Холод

      Неизвестно было место, в котором происходили события, описанные ниже. Ровно так же неизвестно было время.       Дилюк не думал о таких вещах. Мысли его были, напротив, слишком сложными, спутанными. Скрутились в один клубок и не распутывались, не давали порвать эти нити воспоминаний, так удачно закравшихся в голову.       Громко было бы говорить, что эти идеи настигали его, крадясь. Ровно так же наивно было бы рассуждать, что они возникли внезапно, словно гром среди ясного неба. Вот если, предположим, они из раза в раз прокручивались в мозгу, медленно и безвкусно, подобно жевачке — это было бы, наверное, куда точнее.       А что это за «они», к чему вообще упоминать какие-то там " мысли»? Признаться, Дилюк тоже не совсем понимал, к чему все это. И все же тяжесть подобных дум была сродне труду физическому. Вставая по утрам, зная свое дело, зная свое место, и, более того, делая дела за других — юноша чувствовал себя разбито, словно совершал грехи и порицаемые обществом поступки.       Но в городе о нем твердили, как о герое. С улыбкой он мог услышать басни — о самом себе же — в своей же таверне. Но слова эти, казалось, не имели веса. Значимости. В действительности, что знали эти праздные зеваки, любящие, разве что, вино из одуванчиков?       А может, слова их и правда что-то значат. Но в голове юноши не было для них места. Зорко одно лишь сердце, как говорится в одной известной сказке, и быть может именно оно — оно, а не свод странных мыслей — не давало покой.       Было ли оно вообще? Конечно, да. Иначе откуда взяться героизму, заботе о других? Однако, куда делась забота о себе?       Не правда ли, смешно — терять свой покой ради того, с чем не справились те самые праздные зеваки, что так любят, разве что, вино из одуванчиков? И все же, юноша не мог. Непоколебимый в своих принципах, он оставался равнодушным. Не к другим, как это мы привкли видеть — а к самому себе. Пыл ему был не к лицу — ведь в душе его давно все укрылось инеем, словно пришла зимняя пора. Взгляд его, настолько проницательный и ясный, мог передать ту частичку лютого мороза, что держался где-то там, глубоко внутри. И губы его, словно скованные этим загадочным холодом, были сильно сомкнуты, выдавая лишь сдавленное «хм». Иногда — раскрывались, чтобы отчеканить пару простых фраз. А улыбка…       Сейчас юноша с пламенными волосами увидел перед собой другого человека. Слова его, сладкие как мед, ласкали слух любого — кроме Дилюка. Улыбка его, чарующая и немного ребяческая, буквально завораживала любого — кроме Дилюка. Во всем этом очаровании крылась своя недосягаемость. Раскрытая напоказ душа, манерная и льстивая, истинных поклонников не возымела. Были лишь глупцы, очарованные красотой. — Братец! — страстно сорвалось слово с чужих уст, и человек, которому оно было адресовано, нисколько не шелохнулся. Между тем, в воздухе проскальзывал странный шлейф чего-то крепкого.       Посыпался град шуток. Глупых и неинтересных. Дилюк молча изучал землю под ногами взглядом, пока стоящий поодаль от него юноша изливал все свои чувства. Сначала Дилюк узнал восторг, затем — негодование. Минутой погодя была ирония и наигранная забота.       Казалось, Кэйя устал. Уста его, способные заговорить любого, онемели. Слова, сказанные им, утонули в бесконечном омуте темных вод. Этот омут — ничто иное, как аллегория на красноволосого юношу, который потерял возможность жить так же непринужденно, как и его брат.       Теперь они стояли молча. Все такие же разные и отдаленные, но, почему-то, вместе — в одном неизвестном месте, в одно неизвестное время. И Дилюку нравилось это. Его внутренняя «зима» млела перед «солнечным» настроением Кэйи, которое лишь временами бывало таким лучезарным. Чаще всего, его «солнце» скрывали утренние туманы и дожди. Дилюк знал это. И Кэйя знал, что творится на душе у брата.       Глупые шутки были, конечно, не к месту. И они вдвоем, стоя поодаль друг от друга, казалось бы, тоже. И все же красная нить связывала их между собой, проскальзывая и завиваясь вокруг их запястий.       Это молчаливое присутствие было во много раз прекраснее болтовни о геройстве и подвигах. Вскоре Кэйя позволил себе фамильярный жест, стал несколько ближе, чтобы облокотить свою нетрезвую голову на чужое плечо. Синие волосы волнами струились вдоль него, подобно водопаду. Дилюк нисколько не смутился. Он лишь аккуратно склонил свою голову к чужой. Обычно, в любой каверзной ситуации с братом, красноволосый юноша твердит ему покинуть заведение. Но в этом случае подобное было невозможно. Кругом лишь равнина и свободно колышащиеся на ветру одуванчики. В виду того, прогнать Кэйю было невозможно — да и не нужно. Ведь по существу вещей, Дилюк бежит лишь от самого себя. А его брат — это только подстрекатель, что в очередной раз пробуждает странные мысли и тоску.       Кэйя захмелел, наслаждаясь не совсем удобным положением. Дилюк был трезв, как ясное стекло. Щека его улавливала странное тепло, исходящее от любителя вина.       Прошло еще некоторое время — отсчитывая от того неизвестного — и место, так же ранее неизвестное, прояснилось. Теперь это была комната. Заключенные в четырех стенах, подобно узникам, двое юношей разделили одно ложе. Не в том романтическом смысле, в котором мы привыкли думать. Один из них в забытье лежал на свежей постели, что-то бормоча себе под нос. Другой же, слегка уставший, сидел на самом краю кровати. — Хочешь остаться? — шутливо поинтересовался капитан кавалерии. — Хочу, — последовал ответ, на удивление, серьезный.       И Дилюк продолжал сидеть, хотя он, определенно, имел в распоряжении личную комнату. Если не целое поместье. — Не так, — снова усмехнулся Кэйя. Он осторожно приподнялся на локтях, хотя перед глазами его все плыло и млело. Он с трудом различил в полумраке чужую спину, спрятанную за темными одеждами. И лишь собранные в хвост огненно-рыжие волосы были подобно маяку. Кэйя поначалу дотронулся до них — лунный свет особенно подчеркивал пряди, делая их на вид мягче, совсем необжигающими. Затем холодные кисти проскользили к чужим плечам и силой потянули их на себя. Это было неожиданно — а может быть, и нет. Дилюк слишком давно знает своего брата. Устроившись теперь головой на его коленях, он внимательно всматривался в ужасно знакомые ему черты, слегка искозившиеся в полумраке.       Не смотря на то, что руки Кэйи были в меру холодными — их прикосновения казались Дилюку обжигающими. Кэйя осторожно провел пальцами вдоль чужого лица. Увидел бы кто подобную картину со стороны, подумал бы, что это все — странно. Но Дилюк так не думал.       Его семья, однажды, распалась. В некотором смысле. Ненавистный Кэйя остался единственным, кто ей тоже принадлежал. Можно даже сказать, принадлежит до сих пор? В каждом его прикосновении не было вульгарной пошлости — но было что-то родное и теплое. От осознания этих вещей, ресницы красноволосого юноши дрогнули. Тогда, осторожные руки прошлись и вдоль них, невесомо касаясь.       Ещë долго Кэйя нес странную чепуху. Ну, для кого странную, а для кого — невероятно значимую. Дилюк не хотел разбирать слова, когда сердце его, неожиданно, обрело странный покой. «Лишу его за это рук» — твердило ясное сознание. «И тогда больше никто не сможет прикоснуться ко мне» — противились чувства. Ощущать родство хоть с кем-то было так приятно, когда отец ушел из жизни. Пусть, может, в быту это родство было лишь поводом для очередной иронии со стороны Кэйи — вся его фигура твердила о подозрительности и неискренности, даже сейчас. И все это в нем было отвратительно, обычно. Но не теперь. — Мы дома, — сказал Дилюк невзначай, и внезапной фразой своей сильно рассмешил Кэйю. Опьяненный вином и вниманием брата, он смеялся искренне и звонко, как несколько лет тому назад, когда был еще совсем мальцом. Тогда Дилюк посвящал его во все мелочи жизни и втягивал в различного рода авантюры, а теперь сам Кэйя втянул Дилюка в авантюру.       Вскоре уснули оба, под звонкий смех и усталое дыхание. Кэйя безмятежно откинул голову на мягкую подушку, в то время как колени его служили периной для господина Дилюка. Холодная рука пьяницы осторожно укрывала чужой разгоряченный лоб.       Завтра праздным зевакам, что так любят, разве что, вино из одуванчиков, нечего будет обсуждать. Полуночный герой, наконец, ушел в короткое забытье. Да и недосягаемый Кэйя, наконец, подпустил человека к себе. По крайней мере, сегодня.