Цена

В башне Чародея всяких диковин — не счесть; Ведислав вертит головой, разглядывая то необычные медные кувшины с длинными носами, то тонкие свечи (черные! бывает же такое), то страшные деревянные маски на стенах. Чародей не запрещает — и даже не злится, когда Ведислав случайно роняет с полки хрустальное, жутко красивое разноцветное яйцо. — Пустое, — машет он морщинистой рукой и уходит куда-то вглубь комнат, а за его спиной стелются длинные седые волосы. Ведислав по привычке втягивает голову в плечи — ох и задал бы ему папка, если бы он разбил дома миску! — и чувствует себя дурак дураком. Аккуратно постриженные перед дорогой матерью волосы запылились и спутались, руки грязные. Выгонит его, как пить дать выгонит его этот сумрачный старик в черной хламиде — а может, оно и к лучшему… Ведислав слоняется, скучает и доедает дареные на дорогу пряники; Чародей его, кажется, и вовсе не замечает. — Когда мама придет? А папка? — допытывается он у старика, а тот лишь нетерпеливо отмахивается и снова в своих книжках тонет. Ведислав сунул нос в одну — ничего не понял, закорючки какие-то. Хочется домой. Чародей — это так зовут старика; он рассказывает, что раньше его по-другому звали, да он не помнит. — Вот когда я умру, — говорит он, — тогда и ты Чародеем станешь, а не Ведькой-неучем, как сейчас. Я тоже… когда-то… впрочем, неважно. Знания — они любые дороги открывают. Видишь вон ту лампу? Я ее из шемаханских земель привез. Самой царицы подарок! Краса была, та царица… Послушать Чародея — так он весь Триединый мир изъездил, ни тропки не оставил; и на все-то у него есть что порассказать. Ведислав слушает, и медленно-медленно, незаметно образы родной деревни — пламенеющие кусты боярышника у дома, руки матери в муке, покоцанные деревянные бабки, которые он выменял у дружка Егорки и которыми дорожил пуще глаза — меркнут и выцветают. Все реже он спрашивает о родителях и все чаще пытается разобрать мудреные буквы в книгах — и с каждым разом это все проще и проще. — А почему я должен имя свое забыть? — спрашивает он однажды у Чародея. — Отчего так?.. — Потому что за все на этом свете надо платить, маленький дурак, — спокойно отвечает тот. — Цена волшебства — отречение от прошлой жизни. От прошлого себя — глупого, слабого деревенского ребенка. Судьба Ведислава — вырасти, найти себе такую же глупую жену, наплодить детей и провести жизнь между хлевом, домом и полем, а потом умереть от мора или войны, если совсем уж не повезет. У Чародея такой судьбы не будет никогда, Чародей — сам своей судьбе хозяин. Кем из них ты хочешь быть, мальчик? Тогда Ведислав не ответит — лишь усерднее начнет вчитываться в книгу. Столько всего хочется увидеть! Все эти диковинные земли увидеть — и не словами да буковками, а глазами, ушами, руками; узнать, понять, прочувствовать и, может быть, тоже встретить ту, о которой потом сможет говорить таким же особенным голосом, каким Чародей говорил о своей шемаханской царице. Что ему то имя? Оно ничто… Не такая уж и высокая цена. *** Много позже он, уже юный Чародей, вспомнит эти слова — вспомнит, делая последний, самый последний шаг через завесу Нави. В битве за силу и знания нет победителя, это он уже понял; но какова же будет цена на этот раз? Он уже заплатил, понемногу, мелкими монетами: ее единственным поцелуем, собственным задорным смехом и тысячами золотых закатов, которых у них теперь никогда не будет. Как смешно, думает он — когда-то он мог достать с неба звезду для полюбившейся девушки, а теперь может забрать сотню, сгрести одним движением руки: только вот не для кого и незачем. Чародей знает — когда отрубишь кому-то руку или ногу, она, уже отделенная от тела, все еще болит; что-то пока еще болит и у него. Его треснувшее, как кора на морозе, сердце — часть, еще не успевшая отмереть, не позволила ему поднять руку на ту, с которой они когда-то были… «У всего на свете есть цена», — звучит в его голове голос, учивший уму-разуму маленького Ведислава, которого и на свете-то давно нет; Чародей в последний раз поднимает глаза к небу — маленькая уступка умирающей человечности — и звезды улыбаются ему глазами морской царевны. Вот его цена, думает Чародей, делая шаг. Полное, абсолютное, невиданное одиночество того, кто взобрался на самую вершину. …вышедшему по ту сторону Кощею Бессмертному, впрочем, уже нет до этого никакого дела.