Память

— Боги, Господи… Нет… Не дай мне сгинуть сейчас.       Палач, хрупкое порхающее создание с его ладонь, садится на исцарапанное копьё, с которого мутным отражением на Героя Эона смотрит он сам, издевательски улыбаясь не видным под шлемом ртом. Пропадает страх, пропадает и душащий гнев. «Ты судим.»       Этот голос не его, глубокий и охрипший от затяжного молчания, привыкший к ругательствам и жаргону, этот — медовый, но у мёда почему-то горький привкус яда.       Сильнейший воин вселенной жалко просит о пощаде. Ирония.       Герою Эона мерещится в двух шагах чёрно-алая фигура с крыльями, точно тонкий срез застывшего пламени, которая молча протягивает ему руку. Он принимает её, балансируя между мёртвой хваткой утопающего и невесомым рукопожатием.       Палач смотрит на него, довольно щурясь. Крылья его, покрытые сетью тёмных жилок, едва заметно трепещут и Герой Эона замутнённым взглядом бордовых глаз замечает на них симметричные рваные раны, до этого казавшиеся ему частью узора. Он ждёт ответа, но его руку лишь сжимают чуть сильнее, и он чувствует, будто в него вонзается тысяча игл. Боль расходится волнами по телу, заставляя корчится. Герой едва сдерживается, чтобы не закричать. Всё это — не его боль, повторяет он про себя. Никогда не была. Но, даже несмотря на это, как же больно. «И ты доселе алчешь жить, Галакта Рыцарь?» Чёрт возьми, да.

***

      Тьма превращается в кромешный мрак, а мрак же сгущается почти до того, что становится осязаемым. Он больше не чувствует боли. И страха, отчего-то тоже (пусть внутри и продолжает неприятно холодить), только спокойствие. Даже равнодушие.       Галакта Рыцарь вяло, как в бреду, отмечает, что палач уже отпустил его ладонь и стоит посреди полного нигде, прожигая взглядом. Галакта не чувствует в нём ни беспристрастного превосходства высшего существа, ни едкого презрения, ни чего-либо иного, кроме, пожалуй, молчаливой потусторонней задумчивости, что кажется такой чужеродной и неправильной. Он просто смотрит на него — пристально, изучающе и крылья его остаются лесными пожарами и дымом, безмолвной цветастой угрозой, раскрытой за спиной. Галакта Рыцарь сам не знает почему, но ему становится до тошноты жарко, как в двух взмахах от самого солнца. Затянутого смогом бледного круга солнца, которое он не видел уже халькандровских лет двадцать? Сто? Или пятьсот? Пятьсот красивое число. Пять и два нуля. Много. Пятьсот. Пятьсот двадцать три мелких монетки в благодарность за героизм было в посеянном где-то в горах окутанной дымом Халькандры кошельке. Для него — теперь копейки, на самом деле. Для Халькандры, может, тоже. За такое-то время.       Галакта Рыцарь прикладывает тыльную сторону ладони к шлему, будто металл поможет ему охладиться. Не помогает.       Во взгляде палача, как кажется воспалённому мозгу Галакты, мелькает колючая насмешка. Или, скорее, затухающий, как тлеющий огонёк, тоскливый интерес. У него на уме один огонь. И смешно, и плакать хочется. Но он ни плачет, ни смеётся. — Это ты, Смерть? — спрашивает он в попытке выдавить улыбку. — Скажи, а я вечен?       Палач, конечно же, молчит, пусть Галакта Рыцарь и видит, как сжимаются его руки в кулаки. — В час сей и вечность не может быть вечна. — наконец говорит. До смешного архаично, как любили болтать халькандровцы в давние даже для Галакта Рыцаря времена. — Имя Мне, осуждённый, метаморфоза, Морфо.       Галакта мысленно соглашается с утверждением о вечности, но разумно делает некоторые поправки. Вечность — не вечна. Галакта Рыцарь же — наверняка. Он предпочитает не замечать, что стоит к нему настолько близко, что это должно быть неловко. По крайней мере, для существа более приземлённого, чем Вечный Герой или же палач. И предпочитает так же не замечать, что его пустые перчатки, на которые не раз проливалась кровь и его, и чужая, пачкаются красно-жёлтой бархатной пылью. — Но я ведь жив? — Что ты предпочитаешь мнить за жизнь?       Вечный Герой недолго раздумывает — у него было достаточно времени чтобы и поразмышлять, и позлиться, и понять. — Свободу, конечно же. — Лишь отчасти тогда.       Раньше Вечный Герой бы испугался или, возможно, разозлился, но сейчас он только грустно улыбается. Во всяком случае, пока что он чувствует себя живым, несмотря на то, что как ни старается не может расслышать стук собственного сердца. Что-то заставляет его считать себя живым, хотя жизнь эта как срез пламени в его руках невесомая, рваная и тлеющая.       Стоит его пальцам коснуться основания крыла, как палач издаёт тихий гортанный звук, пытается вцепиться ему в плечо, но напряжённые пальцы скользят по металлу. Галакта от неожиданности вздрагивает и резко перехватывает жёлтую перчатку. Возможно, даже слишком резко. После, будто обжегшись, отдергивает руку под едва слышное хмыканье.       Из чувств у него, как он считает, остался лишь дурманящий жар где-то внутри, вырывающийся дымом из шрамов на его теле. Но он больше не воин, увы, и не серафим, не мастер времени, и не безжалостный Галакта Рыцарь, Герой Вечности. Теперь лишь пурпурная пыль, пепел да пара вырванных (или выпавших, кто их разберёт) перьев. Но с ним — всё. С ним — сама смерть. Удивительно прекрасная смерть, продолжающая пристально смотреть ему в глаза без всякого выражения, смерть, которая, по иронии, сейчас даже живее, чем он. Именно так, приторно поэтично и безо всякой души. — Слушай, Морфо, — невзначай. — не забудь меня, а? Запиши где-нибудь в тетрадке, если есть, не знаю. Последнее желание осуждённого. — Глупая шутка. И грустная, на деле.       Вечный Герой сам не знает, почему просит о чём-то таком. С момента запечатывания, насколько он слышал, прижимаясь к двери и вслушиваясь в разговоры, о нём должны были неплохо затереть всё, что можно было. И четвёрка закадычных друзей бы стала тройкой простых знакомых в ржавых доспехах. Нервных знакомых, облитых кровью с головы до ног и тщательно скрывающих тот факт, что изначально их было четверо. Интересно, диплом хоть сохранился, если не истлел совсем? А что насчёт того письма?       Что такое память по сравнению с целой вечностью? Эоны, века, тысячелетия — всё мешается в кучу. — Зaпомню. — лаконично отвечает Морфо. — Запомню. — Вот и славно. — улыбается.       Больше они не говорят — прежде знакомые слова обрастают новым смыслом, и Вечный не в состоянии упорядочить их, а уж тем более произнести. Его тело, будто нарисованное акварелью, медленно обращается то ли в пыль, то ли в совсем ничего. Но он жив, пусть его сердце и бьётся, пропуская удары, в чужой груди. Вокруг слишком темно, чтобы видеть дальше вытянутой на всю длину руки. Вечному до этого дела нет — перед его глазами разверзается тонкая кора Халькандры и из-под неё, как кровь, брызжет жидкий огонь; перед его глазами гаснут в космосе звёзды. И не остаётся ничего, кроме, пожалуй, маленького розового пятнышка клубящейся тьмы, на чьём лице извечная улыбка — изогнутый кривой дугой насмешливый рот.       Вечный скалится в ответ, несмотря на то, что сейчас в этой вселенной, как говорит ему сознание, есть только он и Морфо. Это уже не имеет значения. Бог здесь, способный щелчком пальцев рушить миры, с временем-слугой на коленях и незримым нимбом над головой. Бог здесь, и раз он им является, то вечен. Даже не бог, он — сама Вечность, Постоянность и перевёрнутая восьмёрка. — Осуждённый, — шепчет Морфо. Голос его, кажется, звучит прямо в голове, минуя уши. — Я не забуду.       Он больше не слышит его и не видит, но смысл доходит до него. — Лжец ты отменный.       Несмотря на то, что в ладони чужой раскалённый докрасна меч, несмотря на то, что тело больше не принадлежит ему, Вечный, вот уж каламбур, вечен.       Был, есть, и будет, ныне и присно.       Но это всё потом, потом… Сейчас он желает лишь спать.