три свободы

Вся жизнь Гурена пошла под откос ещё в момент его рождения. Рождения в семье Ичиносе — никому ненужной ветви главного клана Хиираги. Клан сей выделялся всегда и мозолил глаза Гурена как мог. Будто специально судьба подкидывала их ему на путь, чертыхался про себя он и любовался длинными пепельными волосами Махиру, которая, раскинув руки, лежала рядом на траве и мечтательно глядела на небо. — Что такое, Гурен? — Она спрашивает не ради искреннего интереса — скуки. Всё, что ей остаётся — это скучать. Гурен молчит пару минут, слегка касается близлежащей, намокшей из-за росы пряди и кратко проговаривает: — Как дела дома? Махиру бросает на него удивлённый взгляд и начинает смеяться — неудержимо, немного отчаянно и с ноткой истерики. Так рвётся душа. — Во-первых, отвечать вопросом на вопрос — неприлично, — девушка-первая любовь укоризненно грозит пальчиком. — Во-вторых, Гурен… Какой дом? Только «семья», объедененная фамилией и расписанием на жизнь. Махиру Хиираги вновь устремляет янтарные глаза на чистые небеса. Жить без «расписания», отца-тирана и не любимых родственников (кроме крошки Шиноа, конечно, кроме неё) её мечта. Безумная, не выполнимая и такая желанная. Гурен хмурится в бессилии. Он ничего не может сделать, никак не способен помочь. Точно не с его фамилией Ичиносе, что равняется «мусору». Это в гоняет в тоску и злость на всё: себя, Махиру, её отца и братьев. На Бога, в конце концов, которого нет, но которого так иногда жаждешь увидеть. И попросить то немногое — свободы для любимой, за что его, наглого подростка, сразу отправят на плаху, если Хиираги об этом узнают. А они узнают. Это читается в молчаливых, но угрожающих тенях от силуэта Курето, ходившего по коридорам школы преимущественно около его класса. Это читается в презрительных усмешках Сейширо, бесивших своей ничтожностью больше чем что-либо. Это читает в голубых, как то безоблочное небо, глазах Шиньи, сидящего рядом и так далеко. Дальше чем, по-честному признаёт Гурен ночами перед сном, хотелось. — Ты же знаешь, что это глупо? — Шинья проводит задумчиво пальцем по столу. — Любить её такой? «Желать спасти её такую, не человечную», — он не говорит вслух, но Гурен слишком хорошо стал читать его по движениям и изгибу губ, что сейчас не то печальный, не то понимающий. — Знаю, — рубит он громко. Не для Шиньи, у которого прекрасный слух, — для себя. Хиираги прекращает скрести по столу и обращает на него пронзительный, пробирающий до души взгляд. Наконец улыбается, но не привычно ярко и насмешливо, а словно через силу, заставляя себя. Гурена не нравятся такие улыбки. Особенно на лице этого человека. — Хорошо, — кивает, отчего отросшая пепельная (у Ичиносе захватывает дыхание от горчивших на языке воспоминаний) прядь падает на высокий лоб. — Тогда я пойду. Как говориться, в гостях хорошо, а дома лучше. Натужно смеясь, он медленно поднимается из-за стола и оглядывает дом Ичиносе. Полупустой и тихий после казни главы клана, отца Гурена. Сначала Шинья не понимал, как можно жить в доме, в котором тебе больно просто дышать. Но после он вспоминал поместье Хиираги и всё вставало на свои места. Тут же вздрагивает, чувствуя, как его руку перехватили и слегка дернули вперёд. — Может, — Гурен взлохмачивает нервно чёрные волосы, — останешься ещё не надолго? Поиграем во что-нибудь? Шинья молчит в замешательстве пару секунд, пытаясь высмотреть что-то в фиолетовых глазах друга и словно находя, облегченно приподнимает уголки губ. Мягко, лукаво и тепло, согревая при холодном сквозняке, что морозит ноги и совсем чуть-чуть сердце, которое всё ещё хочет, чтобы его любили.