Идеальная цепь

      Жить с психически неуравновешенным человеком – это очень сложно. Когда агрессия этого человека направлена на тебя, это, скорее всего, заканчивается причинением физической боли. А когда вспоминаешь, что этот человек, вообще-то, клялся тебе в любви, сердце начинает заходится в быстром темпе, перекачивая кровь с аномальной скоростью. И не только от душевной боли, но и от понимания того, что больше у тебя, кроме него, никого не осталось.       — Фриц проклятый! — первый всплеск агрессии пришёлся ударом в челюсть. — Ты специально положил эту херню на видное место?! Немецкая подстилка...! — Вильгельма схватили за грудки, довольно ощутимо, приложив его спиной к стене, сокращая лёгкие и выбивая из глубинный тихий, непроизвольный всхрип.       В этот раз, всё началось с Гришиного приезда в Калининградскую квартиру, с целью погостить на пару дней. И так сложилось, что именно сегодня Вильгельм решил прибраться в старом шкафу, разобрать всякий хлам, выкинуть ненужное. В копошении среди, казалось бы, нескончаемой горы разнообразных вещей, он наткнулся на свою форму CC, хотя, Вильгельм помнит, что ее должны были изъять ещё в сорок шестом. И так произошло, что Гриша её заметил. Тогда Вильгельм в панике прибежал на звук битого стекла, уже примерно понимая, что происходит, и что его ждёт. В порыве злости, Волжский зарядил кулаком в зеркало, мирно висящее на ближайшей стене, ломая его, практически, в крошки. Ну, а дальше, на глаза рассвирепевшего Волгограда, попался Вильгельм.       Это является одним из критериев его психического расстройства. Когда в настоящем он видит то, что вызывало в нем ненависть раньше, его накрывает очередным приступом агрессии.       Гришин кулак вновь сталкивается с чужим лицом, в этот раз попадая по брови. Голова Вильгельма отлетает в сторону, а по лицу течёт что-то тёплое.       — Ну ты и гнида безмозглая. Специально достал её, меня позлить?! Тебе так нравится, когда я разукрашиваю твое фашистское лицо?! — Все слова Гриши, сказанные во время агрессивного всплеска, имеют цель: поглубже задеть, по сильнее оскорбить. И с ней они прекрасно справляются. Вильгельму больно. И если бы Волжский не приносил ему ещё и физическую боль, то Твангсте уже давно бы захлебнулся в своих душевных терзаниях.       Впервые это случилось, спустя четыре года, после начала их довольно непривычных, отношений. Тогда, у немного выпившего Гриши развязался язык, и он завёл речь на довольно деликатную тему. Ну, а Вильгельм, тогда уже переставший как-либо шугаться, став окончательно русским, решил, что если Гриша затронул эту, довольно табуированную часть их разговоров, то ничего плохого не случится, выскажи Вильгельм своё мнение. Как позже выяснилось, зря.       — Вот я не понимаю, — тянул Гриша, сидя у себя дома, за кухонным столом. — Накой Берхарду было добровольно соглашаться на диктатуру нацистов? Это ж и ежу понятно, что из таких неадекватных идей, ни черта не выйдет.       Был прохладный сентябрьский вечер, шестьдесят седьмого года. В Волгограде праздновался день города, а Вильгельм, уже передвигающийся без костылей, не мог себе позволить пропустить день рождения любимого человека. До этого, он не имел возможности выехать из Калининграда, ибо костыли, мешали выйти, даже за пределы собственной квартиры. Пару раз, конечно, Твангсте порывался взять билет, и приехать первым поездом, когда одиночество одолевало особенно сильно. Однако, мозгов всё же хватало, оценивать своё положение адекватно, и не делать глупостей.       — Гриш, зачем тебе это? Не забивай голову, — Вильгельм присел рядом с Гришей.       — Нет, я хочу знать, чем это было выгодно Берлину! Он же не дурак, добровольно соглашаться на такое...! — Волжский слегка ударил по столешнице кулаком, выражая своё негодование. Вильгельм немного дёрнулся от резкого звука, не понимая, зачем вообще Гриша затронул эту тему.       — Ну... у него, особо, не было выбора... Первая мировая, экономика, репарации... — Вильгельм не знал, как ответить на это, чтобы Волжский смог хоть немного понять мотивы Берлина. — Думаю, он не хотел этого, просто, в один момент, пустая болтовня о превосходстве арийской расы зашла слишком далеко, и Берхард уже не мог ничего с этим сделать. Думаю, он тоже, отчасти, жертва... — Вильгельм запнулся, видя как Гриша резко встал из-за стола. А дальше, Калининград схватили за шиворот и, подняв со стула, кинули на холодный пол.       Вильгельм, поначалу, даже и не понял, что произошло. Просто, в один момент, он оказался лежащим на полу, ощущая плечом тупую боль. А потом, его схватили за воротник рубашки и снова подняли, хорошенько встряхнув.       — Берхарда защищаешь?! Фашист лицемерный! Да он был первый, кто от тебя отрёкся! Ты ж руку на сердце держал под гимн Советский, а сейчас, что, страх потерял?! Да ты, ни разу не извинился за все ваши преступления перед человечеством! — А потом, Гришин кулак столкнулся с чужим лицом.       Вильгельм мало, что помнит после этого. Голова кружилась, перед глазами всё плыло, взор застилала пелена чего-то влажного. Однако, он точно помнит, что в тот вечер ни разу не извинился перед Волжским. Из-за сломанной челюсти. А ещё, после этого, он, долгое время, не мог обнять Гришу. Из-за сломанного плеча. Ну и парочка раскрошенных рёбер тоже дополняли картину. Нет, Вильгельм не просто терпел. Он пытался отползти, вырваться, хотя бы дать сдачи, ну и, конечно же, достучаться до Волжского.       Ну, а потом, его отпустило. Просто, в один момент, в его голове что-то щёлкнуло и Гриша очнулся. Сначала, конечно, он не понял, чего это Вильгельм валяется у его ног, а потом заметил кровь. Много крови. На полу, на одежде, на сбитых костяшках. И вдруг, до него дошло, что случилось.       Дальше, Гриша действовал на автомате. Аккуратно подхватил обмякшего Вильгельма на руки, и понёс в спальню. Сходив за аптечкой в ванную комнату, он обработал внешние повреждения, укутал Вильгельма в плед и аккуратно уложил его на кровать, располагаясь рядом.       У Калининграда, к тому моменту, уже не было сил сопротивляться. Он просто лежал и слушал Гришины извинения. Лежал и не понимал, что он такого сделал. Чем заслужил такие побои, от человека, которому безмерно доверял. Которого безмерно любил. Чем?       Тогда же Вильгельм и выяснил, что война на Грише отпечаталась Посттравматическим стрессовым расстройством. И одним из критериев этого заболевания были всплески агрессии. Последний, настолько серьёзный всплеск, был в 1946-ом, когда Кёнигсберг признали частью Советского Союза. Конечно, тогда, кроме мебели в квартире Волжского, ничего не пострадало. А в этот раз, под руку попался близкий человек.       — Виль, пожалуйста, никогда передо мной не извиняйся. Ты ни в чём не виноват... — бубнил в тот вечер Гриша, поглаживая чуть подрагивающий кокон из пледа.       Вильгельм это хорошо запомнил.       Хотя, когда извинения выбивают из тебя силой, очень сложно не поддаться этому напору. Чуть ли не самой главной претензией от Гриши, во время каждого всплеска, стали приказы извиниться, за, когда-то, содеянные преступления против человечества.       С тех пор, приступы случались максимум раз в год. Вильгельм, ради своего же блага, старался изъять из их совместной жизни любые раздражители, которые могли бы спровоцировать Волжского на агрессивные выпады.       Но в этот раз он прокололся. Эта грёбаная форма, будь она проклята. Всё ведь было так хорошо, у Вильгельма только недавно срослось предплечье...       Новая порция боли прошибает всё тело и выводит Вильгельма из раздумий. Гриша хватает его за волосы и резко кидает того в сторону дивана. Взявшись за ремень, Волжский расстегнул пряжку, и резким движением вытащил его из брюк.       — Беги, тварь, — угрожающе прохрипел Волгоград и замахнулся. Благо, за время их отношений, Вильгельм научился быстро бегать.       Скатившись с кровати, он пригнулся, и как можно быстрее прошмыгнул мимо Волжского, задевая, рядом стоящий, табурет. Деревянный предмет мебели с грохотом сваливается на пол, тем самым создавая препятствие, между Вильгельмом и Гришей.       Твангсте забегает в соседнюю комнату, быстро запираясь на щеколду. Слушая за стенкой Гришин мат, и звуки падения чего-то тяжёлого, Калининград прислонился спиной к холодному дереву, медленно оседая на пол. Уткнувшись лицом в колени, Вильгельм тихо всхлипнул. И, вроде бы, не первый раз, и, вроде бы, пора привыкнуть, и, вроде как, он сам в этом виноват. А, всё равно, обидно. И больно. От собственной беспомощности и от этой, сомнительной, любви. Которая, дробит своими клыками их обоих, не оставляя после себя ничего живого. Гриша, ведь, тоже не заслужил просыпаться от кошмаров, чуть ли не каждую ночь, впадать в транс, невольно вспоминая самые страшные моменты войны, ловить панические атаки, не зная как от них избавиться. А ведь, ещё совсем недавно, эта любовь ощущалась, словно внутри расцвел одуванчик. Затхлый, пробивающийся сквозь асфальт, но переполненный теплом и светом в своем молодом бутоне.       Вильгельм быстро отшатывается от двери, когда в неё начинают ломиться. Первая Гришина попытка выломать преграду. Вторая. Третья. Щеколда уже, практически, оторвалась от старого дерева. Калининград подымается на ноги, и его одолевает безысходность вперемешку с паникой. Что делать, куда бежать? Не прыгать же с окна, высоко, четвертый этаж. Остаётся только надеяться, что его Гришеньку быстро отпустит.       Последняя попытка, и дубовая дверца слетает с петель. Щеколда отлетает куда-то в сторону, а щепки заполоняют всю комнату. В проёме показывается высокая фигура Волгограда, сверкающая своими багровыми радужками глаз.       — Виля-я, Виля-я-я, — тянет Волжский, проходя в комнату. — Ты где, сучий сын?! — Он взмахивает в воздухе ремнём, ударяя бляхой по столу, оставляя на нем глубокую вмятину.       Вильгельм вздрагивает, затыкая себе нос, чтобы случайно не всхлипнуть. Выдавать себя ему очень не хотелось. Да, он нашёл, куда себя деть. В щель, между полом и кроватью. Как ребёнок.       Калининград наблюдает за Гришей, и вслушивается в его раздражённое громкое дыхание. Лица он не видит, но по вдохам, если что, сможет понять, придёт ли тот в себя. Волжский подходит к шкафу и резко дёргает его дверку на себя. Никого. Сердце Вильгельма сбивается с привычного ритма. Вторая дверка. Тоже никого. Сердце пропускает пару ударов. Третья дверка. Сердце падает куда-то в желудок. Осталась только кровать.       Вильгельм всхлипывает.       Волгоград, подобно хищнику, развернулся на пятках в сторону его укрытия, и, буквально, в один прыжок сокращает расстояние между ними. Наклоняется к щели. Встречается своими сумасшедшими глазами, с янтарными влажными и замирает. Калининград чётко видит промелькнувшее в алых омутах осознание. А потом его хватают за шкирку.       — Нет! Гриша! Пусти, я не хочу! — Вильгельм хватается за всё, что попадается под руку, лишь бы не оказаться рядом с Волжским. Но, видимо, он ещё не усвоил, что любые слова с его стороны, провоцируют Волгоград ещё сильнее.       — Во-о-от ты где, сволочь немецкая, — Гриша замахивается ремнём. — Я что, не ясно изъясняюсь?! Безмозглый урод! Ты извинишься за все свои преступления перед отечеством?! — Первый удар приходится на спину. Вильгельм выгибается и кусает губу. Извивается и царапается. Он не хочет этого. Ему больно от всего того, что происходит в его жизни. Ему надоело трястись, от каждого Гришиного приезда в свою квартиру. Ему надоело каждый раз ждать очередного гневного выпада. Он, в конце концов, тоже не до конца от войны оправился. Но кому Вильгельм нужен? В чужой стране, с чужой культурой, чужим языком и чужими людьми? Только ему. Гриша привязал Вильгельма к себе, и он прекрасно знает, что Вильгельм любит, а значит, никуда не денется. Идеальная цепь.       Твангсте ударяют всего три раза. Три больных и морально тяжёлых раза, параллельно втаптывая в грязь оскорблениями. А потом из уст звучит надломленное «Виля» и ремень летит в сторону, а Гриша в отчаянии прижимает его к себе, оседая на пол.       — Вилечка, малыш... Прости меня, прости... — как мантру шептал на ухо Волгоград своему любимому.       На такого Гришу, Вильгельм не обижается. Такого Гришу он полюбил, и не разлюбит, несмотря ни на что. Самое главное, такой Гриша любит Вильгельма.       Судорожно прижимая Калининград к себе, Волжский целует его в лоб, нос, щёки, куда попадёт. А Вильгельм плачет, утыкаясь Грише куда-то в плечо, обнимая того за широкие плечи.       Волжский подхватывает его на руки и переносит Калининград на кровать, ложась рядом. Вильгельм тыкает носом ему куда-то в грудь, стараясь успокоить дыхание. Слёзы больше не текли, осталось только учащённое сердцебиение и дрожь в руках.       — Гриш... Почему я всё порчу? Всё ведь так было хорошо... Прости меня, — пробубнил Вильгельм куда-то в шею Волжскому.       — Виль, ты ни в чём не виноват. Никогда не извиняйся передо мной. Это всё эти грёбаные последствия. Это пройдёт, — Гриша перешёл на виноватый шёпот. — Сильно больно?       — Да нет, терпимо. Но бровь и губу нужно обработать.       — Да, точно, — Гриша привстал с кровати, желая уже отправиться за аптечкой, но Вильгельм перехватил того за плечо.       — Нет, стой! Там же... — он осёкся.       — А. Я понял, — Гриша вернулся в кровать, вновь удобно устраиваясь.       Они пролежали так где-то минут пятнадцать. Под размеренное дыхание друг друга и тихое тиканье часов. Первым зашевелился Вильгельм. Он приподнялся на локтях и взглянул в Гришины глаза.       — Гриш...       — Ммм?       — Ты меня любишь?       Волжский грустно усмехнулся. Виля всегда спрашивал у него это, после очередного приступа. Он притянул Вильгельма к себе, утягивая его в долгий поцелуй. Без страсти, напора и пошлых умыслов. Только поток бесконечной, безмерной, пропитанной болью, любви.       Гриша любит. Очень любит. Любит так, как не любил никто на всём белом свете. Его любовь несоизмерима. Гриша готов за неё бороться, страдать, убивать. И у него сердце кровью обливается, заходясь в быстром темпе, силясь пробить грудную клетку, когда он видит последствия своей любви. Он винит себя за каждый агрессивный выпад в сторону Вили.       Поцелуй заканчивается лёгким прикосновением губ ко лбу Калининграда, и Вильгельм, устраиваясь поудобнее на Гришиной груди, засыпает под стук чужого сердца. Забывая про разбитую губу, рассечённую бровь, и чёрную форму, лежащую на полу в соседней комнате.       Наконец, услышав со стороны Вильгельма мерное сопение, Гриша аккуратно встал с кровати, на носочках выходя из комнаты. Мда. Дверь нужно будет починить. А лучше купить новую. Железную. Чтобы, если что, Гриша не смог снести её с петель.       Проходя на кухню, без лишнего шума, Волжский открывает первый попавшийся шкафчик, и с облегчением выдыхает, обнаруживая в нём пузырёк корвалола. Достав его, он капает себе в рюмку двадцать капель, и садится напротив окна, всматриваясь в вечереющий пейзаж. Мда.       Они с Вильгельмом оба больны. И оба несчастны. Гриша, от того, что кошмары Великой Отечественной не отпускают, даже спустя более тридцати лет, принося боль даже окружающим его людям. А Вильгельм, от того, что оказался абсолютно в чужой для себя среде, не по своей воле. Они нашли друг друга. Вильгельм был первый, кто смог полюбить Григория таким, какой он есть. Так искренне и так по-настоящему. А Гриша был единственным, кто смог стать своим, среди абсолютно чужих, и враждебно настроенных, в твою сторону, людей.       Гриша не уйдёт от него, и Вильгельм это знает. Потому что, никто до него так нежно и ласково не целовал Гришу по утрам, и не отдавал всего себя, не требуя ничего взамен. Вильгельм привязал Волгоград к себе. Пускай, он в этом ещё не до конца уверен, но он точно знает, что Гриша его любит. А значит, никуда не денется. Ещё одна идеальная цепь.       Волжский опрокидывает в себя стопку корвалола, которую он до сих пор грел между пальцев, и возвращается в комнату к Виле, пока тот не заметил, что лежит в кровати один. И Гриша обязательно будет верить, что всё у них будет хорошо. Пройдут ещё десятилетия. Раны затянуться, превратившись в шрамы. Шрамы превратятся в незаметные белые полосочки, на светлой коже. И Гриша уверен, что они всё вынесут вместе. Потому что никакие исторические события, никакое испытание временем, ничего не сможет сорвать такую идеальную цепь.