23 апреля, 1938 год.
— Здравствуй. — Тихое, простое, но такое родное приветствие. — Здравствуй, — также тихо, также просто. Курт не знал, как начать разговор, как заставить себя говорить, глядя на друга, который умирает у тебя на глазах. Прежде крепкое здоровье молодого парнишки подкосилось, приковав того к злосчастной койке. Однако теперь этот мальчуган не был тем худощавым стеснительным маменькиным сынком, страшащимся собственной тени. Нет, перед глазами возникла совершенно иная картина⁚ белокурый красавец с широкими плечами, мужчина, у которого уверенности было хоть отбавляй! Именно таким все хотели видеть Фридриха Блумхагена двадцать четыре года назад, но тогда он не был таким, это и отличало его от всех других, именно поэтому Курт Шнайдер влюбился в него. Шаг вперёд и ещё, и ещё… с каждым шагом дыхание сбивалось с привычного ритма, а сердце сжалось в груди от жгучей боли, разъедающую мужчину изнутри. Было невыносимо тяжело видеть Фридриха в таком плачевном состоянии, однако несмотря на всё это бывший солдат уверял всех в том, что с ним всё хорошо и скоро он сможет встать на ноги. Этот вечный юноша всегда верил в лучшее, пытался починить этот тёмный, прогнивший от ненависти мир с помощью доброты и нежности к людям. У него бы это получилось, родись он в другое время, при иных обстоятельствах. Увы, мир жесток к тем, кто проявляет искренность, ведь не каждый сможет найти среди груды меди настоящее золото. Курт смог. Мужчина сел напротив возлюбленного, затем, криво улыбнувшись, попытался вымолвить хоть слово, но он запнулся, после и вовсе начал заикаться. На это Фридрих по-доброму засмеялся, хрипло промолвив: — Я думал, что з-заикание — это моя изюминка. — Видимо, от тебя передалось, — хохотнул Курт, дабы утихомирить нервное беспокойство, нараставшее с каждой минутой. Он вновь замолчал. Было больно, страшно, горько — все эмоции смешались в одну чёртову кучу, которой не было ни конца ни края. Хотелось плакать в три ручья от осознания того, что пока ты ходишь, шатаясь по разным углам, твой любимый человек лежит здесь, мучаясь от жара — выше тридцати шести — и регулярных кровотечений. Когда мужчина узнал об этой ужасной болезни, тот чуть не сошёл с ума от горя, всё будто остановилось, целый мир разрушался прямо перед глазами. Сейчас солдат был на грани срыва, и Фридрих это прекрасно понимал. — Поплачь, — попросил Блумхаген. — Что? — Поплачь, Курт, станет легче. Мужчина судорожно покачал головой, противясь подступающим слезам и желанию. «Нельзя» — вот, что его останавливало. Установка, въевшаяся в память, приколоченная железным молотком войны. Как бы он ни старался изменить это в себе, пустить слезу было невыполнимой задачей, оставшейся с ним даже после всего того, что они пережили вместе. Фридрих понимал и это, посему кивнул, не смея настаивать. Курт снова улыбнулся, шепнув любимому три заветных слова, от которых щёки Блумхагена заливались ярким румянцем. — Ничего не изменилось, — Шнайдер усмехнулся, а затем нежно прикоснулся ко лбу парнишки, возмужавшего до неузнаваемости. — Мы выберемся из этого дерьма, Фридди. Вместе, слышишь? Блумхаген прикрыл веки, томно вдохнув. Голова раскалывалась от жуткой боли, тело трясло от жары, но не той, от которой тот мучился, а той, которую он желал. Обжигающие губы прикоснулись к нежной коже, даруя телу необычайное тепло, заставившее содрогнуться весь внутренний мир старого доброго Фридди. Далёкие воспоминания хлынули ручьём. Такие яркие, родные… — Мы выберемся как тогда, да? — Как тогда, — кивнул Курт. Курт сжал руку Блумхагена, нежно целуя костяшки пальцев. Ему было всё равно на то, увидит ли одна из медсестёр действия, что выходит за рамки положенного, плевать на то, что на вопрос «кем вы являетесь больному?» он без колебаний ответил, что пришёл на свидание с верным другом, плевать на всё на свете, лишь бы его Фридди был рядом. Есть лишь двое любящих мужчин, готовые бороться за своё счастье до самого конца.***
Химворд, 1914 год.
— Как он? Курт сорвался с места почти сразу, когда узнал о тяжёлом ранении близкого друга. Он мчался со всех ног, дабы разузнать о состоянии молодого солдата, а если повезёт, то как можно скорее проведать его. Однако, к большому сожалению, всё оказалось не так радужно, как хотелось бы. Доктор Робертс томно выдохнул, пытаясь подобрать слова, которые звучали не слишком категорично и не слишком преувеличено. — Состояние тяжёлое, но мы делаем всё возможное, чтобы спасти его. Солдат нервно закусил губу, отводя взгляд куда-то в пол. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, а голова расколоться на две ровные половинки. Столько мыслей волчком крутились в черепной коробке, что солдат и сам стал терять связь с действительностью, всё больше и больше погружаясь в печаль. Мотаясь по коридорам госпиталя, молодой человек не находил себе места, бубня под нос различного рода ругательства: отчасти из-за того, что жутко нервничал, отчасти оттого, что проклинал себя за то, что не убедил Альберта на замену. Шнайдер знал, что Фридрих Блумхаген не горит особым желанием к так называемым «кровавым» миссиям. Он не умел убивать, он не хотел убивать. Альберт это понимал, однако ему назло и всем на потеху отправил туда именно его.— Вы ведь могли отправить туда другого, верно?
— Мог, но не отправил. Я не виноват в том, что малыш Блумхаген не умеет стрелять.
Слова главнокомандующего всплывали в сознании вновь и вновь, ярость закипала в жилах, а от безнадёги хотелось выть, прямо как израненный волк перед кончиной. Страдания, однако, длились совсем недолго, хотя ему казалось, что дни ожидания затянулись на целую вечность. Вскоре юноша получил возможность время от времени навещать раненного друга, чему тот был несказанно рад и буквально прыгал от счастья. При каждой встрече Курт тайно приносил Фридриху по одному тюльпану, лишь для того, чтобы увидеть его счастливую, до безумия милую улыбку. — Здравствуй, — сослуживец осторожно вошёл в палату Фридриха, снова держа руки за спиной. — З-здравствуй, — мягко поприветствовал Блумхаген, приподнявшись на локтях. — Нет-нет, не поднимайся, дружище. — Юноша подбежал к Фридриху, но тот его успокоил. — Всё х-хорошо, мне с-совсем не больно, видишь? Парень с нежно-голубыми глазами одарил сослуживца тёплой улыбкой, которая была похожа на лучи солнца, согревающие в морозный день. С ним чувствовал себя собой, не тем, каким его хотят видеть все остальные, а тем, кем он был на самом деле. Фридди никогда не считал интересы других чем-то нелепым и глупым, нет, этот мальчишка искренне восхищался ими, поддерживал всех, буквально всех. Но Курта он поддерживал по-иному: с трепетом, будто он поддерживал не друга, а того, кого любит всем сердцем и душой. Это можно было сравнить с женщиной, готовой на всё ради своего возлюбленного и вечного счастья рядом с ним. «Глупо», — думал Курт. До тех пор пока сам не почувствовал нечто похожее. Неизведанное чувство излишней привязанности к обычному солдату, изгою, чужому среди своих. Курту хотелось защитить его от мерзких нападок и насмешек со стороны, сказать ему: «Эй, приятель, не бойся, я с тобой. Всегда буду рядом». Поначалу ему казалось, что это всё простое желание помочь бедолаге найти настоящего себя, дать возможность почувствовать, что даже в такие времена есть те, кто готов протянуть руку помощи и стать настоящим другом, не ждущего от тебя что-то взамен. Крепкая мужская дружба — ничего более. Это могло сойти за правду, если бы оно не было наглой ложью. Ложью, которой Курт успокаивал себя, думая о нём. Цепкий взгляд, выразительные глаза, мальчишеская улыбка и эти чёртовы румянцы на щеках, что сводят с ума. «Это не дружба», — понял он однажды. — «Она не должна быть такой. Такой особенной, настолько чувственной и, чёрт меня дери, до жути неправильной». Тогда Курт ещё не понимал, что чувствовал далеко не братскую любовь. — Я беспокоился за тебя, Фридди, — сдавленно произнёс юноша, отводя взгляд куда-то в сторону. Он делал всё, дабы не смотреть в глаза тому, кем дорожит больше всего на свете. — Это всё моя вина. — Вз-взгляни на м-меня, — попросил Блумхаген. Несмотря на дефект, голос его звучал твёрдо. Брюнет растерянно взглянул на раненого сослуживца, хлопая глазами. Курт впервые видел его таким серьёзным и решительным. Это не могло не впечатлить рядового, но вместе с тем чувствовалось некое напряжение между ними. Оба друга тревожно сглотнули, дабы хоть как-то подготовиться к одному из важнейших разговоров. — Врачи говорят, что моё состояние очень тяжёлое, и с бо-большой долей в-вероятности я м-могу не выж-жить. Сердце пустило громкий удар. С ужасом глядя на друга, Шнайдер слушал дальше, всё больше и больше пытаясь набрать побольше воздуха, дабы не задохнуться и не упасть в обморок на глазах человека, которым дорожит, которого любит. Фридрих говорил и говорил без остановок, несмотря на жуткий кашель, который мешал говорить, но он продолжал. — Мы выберемся из этого дерьма, Фридди. — Курт сжал руку рыдающего Фридриха. — Вместе, слышишь? — Почему ты так уверен в этом, почему просто не бросишь меня, почему до сих пор рядом, почему ты… — Потому что я люблю тебя, — слова вырвались из уст прежде, чем Шнайдер понял то, что только что натворил. Юноша замолк, ошарашенно глядя на сослуживца. Стеклянные глаза забегали в панике, уста сравнились в тонкую линию, а по щекам вновь скатилась солёная слеза. Тихий, нервный смех, затем снова слёзы — всё по кругу. — Не нужно было это говорить, да? Фридрих судорожно покачал головой, нежно улыбаясь. — Нужно, н-нужно было. Я… могу у-умереть, зн…зная о том, что мои чув-вства взаимны. — Нет-нет, ты не умрешь, не в мою смену! Шнайдер провёл большим пальцем по мокрым щекам, вытирая с лица прозрачные капли. Теперь он чувствовал острую необходимость защитить Фридриха, укрыть от всего этого зла, уберечь от грязи одного из самых невинных существ этого жестокого мира, подарить любовь тому, кто заслуживает его больше всех. Курт был готов на всё ради него. Его можно было сравнить с женщиной, которая готова заслонить собой пулю, летевшую прямо на любовь всей её жизни. Неважно какого пола возлюбленные, главное — чувства, которые те дарят друг-другу, неважно, что все считают их любовь неправильной, от этого она не становится ложной. У любви есть множество углов, и их любовь одна из них. Лёгкое касание ко лбу — невидимый след настоящего чувства и дикой привязанности. Фридриха словно окатили холодной водой, он дёрнулся, но вовсе не от страха, нет, это было нечто иное. Было ощущение пугающей умиротворённости, словно в глубинах души запустились фейерверки из различных чувств: от простого «нельзя, неправильно, не получится» до чудесного «можно, правильно, у нас всё получится». — Если поправишься, буду целовать не только лоб, дружище. — Курт похлопал Фридриха по плечу. — Обещаешь поправится? — Об-обещаю. С этого дня Фридрих Блумхаген отчаянно цеплялся за жизнь, держа в голове слова сослуживца. Он безумно хотел встретиться с ним снова, стоя на ногах, кинуться в объятия, рассказать ему о тех чувствах, которые держал за семью печатями где-то в углу своего доброго сердца. Курт всё ещё приносил его любимые цветы, теперь не по одному, а целыми пачками. Возможно именно они помогли Фридди выкарабкаться из этого ада, или, может, друзья, что посещали его почти каждый день, или, может, безмерная любовь смогла вылечить все раны? Точного ответа не нашлось, ведь его и не искали. Как бы то ни было теперь юноша был безмерно счастлив, а всё потому, что он то, ради чего так боролся за жизнь. — Курт? — Молчи, — тихий приказ, которому он был готов повиноваться. Первое касание, осторожное, трепетное, нежное. Второе — властное, требовательное, глубокое. Юноша, с волосами цвета пшена, вжался к стенке, пытаясь успокоиться, но все попытки оказались тщетными. Он и не думал сопротивляться, нет, он желал этого больше всего на свете. Длинные пальцы скрипача зарылись в тёмно-каштановые волосы, уничтожая аккуратно уложенную причёску, а засохшие уста мяли чужие, утопая в страстном желании. —Ты… — слова, поглощённые поцелуем. — Ты справился. — Мы с-спра-справились, — исправляет Блумхаген. Фридриха Отто Блумхагена выписали из госпиталя двадцать четвёртого апреля одна тысяча девятьсот четырнадцатого года, в 23:17.