*
эбби улыбается во сне. на подушке языки пламени касаются его пальцев. пламя не обжигает, а греет. щурится от рассветного солнца, от холода подминается под него, съёживается, и тогда становится совсем крошечной. джейкоб не спит. гладит её бледно-розовый шрам от ключицы до подбородка, целует отросшие корни на макушке. думает, что ей снится большое море из газировки. рыбки-мармеладки. эбби спит всегда спокойно, дышит тихо и влажно ему в плечо, бормочет несвязное. эбби говорит, ей снятся разноцветные сны — это как смотреть через цветные стеклышки на свету — она говорит, ей снятся тысячи несвязанных между собой вещей, несуществующие люди и места, в которых никто никогда не был. эбби просыпается посреди ночи резко и сразу, как будто ее окатывают ледяной водой, она смотрит пару минут в стену, потом ищет большие ладони джейкоба, гладит их и рассказывает о снах: «джейки, мне снилась сладкая вата, представляешь? она была большой, просто огромной, кажется, больше чем твоя голова… джейки, мне теперь ужасно хочется сладкой ваты, и…». джейкоб никогда не дослушивает до конца, он целует смазано в губы, прижимая к себе здоровой рукой, пальцами забирается под края тонкой майки с рисунком барашков, гладит вдоль позвоночника. на эбби это действует умиротворяюще, и она засыпает так же мгновенно, неуклюже зарывшись носом в его шею. джейкоб слушает, как глухо стучит её сердце внутри грудной клетки, осторожно прижимаете к себе, и почти до самого рассвета убаюкивает ее на руках. эбби никогда не рассказывает, снятся ли ей кошмары. джейкоб знает, что снятся. тогда он слышит, как она тихо плачет, и выкрашенные алым пряди тускнеют, выгорают от собственного пламени, и сама эбби мертвецки холодная, застывает камнем, и только слышится, как через раз со всхлипом тянет ртом воздух, давит в горле слёзы, чтоб случайным вскриком не разбудить его. джейкоб никогда не утешает ее в такие моменты. в животе скручивает неприятным спазмом. стыд горит на щеках. бьёт озноб. джейкобу снятся кошмары в два раза чаще. эбби не вспоминает о нике от слова совсем — оставила его номер в коробке со старым скетчбуком, дешёвой красной краской для волос и дурацкой футболкой с надписью «что не убивает, делает нас сильнее». коробка осталась в доме её родителей на чердаке. джейкоб вспоминает об эмме чаще, чем ему бы этого хотелось. виновато взъерошивает волосы, шея идёт красными пятнами и он совсем невинно-извиняющиеся смотрит на неё большими глазами. чаще всего такое происходит за за завтраком в воскресенье, и он обязательно ляпнет что-то этакое: «помнишь, в воскресенье подъём был на час позже, и тогда мы с эммой сбегали на рассвете ото всех к озеру и там, пьяные от азарта и страсти…». эбби на него никогда не злится, она мажет ему тост маслом, говорит: «всё хорошо, джейкоб. это нормально. ты любил её, в порядке вещей вспоминать о тех, кто был нам дорог». это её дурацкое «джейкоб» режет слух, но он заслужил, ластится котом об её колени и гладит большим шершавым пальцем. довольно урчит, когда получает тёплый поцелуй в щёку. тогда утро пахнет тостами, облепиховым джемом, арахисовыми хлопушками и ромашками. ничего и никого сверхъестественного.*
кейтлин звонила ему по десть раз на дню, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. с самой кейтлин ничего не было в порядке, но помешанную заботу о джейкобе она ставила превыше всего, особенно после того, что случилось. они разъехались почти сразу после, получив письма о поступлении в университеты, почти не сказали ничего друг другу — джейкоб проводил её в полдень до автобусной станции — обнялись, и кейтлин сказала, что ему нужно приходить в себя. депрессивный джейкоб с кислой рожей и не чищенными несколько дней зубами, намного хуже привычного идиота джейкоба, которого она знала с младшей школы. сказала: «всё теперь будет по-другому. жизнь не кончилась. наша уж точно…». ударила кулаком по плечу, вскинула голову, слабо улыбнулась краешком рта. обещала звонить каждый день и приехать на рождество. села в облезший синий автобус с замыленными серыми окнами. джейкоб долго смотрел вслед; видел, как непробиваемая, стальная кейтлин, сжалась калачом на последнем сиденье у окна, сотрясаемая нахлынувшей истерикой. кейтлин набрала ему где-то в конце сентября — тогда уже джейкоб успел записаться в футбольную команду университета, узнать добрую половину сокурсников, пофлиртовать с официанткой в кофейне напротив кампуса, и… — я уверен, что это была она, кей! — он нервно прошёлся по комнате, и даже как бы в каком-то детском нетерпении, — вчера я шёл со своими… эм, — он осёкся, споткнулся, вспомнил старую привычку называть всех подряд друзьями, — знакомыми, и в оранжерее, нашей университетской оранжерее, сидела она и рисовала! то есть, ну, как бы, ничего такого, что она рисовала, просто, там было занятие, и видимо, она учится здесь! я до сих пор не могу поверить, что мы могли так встретиться, нас же осталось всего четверо и… джейкоб замолчал; на том конце провода стало тихо, будто у кейтлин не хватало кислорода, чтобы лишний раз вздохнуть и что-то ответить. но спустя пару минут она сказала: — не грузись, джейки. если это правда эбби, тогда дело проще хлопушков с молоком. позови её куда-нибудь, это же наша крошка эбигейл, всё будет в норме. — ну… ну я не знаю, кей, это же будет стрёмно, да и вообще, после всего… — джейкоб перечеркал маленький рисунок собаки в своём блокноте. кейтлин протяжно вдохнула-выдохнула. — как знаешь. и когда же ты превратился в такого душного неудачника…разговаривать с консьержкой в моём кампусе интереснее, чем с тобой. она хоть расскажет про всех своих мужиков, начиная с древних времён, а ты… сиди дальше. играй в свой дурацкий футбол, флиртуй с дурацкими официантками в дурацкой кофейне, чтоб получить дурацкую скидку в десять процентов на дурацкий капучино с миндальным сиропом. чао. и кейтлин сбросила. спустя какое-то время пришло сообщение: «не дуйся, я просто хочу, чтоб ты был счастлив. и чаще чистил зубы. к.»*
всё случилось только спустя две недели, в разгар октября: джейкоба попросили помочь перенести горшки с цветами из кабинета в оранжерею для пересаживания. он весь был в грязи, пыльце, и отпечатках травы на спортивной футболке, перекидывался шутками с каким-то парнем, пока нёс несколько горшков в здоровых руках. эбби сидела на коленях и разрисовывала какой-то университетский плакат. они не сразу заметили друг друга, только когда джейкоб повернулся к ней, увидел её в пыльном, золотистом свете — её волосы по-прежнему были выкрашены в ярко-красный, вся она была испачкана в красках, мелках, чернилах. эбби не смотрела на него — была сосредоточена на смешивание каких-то цветов у себя на ладошке. её совершенно не отвлекали отросшие волосы, лезшие в лицо, подол тонкой ярко-синей юбки, оголяющей её белую ногу.«умереть от солнечного удара» —
вот что думал джейкоб, смотря на неё в этот момент. и было душно и жарко, до слёз практически хорошо, когда она, как цветок, отогретый живым осенним теплом, наконец развернулась к нему с кисточкой в зубах.*
она оказалась у него в комнате спустя ровно двадцать шесть дней после встречи в саду. первое время джейкоб ждал её на больших переменах на лужайке с двумя кексами и капучино из кофейни. без сиропа (скидку уже никто не делал). эбби училась здесь на иллюстратора, кажется, со всеми говорила ещё меньше, рисовала ещё больше, но джейкобу рассказывала про первую поездку на велосипеде. что ямочки на щеках ей достались от папы. а потом он позвал её на свидание. ну, то есть как свидание — никто их них вслух не сказал «свидание», но подразумевалось именно оно. и было правда замечательно — кататься на каруселях, пить приторно-терпкий коктейль с одной трубочки, так здорово запускать пятерню в девчачьи жгучие волосы, целовать ещё по-детски мягкие руки, пахнущие клюквой в сахаре… ровно через двадцать шесть дней они переспали: тогда сосед джейкоба уехал домой на выходные, и комната была свободна. он проснулся раньше, около восьми часов утра. и он несколько раз зажмурился, ущипнул себя, чтобы убедиться, не было ли это сном. это не было сном — эбигейл лежала лицом к нему, распятая на светлых простынях, забавно морщась от солнечных зайчиков, скачущих на её лице. джейкоб смотрел на неё и боялся сделать лишнего вдоха. он даже, что называется, пялился на неё. на то, как крошечно она выглядела в его футболке. в его дурацкой футболке с танцующим бананом. и в один момент все стало пазлом. ноющие под рёбрами мысли об эмме утихли. и утро казалось джейкобу впервые невозможно тихим и спокойным. эбби встрепенулась, не открывая глаз, нашла мизинцем мизинец джейкоба. улыбнулась. — мне снятся разноцветные сны. это как бензиновые разводы на асфальте… или.. или как мешать акварель в палитре… — она зевнула и потянулась, — сегодня мне снилось, что я танцую с этим бананом, — она указала на ту самую футболку. джейкоб продолжал смотреть на неё, будто не верил. эбби открыла глаза, расхохоталась в подушку, просунула ногу между его: — всё хорошо, джейкоб, — она смотрела на него ясным взглядом из под тёмных ресниц, — в смысле, сегодня мне не снился ник. так что я думаю, всё очень даже не плохо, что скажешь? джейкоб никогда не перестанет быть джейкобом. потому что из всех возможных слов на земле, в то утро он сказал именно эти:«кажется, я на тебя запал».