Радость мира

Внезапно смолкшие "Лужники". Шелковистая свежесть, наполнившая ночное, сливового цвета пространство, совсем недавно напоенное золотистыми звуками. Оглушенность праздником музыки U2, который только что, как Жар-птица с палехской миниатюры, посетил всех присутствующих - и улетел к другим жаждущим душам. Праздник, который навсегда осядет на дне колодца души. Праздник, который всегда с тобой. Задумавшись о высоких материях, я едва не упала со своего импровизированного помоста, но мне повезло: меня вовремя подхватила чья-то рука. Подняла взгляд на невысокого худого незнакомца с очень густым ежиком черных волос. Брови широко распахнутыми крыльями поднимались над темными, чуть вытянутыми глазами, глядящими строго и серьезно. Что-то в его лице на мгновение застопорило мой взгляд: контрастные черты были словно выписаны тушью на светлой коже. Несмотря на это, сначала он не показался мне красивым. Слишком суровый и холодный, подумала я. Так мне казалось ровно три секунды, пока холод не растопился лучами улыбки. - Не жаль книги? - спросил он, кивнув на два томика, на которых, поставив один на другой, я стояла весь концерт. - Жаль, - признала я. Он поднял книги и вручил мне. - Но я мелкая, иначе не увижу. Он понимающе кивнул и посмотрел на верхний томик. "Смерть на Ниле" Агаты Кристи. - Прекрасная книга. - Вы тоже сочувствовали Жаклин, хоть она и убийца? - Да, - без промедления подтвердил он. - Она ведь просто полюбила не того человека. - И, явно вспомнив о ком-то: - Такое ведь сплошь и рядом случается... * Гораздо позже он рассказал мне о ней. И фото показал. Веселая, легкая на подъем, как птичка. Умное лицо в обрамлении мягко вьющихся волос, красоту которого разглядишь не сразу. Она словно постепенно разгоралась под взглядом смотрящего - и грела тебя еще долго после того, как ты отводил глаза. Явно очень добрая. Он сказал, что она танцевала брейкданс и рисовала пейзажи, неизменно безлюдные и полные пронзающим душу летним дождем. - Она сказала, что я ей дорог только как друг, - пояснил он. - Ну, ты понимаешь... Да уж, понимаю. Не тот человек. Сплошь и рядом случается. Согретые ее красотой, мы посмотрели друг на друга. * То был наш первый концерт. Но случился и второй, на этот раз виртуальный. Это было выступление Coldplay на фестивале Rock Am Ring. Новая песня, сверкающая радостью, несмотря на меланхолические нотки, называлась Major Minus. Погода не задалась: лил дождь, и музыка в сплаве с голосом Криса Мартина и разноцветными софитами превозмогала его своей яркостью. Аудитории, казалось, дождь вовсе не был помехой. Люди самозабвенно подпевали, как будто вместо ливня на них падали мерцающие звезды или животворные капельки солнца. - Зрители чудесны, - заметил он. - Мы б с тобой тоже были чудесны на их месте, - несколько ворчливо парировала я. На самом деле, чудесны мы были всегда. По крайней мере, всегда, когда были вместе. It's just us against the world... * А помнишь, как мы с тобой прослезились, стоя на трибуне на концерте Depeche Mode, когда Мартин пел A Question Of Lust? Беззащитный перед красотой песни, ты передал свою теплую душу прямо в руки властной владычицы - Музыки. Может быть, ты расслышал в песне что-то о нас. This is all of these things and more That keep us together. Вот только нет больше "нас", ничто не держит нас вместе, да и концертов нет. Но ты был чудесен в тот момент. Как будто рядом со мной находилась половина всей радости мира. * Откуда-то с потолка спустился бархатистый полумрак, обнимая собой аудиторию. В мире не осталось ничего, кроме медово освещенной раковины сцены. Окно в восемнадцатый век, распахнутое Мариной Цветаевой в пьесе "Приключение". Карта звездного неба, валяющиеся повсюду книги, пламя в камине, которое казалось более реальным, чем настоящий огонь. Как будто там полыхало мое гранатовое сердце. И он, перевоплотившийся в Казанову. Его голос, то дерзкий, то шелково-ласковый. То обагренный отчаянием, то пепельный от усталости. Самое захватывающее - его глаза: внутреннее пламя, которое он то сдерживал, и тогда оно еле тлело красноватыми углями, то давал ему волю. И тогда ни один зритель в зале, если только у него было живое, уязвимое сердце, не мог избежать его огненных стрел. Его партнерша, очаровательная Генриэтта: букет, распустившийся на сцене, колибри, залетевшая в зал. Остроумная, смелая, с льющимся серебристым голосом... Теперь эта пьеса навсегда отлита в моей памяти в модуляции их голосов. * "Волком был, а буду шелком. Можно В этот локон мне поцеловать вас?" Это звучало непередаваемо игриво. Фраза, начавшаяся с задорного наскока, нежно и вкрадчиво закруглялась в конце. - Вот это сердцеед, - кто-то из зрительниц. - Я, кажется, влюбилась, - другая. И во всем зале только я да его лучший друг знали, насколько эта роль не похожа на него настоящего. * - Замучился с этим Казановой, - как-то пожаловался он. - Я теперь даже в жизни встаю, как он, сажусь, как он, хожу, как он... Разговор происходил в кафе. Он агрессивно откусил круассан и потряс головой. - Достал он меня. - Но ты же все равно ни на что не променял бы сцену, правда? Его взгляд тут же потеплел. - Да. Пауза. - Красота дышит где-то у меня внутри, когда я играю. Молчание. - Жаль только, что редко играю... * Пять дней в неделю он продавал телефоны, положив на полку диплом учителя литературы. И лишь на выходных прислушивался к дыханию Красоты на сцене любительского театра. Вот только он не знал, что Красота дышала в нем всегда, а не только на сцене. И мало кто умел видеть Красоту вовне так, как он. * Я помню, как мы стояли в музее Есенина в Москве и смотрели на его комнату, отделенную от нас стеклянной стеной. Ты впитывал глазами всё: и деревянные ходики на стене, и старинный комод с сервизом в трогательных розочках, и стол с белой скатертью и самоваром, и иконы в углу... Уголок, хранивший в себе отголосок мира столетней давности. Я перевела взгляд с портрета юного поэта, нарисованного прямо на прозрачной стене, на окна в малиновых занавесках. Попыталась представить себе, как он смотрел из них на летний дождь, беззлобно поливавший юную листву. - Я хотел бы туда войти, - как-то грустно сказал ты. "Я хотел бы затеряться В зеленях твоих стозвонных"... - Там ведь и повернуться негде, - возразила я. И правда: большую часть пространства занимали железная кровать, покрытая разноцветным одеялом, и старинный сундук. - Все равно, - упорствовал ты. - Я мог бы там жить. Без интернета, без телевизора. Сидел бы за столом, пил бы чай и писал стихи. В ту минуту ты показался мне жителем старого мира, по которому я шла всего лишь заинтересованным туристом. * Он тоже писал стихи. При этом без малейшей ревности читал мои и говорил, что ему таких никогда не написать: слишком светлые. Его же стихи всегда горчили. В них было что-то беззащитное. Беззащитное в своей покаянности и искреннем сопереживании всему живому на Земле. Иногда он уставал от этого, но не мог изменить свое вечно мятущееся, всё и вся любящее, обо всем переживающее сердце. В конце концов оно его подвело. * Случилось это, когда ему довелось побыть защитником Отечества (к счастью, всего лишь в виде демоверсии: срочной службы). Сначала он бодрился и говорил, что со всем справляется. И каждый вечер звонил мне. Помнишь, сколько часов мы проговорили? Тебя интересовали любые новости - от новой книги Патти Смит до альбома Ланы Дель Рей. И какие новые аттракционы поставили в нашем любимом парке. А потом... Через пару месяцев он перестал спать. А еще через пару недель угодил в госпиталь, где спал, но только под лекарствами. А еще через какое-то время сказал по телефону чужим голосом: "Я псих. Зачем я тебе такой?" * Тебе не хотелось об этом говорить, но я и так знаю, как выглядел твой кошмар. Обращаясь с любым видом оружия, ты живо представлял себе, как легко оно оборвет чью-то жизнь - хрупкую, теплую, трепещущую Божью искру, не более устойчивую на Земле, чем одуванчик на ветру. Твое отзывчивое сердце не могло с этим сладить. И начало искать дверь для побега. * И сколько раз во время наших тогдашних разговоров меня охватывало то же чувство, что и Марину Ивановну Цветаеву: "...Как я мала, как я ничего не могу!" Мои мысли — Всегда над тобой. И когда, всю Вселенную Руша, Грянет новый — Бессмысленный — Бой, Пусть прикроют щитом — Твою душу, - писала я, мучительно ощущая, как все то, громадное, что бьется в моем сердце, не умещается в клетку слов. Значит, все же не прикрыли. Или, прикрыв, оказались не более способны его защитить, чем лист рисовой бумаги. * Где она, мудрость, когда она так нужна? Где маяк, указывающий дорогу? Мы попали в океан без путей и ориентиров - и заблудились в нем, как испуганные дети. И когда наконец нас прибило к какому-то берегу... "Я только отравляю тебе жизнь". С такими словами он вышагнул из лодки моей любви, везшей единственного пассажира. * Через полтора года - звонок. Первая мысль: до сих пор не удалил мой номер? Вторая: впрочем, я ведь тоже не... По иронии судьбы, я как раз шла по аллее старых тополей "цвета пепла и серебра", которая помнила наши с ним прогулки. – Наша улица! – Уже не наша... – – Сколько раз по ней... – Уже не мы... Разговор до боли напоминал то, какими наши беседы стали под конец. Когда оба кружат вокруг чего-то важного, но так и не заговаривают о нем. Роман, который он пишет. Новая работа. Книги, которые больше некуда девать, и ему приходится складывать их на подоконник. Собачка, которую он завел - и которую приходится оставлять у знакомых всякий раз, когда он куда-нибудь едет. Слова, слова... Ты один, хочется сказать мне. И я одна. Ты хотел как лучше, а что получилось? * А помнишь, как мы плыли на красном речном трамвайчике под поэтичным названием "Тюльпан", и ты, глядя на тяжело ворочающиеся, посеребренные хмурым небом волны, выдал: - Так и кажется, что они плотные. И что можно пойти по воде, если захочется. По случайному совпадению (или нет?) трамвайчик проплывал мимо бело-золотой громады Храма Христа Спасителя, неестественно резко вырезанной на фоне пасмурного неба. Только Он оставался реальным на свете... и мы. И плотные волны. А что, если бы мы все-таки попробовали? Что, если бы попробовали?