Гипнагогия

      Хорнет.       Смеющееся, округлое «хор» и резкое «нет» скороговоркой. Глубоко вдохнуть, на выдохе «хор», клацанье челюстями — «нет».       Хор-нет.       Бедная девочка, принцесса в рванье. Хорнет.       Он бы отдал всё своё до смешного маленькое имение — чужой клинок, сине-серые тряпки да тяжёлую голову на плечах — чтобы хоть на минуту обрести речь и, запинаясь, хрипя, бесцельно звать её и на вкус её имя пробовать. И душу бы свою не-пустую отдал бы лишь бы научиться чувствовать хоть что-нибудь, кроме жуткой звенящей пустоты под хитиновой оболочкой.       А Хорнет чувствовать умеет. И чувствует. И радость лёгкими улыбками, и скорбь дрожащим голосом. Это кажется для него благословением, чуть ли не самым святым, а она считает это проклятием.       И от того ему становится ещё пустее, от того затихают все звуки. Вернее, затихает всё, кроме него самого. Он не в силах затихнуть, как и не в силах стать громче своих шаркающих шагов.       Хорнет (имя её текучее и золотое, как мёд) сидит на расстоянии вытянутой руки от него. Она рассматривает пятно на своём платье, будто не желая поднять на него взгляд. Он её не винит, потому что и сам бы не захотел.       Это его первое и последнее путешествие. В начале он твердо знал, что делает. Он есть сосуд, бездушная машина с одной целью. Он был сосудом, бездушной машиной с одной целью. Пусть его рука всё ещё не дрогнет, а сомнения не прокрадутся в его пустую голову, когда он заносит меч, но с каждым разом он проводит всё больше времени подле неё. И время, что он тратит на это, заставляет его трескаться, как фарфоровую фигурку. Он не может чувствовать или знать почему продолжает, но, наверное, если бы ему предоставили возможность знать, он бы не отказался.       Они неловко молчат. В тишине он может слышать её ровное, чуть сиплое дыхание и может жалеть, что ему-то дышать не нужно. Когда он оборачивается, Хорнет тяжело смотрит в его бездонные глазницы. Взгляд у неё почти отцовский — будто постоянно виноватый и сочувственный. Он никак не реагирует, но звенящая пустота внутри начинает раскаляться докрасна и волноваться, точно вода в Голубом Озере из-за брошенного камня. Ничего подкатывает к несуществующему горлу (вроде, это называется тошнотой), жжёт ненужные внутренности. Он не движется. Статуя, чернотой облитая, в лохмотьях.       Его зовут тысячи голосов, срываясь на немой крик. В его груди и под ногами дремлет восьмиглазый бог, скалясь во сне щербато. Он не отвечает ни молящим голосам, ни дремлющему богу. Свет не дал ему возможность отвечать. Он и не отвечает.       Хорнет растекается, чуть опёршись на него, лужей, виснет мокрым лоскутком бордовой струящейся ткани. Единственное, что он может себе позволить — оправить её воротник, ненароком касаясь щеки. Хорнет что-то шепчет в ответ. Он её не слушает. Он не слышит ничего, кроме капающей воды, что скапливается небольшим мутным озерком, целующим его ноги.       Пустота пускает сияющие искры, ранящие его грудь, и будто бы разочаровывается, как капризное дитя, не получая ответной реакции.       «Хорнет». Он катает её имя на призрачном языке, скатывая в маленький золотой шарик с привкусом мёда и металла. И проглатывает его так же, как и слова, шуршащим комком застрявшие у него внутри. Её имя вспыхивает белым пламенем в голове, разом сгорая дотла.       Однажды он проснётся, и не будет ни пустоты, ни королевства, утопающего в рыжем гное, ни безвольных сосудов в обмотках. Однажды он проснётся, несмотря на то, что никогда не умел спать. Однажды.       Он встаёт и уходит, не осмелившись обернуться. Место, на котором он сидел, остаётся холодным.       Хорнет не смеет его остановить.