Филипп сквозь слезы смотрел на свою левую руку, покрытую разными увечьями. На ней были и давние синяки, что уже были желтого, бледного цвета. Были и совсем недавние, черного и фиолетового цветов, некоторые из них ныли тупой болью, даже когда их никто не трогал. Так же были и царапины, давние и новые раны — пока что они очень заметны, но через месяц от них не останется и шрама, словно никто и не хлестал его ножом, словно это вовсе больше ничего не значит. На его запястье было несколько порезов, все они истекали алой кровью, застывающей на руке, ведь их обладатель не рисковал шевелиться, чтобы найти что-то, чем можно вытереть порезы. Хоть крови и было не слишком много, для ребенка это выглядело внушительно. Он боялся, что это не последние раны на его руке. Он знал, что до последних еще и не близко, но это никак не помогало перестать бояться. Раны не переставали болеть, и он чувствовал слабость в руке. Он с силой зажал свое запястье, чтобы заглушить боль, переместить центр своего внимания.
У него звенело в ушах, звенели крики его родителей, и уже их он не мог заглушить, как бы не хотел и что бы не предпринимал. И закрыть уши, зажать и притворяться, что он ничего не слышит, прижимать их к голове так, как будто он хочет их вдавить внутрь не поможет — а скорее усугубит ситуацию. Он ненавидел, ненавидел каждый синяк и рану на руке, каждую алую каплю, каждое плохое слово, что ему сказали. Ненавидел и каждую букву, что вывела его чёртова рука, каждую страницу, что она перелистнула, каждую ложку супа, что она поднесла к его рту. Он ненавидел всё, что было связано с ней, мечтал, чтобы у него не было этой руки вовсе — ведь тогда у него не останется выбора, он сможет пользоваться только нормальной, здоровой рукой.
Конечно, мальчик, которому оторвало руку тоже не будет пользоваться популярностью в обществе — но мальчиков, которым оторвало руку не ругают за это каждый день, не ненавидят и не порицают, не обвиняют в связи с дьяволом, не хотят сжечь на костре.
Он ненавидел каждый раз, когда он поднимал эту руку в воздух, каждый раз когда он ею здоровался, каждый раз когда он снова, по привычке, начинал пользоваться ею, вместо той, которой «должен». Ненавидел каждый раз, когда правая рука его подводила — ненавидел каждый раз когда она вместо понятных букв выводила непонятные кляксы, ненавидел каждый раз когда она, словно специально, не успевала подняться, и он рефлекторно брал вещь дьявольской левой.
Он не понимал, за что ему это — он ведь мечтает быть охотником на ведьм, как же охотник на ведьм может быть левшой? Это просто смехотворно, левше нельзя выходить из дома, левше нельзя даже жить в доме, ведь левша — отродье нечестивое, какой нормальный человек пользовался левой рукой? Он не понимал, почему это так тяжело, просто пользоваться другой рукой — нам же на что-то дано их две! Он ведь не использовал левую руку во всех ситуациях жизни, почему он просто не может ее использовать реже, сильно реже? Почему могут все, кроме него?
«Неужели это значит, что я и правда ведьма?...» — пронеслось в голове у него. Но он сразу начал отрицать эту мысль. Как же он может быть ведьмой, если он ненавидел их всю свою жизнь? Да и в его семье нет ведьм. И он бы знал если бы он был таковым, верно? Как можно быть кем-то, и даже не знать этого, ненавидеть тех, к кому ты сам принадлежишь? Это же просто бессмыслица!
Однако, не смотря на аргументы, которые он считал убедительными, он не мог избавиться от этой мысли. Она застряла у него в голове, словно нож в груди.
Мысли так отвлекли его от реальности, что его не привело в сознание и то, что он давил на свое запястье так сильно, что из него снова текла кровь, хотя должна была перестать, и теперь обе его руки были в ней запачканы, а кисть правой ныла от того, что слишком долго стискивала запястье. Но зато он очнулся, когда почувствовал знакомую, теплую руку на своем плече.
Филипп вскочил, и обернулся — как он и понял сразу же, позади него стоял его брат, что означало, что он может перестать сидеть на полу, копаясь в своих мыслях и ранах. Пока что. Он обнял своего брата, запачкав его одежду своими окровавленными руками.
***
Он смотрел на свою дьявольскую руку, всю в крови, и впервые она принадлежала не ему. Она принадлежала единственному человеку, который имел для него значение. Единственному человеку, для которого он имел значение. Но он должен был это сделать. Он должен был это сделать, верно? Он был обязан, просто обязан, это был правильный поступок.
Но почему тогда он не может вдохнуть, и ноги его почти не держат? Почему он чувствует себя еще паршивее чем раньше? У него же не было выбора, верно?
***
Он смотрит на свою руку, светящуюся красным светом глифов, не по-человечески бурлящую. Смотрит на другую руку, и словно все еще видит на ней чужую кровь, поэтому отводит от нее взгляд и продолжает смотреть на ту, с глифами. Это неприятное зрелище, однако кровь, которую ты, вроде как, смыл еще года назад, видеть не хочется уж точно. Он хватает «окровавленной» рукой палисман, разламывая его, снова поглощая очередную душу. Рука перестает бурлить, свет потухает.
В одной руке он держит рассыпающийся палисман, а на другой у него им же вырезанное заклинание в единственной форме, которая ему, как человеку, доступна. Глаза его светятся ведьминским, зеленым светом, а над ним висит магический талисман, призывающий самое могущественное, владеющее самой великой магией этого места создание.
Казалось бы, он делает это для того, чтобы спасти человечество. Отомстить ведьмам. Ради этого он стоит на своих коленях, и тяжело дышит, ради этого он покрыл свою руку в глифах, а другую — в крови, ради этого он общается с неведомым божеством. Ради этого он создает копии того, чью пролил кровь, создает из трупа и волшебства. Ради этого он владеет сильной магией, которую не ведает ни одна ведьма этого места.
И в его голове всплывает мысль, которую, казалось бы, он давно забыл. Но все что он смог сделать, это подавить ее, отрицать, игнорировать и отречься от нее. Глупая, детская мысль, пропитанная страхом. Из его груди никуда не делся нож, что он воткнул себе сам — он просто притворился, что не замечает. И снова его голова загудела мыслью, чертовой мыслью, чертовой мыслью что рубит на корню все, что он делает, все ради чего он живет. Такая простая, такая глупая, и поэтому с ней так невозможно спорить.
Со временем он смог не замечать кровь на своей руке, скрыв ее за перчатками, смог не замечать свечение глаз, скрыв их за маской, но сложнее всего было не замечать эту мысль, что не давала ему дышать, сложнее всего было скрыть то, что кажется, и так никто не видит.
И все же за годы, десятилетия, века своей жизни он научился лгать и скрывать. И этому он научился лучше всего. Поэтому и мысль он смог скрыть, зарыть под красивым, отливающим золотом залом, в холодном и неживом лесу.
Однако в моменты, когда ему приходилось путешествовать в тот самый лес, он не мог не обращать внимания на мысль, с которой виделся там, мысль с детскими серо-голубыми глазами и кровоточащим запястьем.
«Неужели я — ведьма?»
