[без]дна.

Если ты долго смотришь в бездну, то бездна смотрит в тебя – так говорил отец Тарталье, когда он был мальчишкой; в их мире никто не знает откуда и когда взялось то, что они называют бездной, но каждый прекрасно знает о том, что, когда ты заходишь туда – ты не возвращаешься. Тарталья думает, что, может быть, это лишь присказки лишь потому, что никто не говорил об этом серьезно. В их жизни бездной пугали так же, как воем ветра в деревьях и по полям; Тарталья учился рыбачить вместе с отцом, Тарталья учился жить так, как того хотели родители – приличный сын, мальчик которому суждено слишком многое, но все это не то, чего хотел бы он на самом деле. Тарталью не спрашивали, лишь в лоб целовали и говорили защищать младших, когда старушка-зима подбиралась слишком близко, когда снег становился слишком хрустящим. Тарталья прекрасно знал, какого это – быть лучшим сыном, который должен был угождать буквально всем; Тарталья всегда был старшим, а, значит, не имел права на ошибку, но в лесу было что-то, что его звало, манило, заставляло его всматриваться в чужие причудливые тени по ночам. Если ты долго смотришь в бездну, то бездна смотрит в тебя. И глаза бездны для Тартальи горят золотым янтарем, расплавленным золотом сокровищ всего мира; у бездны Тартальи нет имени – лишь облик дракона, который мордой утыкается в руку ему, когда Тарталье исполняется больше двадцати двух. Тарталья предпочитает не вспоминать прошлое, но — Расскажи мне, какого это – побывать в бездне и вернуться оттуда, — Моракс смотрит на него так, словно знает все, но зачем-то требует ответов. И Тарталья не может не дать ответов, потому что знает – подвести этого дракона, подвести архонта – равноценно с тем, что он распрощается с жизнью. Но Моракс не замечает, как Тарталья напрягается, как глаза голубые закрывает, как в волосы рыжие, словно медью выкрашенные, зарывается и откидывается на спинку стула. Он под ним скрипит, а Тарталья затягивается одурманивающим табаком. — В бездне нет ничего хорошего, сяньшэнь. Там нет времени и нет понятия добра и зла, – Тарталье не хочется говорить, не хочется вспоминать, но Моракс настаивает и хвост его замирает где-то у лодыжки. Тарталья больше не испытывает паники, не испытывает ничего, кроме как жажды. Он снова жаждет битвы, крови, хочет утонуть в ней, хочет оказаться по горло в ней и захлебнуться – и глаза он не открывает лишь потому, что в голубых озерах все это будет видно. Но кровь холодеет, когда он буквально чувствует чужое прикосновение – оно инородное, не похоже на то, как его касается Моракс и не похоже ни на что другое. Но Тарталья знает его – это то самое касание, которое заставляет подгибаться ноги и вставать на колени. Это был его первый учитель. Тот, кто в бездне надел на него ошейник, посадил на цепь словно псину и заставлял убивать-убивать-убивать. Тарталья не помнит, что он чувствовал тогда, но прекрасно знает, что сейчас он ощущает вкус крови и мяса. Он ел тех, кого убивал – ему нужно было жить – а потом плакал. Правда, это было лишь первое время, пока он не освоился, пока убийства не стали чем-то обычным, пока кровь на руках не перестала засыхать. — Там нет ничего, сяньшэь. Только тьма. – и эта тьма теперь в Тарталье. Она навсегда там. Она струится за ним, прячется где-то на дне глаз и сердца, чтобы в пылу битвы выползти, обвить своими когтями, чтобы оказаться первым и последним правилом – выживает сильнейший. И Тарталья хочет быть именно таким. А еще он помнит, что, когда вернулся оттуда, откуда никто никогда не приходил домой – его считали чудовищем. Он изменился, на него смотрели совсем иначе – его боялись. Даже дома, где теперь перечеркнут его портрет, где он когтями тьмы разорван – он чужой. И здесь, в Ли Юэ, он тоже будет таким. Тарталья везде будет чужим. — Можешь не вспоминать дальше, Тарталья, – голос Моракса доносится приглушенно и Аякс впервые чувствует, как начинает тонуть. И он ничего не может с этим поделать – вода смыкается над ним, закрывает обзор, заставляет его ухватиться за край стола и резко сесть – стул гремит под ним, ударяясь о пол деревянными ножками и Тарталья плечами поводит, старается скинуть с себя наваждение. — Больше я это курить не буду. – он говорит это тихо, еле слышно, но знает – Моракс прекрасно слышит, разбирает это, видит, как тот кивает. — Конечно, мой мальчик. – и пальцами в волосы цвета меди зарывается, старается дать успокоение, но сердце Тартальи словно птица в клетке бьется – ломает грудную клетку, не может остановиться, и Моракс не знает, как облегчить судьбу мальчика, в котором поселилась бездна. — Не спрашивайте меня больше о бездне. – Аякс поводит плечами, усмехается уже привычно, почти что с вызовом. Отстраняется, когда берет бокал вина и осушает его так резко, что внутри становится горячо. Поспешил. Как и всегда. — Обещаю. – и Моракс не нарушит это обещание, ведь он все еще чтит каждое свое слово, а Тарталья верит. — Когда мы наедине, зовите меня Аякс, - он в губы чужие выдыхает, совершенно не понимая, как оказался так близко, как втягивает чужое дыхание. И губы трогает улыбка почти ласковая за мгновение до того, как он отстраняется. — Спокойно ночи, сяньшэнь. – половицы скрипят под шагами Тартальи, дверь закрывается с тихим скрипом и он, привалившись к ближайшему дереву в лесу, думает о том, что бездна его никогда не отпустит.

( из тени ему улыбается прошлое окровавленными губами )