Untouch

      Мария смертельно устала. Вся в крови, чужой и своей, измотанная боем до судорог в мышцах и слишком бессильная, чтобы сопереживать или злиться. Приветствие взглядом, щелчок дверного замка. Герман всё реже охотился, болезненно хромая, и тратил все силы на совершенствование оружия, покуда Мария искала своей смерти в одиночестве. Первый охотник тревожился, когда она ходила охотиться без него и Людвига, но никогда не спорил с ней, считая, что она сама в праве выбирать свой путь, однако сама Мария, как ни было странным, не отказалась бы от резкого изъявления чьей-то воли в свою сторону. Слишком устала, чтобы принимать даже самые простейшие решения, что говорить о чём-то, что требовало моральных сил даже не обременённого охотой человека.       На то, чтобы собраться и пойти переодеться в чистое, ушло без малого полчаса, которые она стояла, прислонившись спиной к стене и вслушиваясь в тихое шуршание стамески. Она бы хотела быть деревом. Дереву не нужно думать, как стать прекрасным: всё зависело лишь от навыков мастера.       Как сделать из человека дерево? Она видела трупное окоченение. Зрелище куда более мерзкое, чем можно было бы себе представить, воображая красивый вечный покой, но настолько символичное, что не искуситься этой мыслью было нельзя.       Вернувшись, Мария села в кресло, прикрывшись в дежурном жесте какой-то книгой, из которой, несмотря на частоту этого ритуала, не прочитала и строчки.       — Как ты?       Мария вздрогнула и приосанилась. Главное не начинать думать над ответом.       — Хорошо.       Герман всегда спокоен. Всегда знает, что делать и где брать на это силы, и о том, что всё это могло быть иллюзией — Мария старалась не рассуждать. Где была дистанция, диктованная кривыми обрывками услышанного где-то этикета, а где — безразличие? Когда он прятал что-то, а когда — действительно был пуст?       Меньше думать. Меньше думать. Не было бы всего этого кошмара, если бы ей не приходилось всё время думать.       Мёртвые не думают.       Охотница взглянула на его руки, задержав взгляд дольше, чем позволяли ей холодные правила приличий. Покрытые мозолями и мелкими порезами, но очевидно слишком чуткие, исходя из того, как ловко он управлялся с мельчайшими деталями. Лоуренс всегда сетовал на то, что первый охотник мог бы с ещё большим успехом быть первым врачевателем, и Герман не в меру нервно улыбался, когда викарий шутил про то, что между человеческой плотью и деревяшками не так уж и много технической разницы. Охотнику явно не хватало образования, чтобы лечить людей, но его вело какое-то необъяснимое благословение Великих, когда речь заходила о создании новых механизмов, однако…       Мария нахмурилась, внезапно очутившись в странном воспоминании. У неё тогда была страшная лихорадка от яда и торчали чуть выше колена собственные переломанные кости. Она не помнила ни слов, ни взгляда, ни обстоятельства, следствием которого стал этот эпизод, но в память въелась одна деталь, которую по всем законам логики следовало счесть пугающей и отвратительной. Охотницу резко пробрал жар и она непроизвольно вздрогнула. Прикосновение к костям. Снять пальцем мутную каплю сукровицы, осторожно, чтобы не порезать руки, провести по щерящемуся осколками надлому, прикоснуться к безвольно болтающимся остаткам надорванных мышц, ещё чуть тёплых и мертвенно мягких. Едва ли было красивым то, как её вывернутая без поддержки изнутри нога безвольно валялась на столе, но ощущение того неестественного, но правильного, когда парой движений Герман с усилием вернул кость на место, было самым эстетичным и трепетным, что могло остаться в больном измученном рассудке. Что-то, что совсем нельзя объяснить, но ближе всего можно описать смесью отчаяния и высшего доверия. Ей и сейчас слишком хотелось, чтобы…       Когда перед глазами начало нехорошо плыть, а реальность вокруг начала дополняться странными кадрами, Мария с усилием моргнула десяток раз и со вздохом скрестила руки на груди. Под правой ладонью отозвался стук, резонирующий от костей, будто бы…       В руках охотника был небольшой нож. Короткого широкого лезвия хватило бы, чтобы прорезать её рёбра. Кости у Марии тонкие и ярко очерченные; между ними, как по желобам, текла бы остывающая кровь, рвались бы с приятным шелестом, как у крыльев бабочки, полупрозрачные белёсые плёнки, а скошенное острие, ведомое рукой безумца, опасно царапало бы лёгкие. Чтобы так страшно, чтобы с одним движением…       Будь она чуть более юной, страшно растерялась бы, поняв, что Герман заметил её внимание, но только холодно перевела взгляд с лезвия на лицо охотника. О чём он думал, когда держал в руках ножи? Какой стыд! Явно не о том, о чём сейчас Мария, но она так устала, что уже не смогла бы почувствовать ничего, кроме разделённого с другим упоения собственной смертью, что говорить о каком-то навязанном подобии стыда.       — Всё точно хорошо?       Когда-то, когда Мария только становилась на путь охоты, ей казалось, что он тоже смотрит. Светское воспитание диктовало бояться отшельников, и иногда охотница и впрямь задавалась вопросом, как вышло так, что среди всех многочисленных историй, которые рассказывал ей Герман, не было ни одной непосредственно про людей, однако сейчас это наводило на определённые приятные мысли, которые могли напугать любого находящегося в здравом рассудке человека.       — Да.       Лёгкие чуть жгло отчего-то не восстановившимся дыханием, а дерганное непроизвольное движение, неумело скрытое под попытку усесться поудобнее, отозвалось фантомным скрежетом по костям изнутри. Тем шорох отчётливее, чем пристальнее она смотрела ему в глаза.       Безрезультатно испытывая охотницу десятком секунд сосредоточенного молчания, Герман вернулся к работе. Вырезал рукоять для ножа — занятие бесполезное, но очень медитативное, если опустить мысли о том, что эта сталь сможет оказаться в горле у него самого. В Ярнаме не принято было доверять никому, но отчего-то первый охотник намеренно это игнорировал, не чураясь привязываться к людям душой. Мысли слишком горькие, чтобы оставаться незамеченными — в один момент инструмент соскочил и попал первому охотнику по пальцу. Тот тихо выругался и отвлекся на порез.       Мария бесшумно поднялась с места и в два шага оказалась по левую сторону от охотника. Грязно-белая манжета покрылась быстро сочащейся кровью, когда он согнул руку в локте, а в нос Марии ударил резкий пьянящий запах железа.       — Больно?       Это должна была быть её кровь. Холодная, нечеловеческая, нечистая. Мария чувствовала тоньше, чем те, кто был не из дворянского рода, и это играло злую шутку с и без того измученным сознанием.       — Пустяк.       Пальцы охотницы обвились вокруг запястья Германа, особенно мертвенно бледные на фоне кожи простого ярнамита. Почти больно от того, насколько навязчивой и прекрасной была идея собственной смерти.       Наверное, он мог бы переломить ей кости прямо руками, если бы разозлился, но Герман на людей не злился никогда, пытаясь исправить ситуацию, когда то было в его силах. Сейчас — было. Вывернуть суставы, вынуть из плоти её кости, вырезать на них узор, как он вырезал сейчас на ноже, и оставить трофеем. Её кости были бы куда полезнее её самой.       Мария смотрела сквозь охотника расфокусированным взглядом, со странным волнением сжимая и разжимая пальцы. Его сердце стучало медленно и ровно, так, чтобы твари не учуяли. Но она чуяла.       Приподняв руку Германа, охотница прижалась губами к окровавленному ребру его ладони.       — Мария?..       Излишек крови медленно стекал по её нижней губе, чуть подсыхая на воздухе кривым следом-молнией. Мария сделала полшага вперёд, собрав последние силы перед тем, как отдать себя отчаянию.       Выбившаяся из её прически тонкая прядь скользнула по щеке Германа. Будь Мария человеком — ощутил бы этот жест по дыханию возле своего уха. Первый охотник напрягся и замер, ощутив холодные пальцы в волосах на своём затылке. Она порывалась что-то сказать, но вместо слов оставила поцелуй на чуть седеющем виске.       Медленно отойдя, держа на охотнике мутный взгляд, то ли отчаянно-опьянённый, то ли смертельно уставший, Мария распустила пуговицы. Аккуратная точность во всём, почти механические движения. Охотница сосредоточенно свернула рубашку и положила на верстак рядом с бантом и перчатками. Чуть постояв, спиной чувствуя на себе пристальный взгляд, она повернулась к Герману лицом.       Её кожа была белёсо-прозрачной, похожая даже не столько на мрамор, сколько на мутноватое стекло или пошедший трещинами хрусталь, но в едином выражении — неживое. Мелкие царапины и шрамы на груди были оставлены ещё в ту пору, когда она даже не догадывалась о том, что станет охотницей, а рёбра, то немногое, что она находила в себе эстетичным, даже не шевелились от дыхания.       Мария обняла себя за плечи, с мертвенно-спокойным выражением лица царапая их до алых полос. Она смотрела на Германа исподлобья, так, что даже самому безразличному человеку невольно захотелось бы отвести взгляд. Охотник был очевидно растерян, если не вовсе смущён. Обычно она пыталась угадывать его мысли, питая любовь к иррациональным загадкам, но теперь особо не заботилась о реакции, не задумываясь даже о том, что она делала. Не думать — об этом она мечтала больше всего.       Тепло человеческих рук обожгло ей чуть бьющееся сердце. Могло показаться, что она схватила лежавший на верстаке недоделанный нож, чтобы защититься, но уже следующим мгновением Герман разглядел, что она держала его острием к себе. Второй рукой Мария осторожно скользила по венам на прижатой к её ребрам ладони, замирая каждый раз, как находила мелкий шрам. Тот, кто настолько мастерски вкладывал душу в неживое, как никто другой мог её же из живого забрать.       Чуть помедлив, охотник принял клинок и отпустил руку, отойдя на полшага назад, так, будто её немая просьба была чем-то совсем обыденным. Герман с неестественно-несвойственным выражением лица повертел в руках нож, разглядывая, как отблескивает острие в свете полной луны за окном. У Марии, кажется, даже начало снова биться сердце, а в ушах зашумела кровь.       Дыхание неровное, шумное, болезненное, над глазами — яркая сетка сосудов. Кончиком ножа Герман приподнял её подбородок, заставляя чуть запрокинуть голову, отчего по щекам охотницы непроизвольно покатились слёзы. Такая малость — и уже слишком ярко.       Целовал он сдержанно, будто боясь что-то повредить, но кожа под лезвием лопнула явно не от случайной дрожи в руке. В запахе оружейной смазки, табака и тех странных светящихся цветов Мария различала только кровь.       Рассудок, вопреки её ожиданиям, не покинул её, а внимание наоборот сфокусировалось, подобно тому, что было с ней на охоте. Кровь дразнящее текла по шее вниз, разветвляясь в кривые полосы на грудине и левой ключице, пока Мария медленно двигала головой, наслаждаясь осознанием действительного.       В какой-то момент охотница, чувствуя, что уже совсем нет твёрдости в коленях, легла спиной на верстак и вытянула руки над головой. Она так и замерла, умиротворённо прикрыв глаза — что странно, чем больше она воображала себя трупом, тем больше живости в себе ощущала.       Рука сжалась на её горле, но не до хруста и даже не до синяков, лезвие прошлось по груди, но плоской стороной. Думая о Германе, Мария всегда видела больше жестокости, больше тёмного и страшного, спрятанного за личиной человека спокойного и сдержанного, однако охотник всегда был охотником, даже во сне. Охотник, каким представляли его в мастерской, никогда не охотился на людей.       Каждое движение ножа, оставляющее саднящие царапины, отзывалось дрожью, до галлюцинаций. Слишком невыносимо. И будто чего-то слишком не достаёт, и дерево жжется под острыми лопатками. С силой ударить об стол до пены у рта, выдавить глаза прямо пальцами, крошить кости, надрезать горло и вытащить трахею, мучительно долго выпустить всю кровь через тысячи мелких порезов…       Не в силах вынести больше, Мария резко дернулась вперёд. Последнее, что заметил Герман, не успев убрать руку — не-касание замершего в сантиметре от его лица мертвого тела.

***

      — Мария?.. — голос первого охотника звучал встревожено, если не напугано. Мария стояла как статуя, вцепившись в его запястье и пустыми полуприкрытыми глазами уставившись куда-то на пуговицу его рубашки.       «Мария?..» — мутное эхо знакомого голоса с каждым звуком всё чётче. Охотница пару раз моргнула, первые мгновения не отличая видение от действительности и боясь шевелиться. Не чудится. Совсем.       Девушка покосилась на недоделанный нож, лежавший на верстаке, и неслышно вздохнула. Внутри что-то укололось.       — Всё в порядке.