Костыли и ромашки

      Вильгельма сидела на кухне, кидая периодически взгляд на костыли, что стояли в углу комнаты. В тонких руках она держала граненую рюмку с водкой, что заполнена почти до краев. Водка была дешевой, спиртом от неё несло, наверное, за километр. Все русские пьют водку. И она тоже. Она тоже русская. Теперь. Прошло ведь больше сорока лет, как Вильгельма ею стала.       Раны уже затянулись, блеск в глазах при виде моря возвращался, руки уже не трясутся от страха при виде других русских городов. Она успела всей душой полюбить тульские пряники. Теперь Вильгельма уже как-то не представляла свою жизнь без них. Она хоть не была никогда падкой на сладкое, но эти прекрасные пряники стали исключением. Так и завелось ее общение с Тулой, которой она в ответ на подарки могла слать лишь благодарности в письмах.       Вот только сны, от которых хотелось выть раненым животным, никуда не исчезли.       Первые годы после войны, особенно пятидесятые, были самыми тяжелыми. По окончании Второй Мировой войны в сорок пятом ее передали, хотя скорее предали, Советскому Союзу. Ей, как бывшей немке, каждый считал долгом оставить пару-тройку синяков, наведавшись в ее пустое жилище, желая отомстить за павших товарищей и выместить свою злобу на Германию.       Вильгельма просто не могла сопротивляться их нападкам. Да кем она была, чтобы позволить себе такую роскошь? Она была инвалидкой, неспособной без костылей и пары шагов сделать, и могла лишь прикрываться руками.       Плевки, пинки, пощёчины и прочие проявления неприязни русских городов она запомнила хорошо. Кошмары были красочными, реалистичными. Вильгельма хотела в те мгновения хотела исчезнуть. Однако, как и в сорок пятом, лампа на столе горела желтым светом, форточка тихо скрипела, а в груди разливался леденящий душу ужас. И все равно хуже Второй Мировой уже ничего не сможет стать хуже.       Смерть людей в страшных мучениях, страдания из близких и родных, отчаяние в глазах ее горожан, которые она никогда не забудет.       После войны одна ее нога из-за бомбардировок перестала как-либо функционировать. Просто стала ей обузой. Этой самой обузой для всех Вильгельма себя чувствовала, раз уж Берлин ее бросил.       Вильгельма запрокинула голову, за пару глотков выпив всю водку из рюмки, грани которой приятно ощущались на пальцах. На столе лежала тарелка с закусками, к которой рука девушки тут же потянулась в поисках соленого огурца. Она зажмурилась и тут же открыла глаза, пережевывая еду. Что ж, в этот раз все не так плохо.       Девушка опустила глаза на запястье и увидела на нем маленький рисунок. Это была веточка омелы. Вильгельма мягко, даже немного тускло, улыбнулась. Рисунок слабо пульсировал, чуть краснея по чёрным краям.       Это значило, что ее родственная душа где-то рядом.       Как известно, омела приносит удачу женщинам с именем Григория. Вильгельма прекрасно знала, какое отношения это к ней имеет.       Со Сталинградом она познакомилась в сорок шестом, после того как получила звание Калининграда. Она пришла к ней в квартиру с какими-то документами, смотря сурово, но без ненависти и угрозы во взгляде. Вильгельма боялась, но рукам трястись не позволяла. От прежней гордости не осталось и места, не было сил держать голову высоко, а спину ровно. Были силы кивать, с трудом понимая русский, бегло слетавший с губ Григории. Она была наслышана об отношении Сталинграда ко всему немецкому, поэтому рта не раскрывала.       Во вторую их встречу она заметила немецкую надпись на ее предплечье, которая означала «Вильгельма». Она тактично решила промолчать, так как могла говорить на русском лишь с ужасным акцентом.       Теперь же ее русский стал вполне хорош, однако все равно был заметен лёгкий осадок немецкой культуры речи в ее произношении. Но все же было явно лучше, чем тридцать лет назад.       Ветер мягко развевал струящуюся прозрачную тюль на кухонных окнах в деревянной обшарпанной рам, создавая лёгкое ощущение уюта, которое легко ускользало из рук.       Хорошо, мелькнуло в голове Вильгельмы, когда раздался звонок. Она осторожно встала, оперевшись на костыли, и пошла в сторону входа в квартиру. Девушка посмотрела в глазок, а после открыла засов на двери.       На пороге стояла Григория, одетая в привычные брюки с армейским ремнём и белую рубашку, застегнутую до последней пуговки. За спиной она что-то держала, а в тряпичной сумке явно виднелась бутылка водки и что-то еще, упакованное в бумагу.       Вильгельма улыбнулась, будучи совсем не удивленной такому внезапному визиту. Она даже рада, что Григория к ней приехала. — Чего же ты не сказала, что приедешь? — с мягким укором спросила Вильгельма, пропуская гостью внутрь, — Я бы тебя встретила. Ехать, в конце концов, больше суток. — И куда бы ты на своих костылях дошла? — спросила с похожей интонацией Григория, — До вокзала час пешком идти.       Девушка в ответ смогла лишь улыбнуться и предложить жестом присесть на табуретку, чтобы разуться. — Это тебе, — сев на табуретку, сказала Григория, протягивая букет ромашек, перетянутый бечевкой. — Спасибо, — с лёгкой улыбкой кивнула Вильгельма, намереваясь поставить цветы в вазу, что пылилась на дальней полке в шкафу. Видимо, пока это намерение лишь и им и останется. Ну, до момента, пока Григория разуется точно.       Вильгельма села в гостиную, ожидая пока гостья помоет руки и придёт к ней. — Виль, давай вазу достану? — раздалось из ванной, как только вода полилась из-под крана. — Да, пожалуйста, — ответила девушка, отжил костыли в сторону от дивана, за дверь, чтобы те загораживали проход.       Григория вошла в комнату, без слов достав вазу из шкафа, протирая влажной тряпкой, которую нашла в тумбочке под раковиной. Она сама и положила эту самую вазу так далеко еще лет десять назад, когда только начинала тесно общаться с Вильгельмой. Она решила подарить ей расписную керамическую вазу, которая в шестидесятые шла на вес золота, так как была импортной и очень красивой. Хоть та и была дорогой, Григория решила таки раскошелиться и купить что-то действительно стоящее для Вильгельмы. Все же не каждый день ты пытаешься подружиться с кем-то после стольких лет одиночества и страха быть отвергнутой той, с кем было спокойно и хорошо, даже несмотря на прошлое, пестрящее ужасами и отчаянием.       Григория налила воды в вазу и бережно поставила ромашковый букет в неё, после чего посмотрела на подругу, которая в этот момент наблюдала за движениями ее рук. А конкретно она смотрела на предплечье, которое было открыто из-за того, что та недавно мыла руки. Вильгельма тут же отвела взгляд, сжав в ладони подол хлопкового коричнево платья, что прикрывало колени.       Вильгельма отчётливо ощутила, как сердце застучало быстрее от вида надписи на руке подруги. От этого она неосознанно посильнее натянула на запястье рукав платья, прикрывая рисунок омелы на светлой коже.       Григория села рядом с ней и открыла сумку, словно не заметили этих странностей в поведении девушки. Выудив из неё бутылку водки и пять тульских пряников, она посмотрела на Вильгельму. Та словно забыла о том, что произошло несколько минут назад и уже жадно смотрела то на сладости, то на Георгию.       Григория лишь улыбнулась такой реакции и быстро принесла с кухни рюмки и банку соленых огурцов, после чего поставив их на стол у дивана. — Выпьем, — произнесла Григория , сев рядом, почти вплотную, с Вильгельмой, и уже разлив водку по рюмкам. — За встречу, — весело ответила девушка и залпом, словно проглотила, ей богу, выпила все содержимое, а потом закусила огурцом.       Григория последовала ее примеру, только перед этим пододвинула к подруге пряники.       Спустя каких-то тридцать минут бутылка была пуста наполовину, а Вильгельма уже лежала на плече Григории, съедая уже второй пряник. Последняя уставилась взглядом в флаг СССР, что занимал добрую часть стены. Среди всей серости комнаты, флаг горел алым пламенем, однако лишним не смотрелся, наоборот, лишь дополнял общую картину.       Обрусела Виля за эти годы, подумала Григория, смотря на почти опьяневшую подругу. Та в огромным удовольствием мостилась на ее руке и держала в руке вновь полную рюмку и смотрела в пол, с каким-то особым рвением изучая рисунок на старом линолеуме. — Ты что-то хочешь у меня спросить? — поинтересовалась Григория, смотря на Вильгельму. — Да нет, — перед ответом еще хлебнув водки, промолвила девушка, с усердием грызя сладость, — Просто давно не виделись с тобой. — Это верно, — согласилась Григория, — Живем то черт знает за сколько километров. — А давай я тоже буду к тебе приезжать? — предложил та, заглянув подруге в глаза. — И как ты будешь ехать в нашем плацкарте со своими костылями почти двадцать восемь часов? — тут же возразила Григория, — Меня там не будет, кто тебе поможет, случись чего? — Гриш, ну я же не маленькая, — цокнула Вильгельма, внутри радуясь такой заботе. В ее жизни это слишком редкое явление, чтобы так легко его отталкивать, — Подумаешь, костыли. Я на них быстрее тебя буду. — Нет, давай уж лучше я, — отрезала Григория, поставив свою рюмку на стол.       Вильгельма могла лишь согласиться и снова замолчала.       Эта тишина между ними не была неловкой, нет. Она была приятной, тёплой, родной, дарящей чувство уюта и чего-то домашнего.       Спустя еще полчаса Вильгельма, все же, стала пьяной не то, что в зюзю, но точно не сильно вменяемой и контролирующей свои действия. Она включила радио, что стояло на подоконнике, ткнув в него пальцем, и сказала, что хочет танцевать. Григория ничего не оставалось, кроме как с ломаной улыбкой на лице согласиться.       Она подняла подругу на руки, после поставила ту на свои ступни, крепко держа ее за талию. Сама Вильгельма положила ладони на плечи Григории, улыбаясь совсем по-пьяному бессовестно и довольно.       Из радиоприёмника разливалась какая-то популярная песня, под которую обычно на дискотеках проходил медленный танец. Вильгельма стала неумело покачиваться в такт мелодии, чем вызвала улыбку подруги. Похоже, пить Виля все-таки научилась, улыбнулась Григория, пытаясь помочь Вильгельме имитировать вальс.       Внутри было хорошо, спокойно и по-домашнему, словно и не бывало всех тех ужасных вещей позади. Да сейчас и не хотелось об этом думать. Хоть те годы и остались навсегда в их памяти, порой резали по-живому и уничтожали все, что так долго и упорно восстанавливалось, сейчас было не до этого.       Глаза Вильгельмы то и дело опускались к предплечью подруги, что Григория уже не могла игнорировать. Она бережно усадила ту на диван и сбавила звук радиоприёмника, пытаясь завести разговор более деликатно, чем она это делает обычно. — Виль, ты точно ничего сказать мне не хочешь? — спросила Григория, протягивая Вильгельме пряник. — Знаешь, а хочу, — ответила та, жуя пряник, — Ты знаешь, что написано на твоей руке? — Знаю, — кивнула Григория, — Твоё имя. — И ты решила ничего мне об этом не говорить? — несерьезно возмутилась та. — Да, — опять кивнула гостья, смотря Вильгельме в глаза. — У меня вот омела на запястье, — в конец осмелев, сообщила девушка, засучивая рукав до локтя. — И… что это значит? — с лёгкой опаской поинтересовалась Григория, сжимая в руке штанину. — Тебе ли не знать! — воскликнула Вильгельма, — Дерево, приносящее женщинам с именем Григория удачу — омела! И как такое можно не знать.       Григория внезапно рассмеялась, потрепав свои отросшие до лопаток волосы ладонью. Она вся изводилась, не знала какие слова подобрать да рассказать о своей надписи на руке, а ничего и делать не пришлось. Только водку выпить, делов то. — Ты чего смеёшься? — спросила Вильгельма, уложив голову на колени подруги и обняв ее рукой за талию, прижимая щекой к ее животу. — Просто глупые мы, — ответила Григория, погладив подругу по волосам.       Давно она не смеялась вот так. Она и улыбалась то редко, что уж там о смехе говорить. Ну, до Вильгельмы она и водку ни с кем сильно не пила и не ездила почти каждые два месяца в даль такую. — Есть такое у нас, — кивнула девушка, отложив пряник на стол к пустым рюмкам и бутылке.       Григория лишь приподняла уголки губ и поцеловала ее в лоб, уложив на кровать. После она отодвинула столик, переоделась и выключила свет, не забыв помочь сменить одежду Вильгельме, которая уже начала засыпать.       За окном была ночь, луна светила сквозь те же занавески, что и на кухне, ветра не было слышно совсем, так форточку кто-то из них закрыл еще минут двадцать назад. — Я люблю тебя, — прошептала Вильгельма, посмотрев в глаза Григории в уложив голову на ее плечо. — И я тебя, — так же тихо ответила девушка, — Только не забудь об этом с утра. — Никогда не забуду, — пообещала девушка, закрывая глаза.       На утро их ждёт уборка, смущение, неловкое короткое молчание, слезы и прочие последствия пьяных признаний, а сейчас пора спать, ведь время уже перевалило за полночь.