***
— Я не гей, но тебя бы трахнул. Бруно сидит в столовой, читая собственные аккуратные конспекты к предстоящему занятию, и давится яблочным соком из коробки, кашляет, и взгляд Аббаккио меняется со слишком самоуверенного на немного испуганный, он подскакивает к Буччеллати и мягко хлопает ладонью по спине. — О! Боже, извини, мне явно не стоило начинать вот так, я не хочу, чтобы ты умер прямо здесь, — он растягивает красиво накрашенные тёмной помадой губы в неловкой улыбке, косится на столик в другом конце помещения, где его странный друг в не менее странной шапке, сгибаясь по пополам, не может успокоить свой смех. Хмурится. Такой красивый. Такой живой. Греческий салат вдруг встаёт комом в горле. — Не обязательно «Боже», можно просто Бруно, — Буччеллати утирает с уголков глаз влагу, улыбается мягко-мягко и жестом призывает присесть напротив. Он не помнит. Он не помнит. Он не помнит. Почему. Почему. Почему. Почему всё так? Почему я помню? Леоне низко и коротко смеется, садится, закидывая ногу на ногу в своих восхитительно узких кожаных брюках, и подпирает одной рукой голову, а в глазах его раскосых будто вся вселенная собирается, будто каждую секунду в них умирают, взрываясь, звёзды, а на их месте рождаются тысячи новых и так по кругу до бесконечности. Даже солнце не такое яркое и тёплое в сравнении с этими глазами. Бруно на втором курсе и надеется, что сейчас у них всё будет хорошо. Они доживут до глубокой старости, будут смотреть на уток в озере рядом с домом по воскресеньям, ходить, взявшись за руки, в ближайшую пекарню за тёплым хлебом, а Аббаккио обязательно, обязательно отпустит волосы до задницы, которые Бруно заботливо будет расчёсывать по утрам и заплетать ему косы, а ещё- — … Леоне Аббаккио. — Что? — Буччеллати пытается сфокусировать взгляд. — Ты такой странный. Куда ты улететь успел? Это из-за причёски? — Леоне снова смеётся, а у Бруно внутри сверхновая разрывается и планеты сносит. — Что не так с моей причёской? — Бруно насмешливо изгибает брови, вздёргивает подбородок, одним резким движением закрывая тетрадь. — Она просто неебически тебе идёт, детка. Я сказал, что меня зовут Леоне. Язнаюязнаюязнаюязнаюязнаю. — Я знаю. Трепещущие стрекозы внутри стихают на мгновенье. Бруно бледнеет. Замирает. Аббаккио тоже. — Правда? Откуда? — он склоняет в заинтересованности голову. Бруно сглатывает и врёт, даже не моргая. Ему почти стыдно. Но больше всё-таки нет. — Слышал о тебе. Ты же с третьего курса, я прав? И в «хороших мальчиках» явно не ходишь, преподаватель философии очень тебя лелеет, — это, пожалуй, даже не ложь. Буччеллати просто очень внимательный. Желудок сжимается. Леоне щурит накрашенные глаза, а затем смеётся. Почему ты ничего не помнишь. Я так хочу избегать тебя. Я не хочу, чтобы ты умирал. Но либо Бруно очень медленно убегает, либо Леоне слишком быстрый. — Я спрашивал про причёску. Тебе уже говорили, что тебе с ней хорошо? Чёрт, я хотел быть первым, — Леоне стучит криво накрашенными чёрным лаком ногтями по лакированному столу и снова хмурится. Бруно никогда ещё не чувствовал себя настолько глупым и… счастливым. — Я не знал, что пользуюсь такой уж популярностью. И пошёл этот старый хрыч, буду я ещё бегать за ним, он мне вообще не упёрся никуда, — Леоне раздражённо убирает прядь светлых волос за ухо, откидывается на спинку стула. Смотрит своими распрекрасными глазами настойчиво. Требовательно. Бруно записывает свой номер в чужой телефон, пока рука Аббаккио слишком правильно сжимает его колено. Джорно с первого курса говорит, что он дурак. И Бруно может лишь смущённо вздёрнуть уголки губ и взмахнуть отстранённо изящной ладонью. Слушать подобное от Джованны, которого по углам зажимает тот-самый-друг-Леоне-в-странной-шапочке не хотелось. «Миста вообще-то очень хороший!» — Бруно верит, ведь это совершенно точно не их компанию отгоняют от университета подальше, потому что те додумались курить прямо на крыльце. В воскресенье они идут на свидание на какую-то оперу, Бруно видел лишь афишу, но не углублялся и просто согласился — Леоне сказал, что ему, вообще-то, очень нравятся такие мероприятия, особенно связанные с музыкой. И насмешливым тоном попросил не одеваться Буччеллати слишком красиво, потому что до конца он может и не дотянуть — затащит в туалет, а там… Бруно лишь рассмеялся, он не был любителем секса в общественных местах, уже тем более в туалетах, он вообще-то и запах табака не любит, не любит спонтанность, но… но с Леоне всё по-другому получается; с Леоне и сигареты не такие мерзкие, и внезапная прогулка среди ночи по набережной не кажется такой раздражающей, и трава зеленее, и птицы поют ещё краше, и это так банально, так сопливо-слезливо, но губы чужие на своих ощущаются по дрожи в коленях правильно, и Бруно нетерпеливо лезет пальцами под чужую шнуровку на груди, и бледная кожа Леоне такая горячая, что у Буччеллати кончики пальцев плавятся, он чувствует это, чувствует, вот же, с них почти кожа слезла. До конца оперы они действительно не досиживают, а съёмная квартира Бруно так удобно и близко находится, будто сама вселенная толкает их схватиться за руки и озорливо сбежать, целуясь в каждом попавшемся тёмном переулке. — Тебе так идёт эта рубашка, — Леоне почти шепчет, расстёгивает ещё одну пуговичку на шёлковой белой рубашке Бруно; она и без того распахнута настолько, чтобы это казалось приличным, но Аббаккио специально делает всё более непристойным. Бруно приглушённо смеётся, шлёпает по руке Леоне, чмокает в смазанные чёрной помадой губы и тянет вперёд. — Я же просил тебя не одеваться так красиво! — Я старался. Между прочим, этой рубашке больше лет, чем мне, — Бруно снова улыбается. — И она просто ебанись какая на тебе красивая. Бруно не может перестать смеяться. А на душе скребётся что-то такое грязное, неприятное, удушливое, и Бруно давит это в себе, не позволяет выйти наружу. У них… У них всё будет хорошо. Он забывается в чужих горячих ладонях, выгибается, стонет тихо. Господь, кто бы мог подумать, что у Леоне так хорошо получается сначала брать глубоко в глотку, а потом брать самого Бруно. Такой разносторонний и талантливый человек, просто фантастика. Леоне знакомит его со всеми своими друзьями, которых Бруно ласково называется оборванцами, наказывает строго Мисте не обижать его прекрасного Джорно, и обсуждает антиутопию в реалиях с Паннакоттой, пока Наранча показывает ему в своём телефоне фотографии всех бездомных котов Неаполя. Аббаккио переезжает к Бруно спустя пять месяцев (они хотели раньше, но Гвидо сказал, что они не посмеют сделать это на проклятущий четвёртый месяц годовщины, и Бруно, подняв руки в знак полной капитуляции, согласился), позволяет расчёсывать себе волосы, готовит периодически завтраки и действительно хорошо трахает, но почти вся одежда Бруно измазана в помаде различных тёмных оттенков и это почти трагедия. Они обсуждают кто чью фамилию возьмёт после свадьбы, почти даже спорят, в итоге сходятся на варианте Аббаккио-Буччеллати, и это устраивает их всех. — Знаешь, если бы не Миста, я бы не подошёл к тебе тогда. Клянусь, я так заволновался, что начал говорить больше обычного, — Леоне гладит чужое плечо, разглядывая потолок с витиеватым узором. — Гораздо больше. Ещё и всякую хрень нёс. — Правда? По тебе не было заметно, ты так уверенно держался, — Бруно лукаво щурит красивые глаза и жмётся теснее, ощущая макушкой лёгкий поцелуй. Ветер из открытого балкона приносит запах цветущего под окнами жасмина. В день похорон идёт невероятный ливень. Бруно мажет свой без того мокрый чёрный костюм в грязи. Земля такая холодная и неприветливая. Джорно пытается поднять его. Встрёпанные волосы неприятно липнут к лицу. Живность внутри рассыпается в прах, больше ничего не скребётся, лишь воет побито, скулит предсмертно. Он глохнет от чьего-то отчаянного крика. Леоне хоронят в закрытом гробу. Бруно находит ублюдка водителя только спустя три недели и душит его собственными руками.***
— Да не получается у меня, блять! Леоне кидает растрёпанные цветы обратно на поляну, поправляет длинные прямые волосы и недовольно падает спиной на траву. Бруно смеётся, доплетает оставшиеся стебли, скрепляя их тонкой травинкой и падает рядом, торжественно роняя венок прямо Леоне на лоб. — Чего у тебя там не получается, моя прекрасная? — Буччеллати тянет измазанные блеском губы в улыбке и оставляет липкий поцелуй на чужой щеке. — Венки твои эти. Не получаются, я хочу сделать тебе такой же красивый, — Аббаккио выдыхает раздражённо, берёт круг из цветов и поднимает над собой, щурясь от яркого полуденного солнца. — Глянь-ка что тут. Бруно заинтересованно заправляет выбившуюся из короткой причёски прядь за ухо, изворачивается, поправляя платье, и прижимается щекой к голове Леоне, пытаясь разглядеть… что-то. — Леоне? Тут только солнце, — небо такое чистое, голубое, яркое, на нём даже ни облачка нет. Бруно непонимающе хлопает длинными ресницами. — Вот именно. Это ты, — Леоне роняет венок себе на грудь, резко поворачивается, нависая над смутившейся и растерявшейся Бруно, и прижимается к её мягким губам своими. Они обе были теперь в липком клубничном блеске. — Бруно! У тебя тут ещё кое-что! Бруно трогает своё лицо в ещё большем недоумении, вскидывая аккуратные тонкие брови. — Мне уже страшно. Что там, Леоне? — Веснушки, — Аббаккио коварно хохочет, глядя на закатывающую глаза Бруно, касается кончиками холодных пальцев россыпи миллиардов созвездий на смуглой коже и распадается на бесчисленное количество мелких частиц. Бруно хватает её за тощие плечи и роняет себе на грудь. Чтобы говорила меньше всякой ерунды. Леоне ужасно костлявая. — Я тебе платье помадой испачкала, — голос Леоне полон напускного раскаяния, а её пальцы уже оперативно лезут под подол, цепляя пальцами резинку сетчатых чулок. — Твоя мать опять ворчать будет. Она та-ак меня не любит. — Ничего страшного. Поворчит и перестанет, будто ты её не знаешь. А платье я постираю, ничего страшного, — Бруно вдыхает запах чужого шампуня и выжженных краской волос, нашаривает в колючей траве чужую худую ладошку и сжимает. Мать действительно Леоне не очень жалует. Точнее, не жаловала сначала, позже уже просто смирилась. «О, боже, Бруно, тебе семнадцать, ты что, вместо учёбы собираешься с какими-то оборванками водиться?». Бруно правда старалась игнорировать настойчивую и между тем очень стеснительную, как оказалось, в романтических делах Аббаккио, которая была на целых пять лет старше неё. Ты умерла практически у меня на руках целых два раза, я так больше не могу, не могу, нет, не подходи, не говори со мной, умоляю, я так хочу целовать твоё красивое лицо, считать родинки на твоём бледном ужасно худощавом теле, не нужно, я больше не смогу этого пережить. Но Леоне она так, конечно, не сказала. Леоне она сказала: — Никак меня не зовут. Хватит ходить за мной! Леоне ей сказала: — Нет. Упёртая. Противная. Вредная. Бруно злилась на неё, и на себя, и на треклятую судьбу. Но Леоне продолжала таскать ей сорванные из чужих садов цветы («меня гнали ссаными тряпками из-за этих ромашек, прими их!»), дарить маленькие странные открытки и звать в кино. Бруно сдалась на третий раз. Повернулась резко, недовольно, стукнула высоким каблуком по вымощенной камнем дороге, убрала лезущие в лицо волосы и серьёзно посмотрела на Леоне. На такую красивую Леоне, которую закатное солнце, скрывая в тени выражение её лица, подсвечивало неестественно для человека, словно она Божество, да, чёрт возьми, настоящее Божество, которому совершенно не обязательно быть таким очаровательным и слишком смертным. — Надеюсь, ты знаешь что сейчас крутят в кинотеатрах, потому что на хреновый фильм я смотреть не хочу, — Аббаккио пялилась на неё молча минут, пожалуй, пять. А затем отмерла, растянула тёмные губы в лёгкой ухмылке и сощурилась. — Что это я слышу? Я думала, что такие правильные девочки, как ты, не знают подобных слов, — Леоне схватила её под локоть так осторожно и ласково, у Бруно нерв в бедре защемило почему-то, нога подкосилась, а довольная Аббаккио утаскивала её в противоположную от дома сторону. Пожалуйста, оставь меня, нам не быть счастливыми, точно не вместе. Фильм оказался фантастическим дерьмом, но был лучшим выбором из всего предложенного, однако Буччеллати было на него так же фантастически плевать; они уселись на предпоследнем ряду, смеялись с ерунды, передразнивали реплики актёров и целовались-целовались-целовались, раскидывая попкорн вокруг (Бруно правда было стыдно потом перед уборщицами). Не слишком ли для первого свидания? — спросит кто-то. Я встречаю этого человека уже третью жизнь подряд, — ответит Бруно и размажет чужую помаду по своим губам. Леоне тогда проводила её до самого крыльца, потому что сеанс был одним из самых поздних, потому что ночная июльская прохлада приятно щекотала оголённые плечи, потому что держаться за руки было необходимостью, потому что Леоне наотрез отказалась отпускать её одну. Аббаккио даже выслушала все нотации от недовольной матери Бруно, для которой пропажа дочери была неожиданностью, а затем пригласила её, Леоне, к столу — раз Бруно не явилась раньше, значит ужин будет сейчас. Буччеллати заметила, как скривилось лицо Леоне при упоминании еды, удивлённо вздёрнула тёмную бровь. Аббаккио вежливо отказалась, засунула узкие ладони в карманы джинс, попрощалась и ушла в темноту, и теперь уже лунный (фактически всё ещё солнечный, но опустим) подсвечивал её красивые серебристые волосы. — Пойдёшь сейчас со мной к озеру? — Леоне приподнимает голову и с мягким прищуром разглядывает задумчивое лицо Бруно. — Не могу, милая, я обещала позаниматься сегодня с Наранчей геометрией, а потом зайти к Джорно за книгами и сходить с Триш в магазин парфюмерии, — Буччеллати накручивает на тонкие пальцы чужие волосы, мягко перебирает и улыбается уголками губ. Леоне приподнимается на локтях, хмурится недовольно и морщит нос. — Опять. Джорно то, Джорно затем, Джорно туда, Джорно сюда, а я? Я вообще-то не меньше хочу твоего внимания, Бруно, а твою эту мечтательную девочку пусть Миста занимает, — и голос сквозит напускным недовольством и обидой, и Бруно так смешно, она раскидывает руки, смеётся громко, заливисто, и солнце приятно греет, такое пылающее и яркое. — Чего ты смеёшься. И зачем тебе вообще с Триш идти? Он что, с Паннакоттой не сходит в этот магазин несчастный? Ты что, их мамочка? Бруно вытирает костяшкой пальца уголки глаз. — А про Наранчу ты, значит, ни слова не сказала? — Наранча — это другое, она действительно иногда как дитё малое, даже за юбки твои почти похоже цепляется, — Леоне хмыкает глухо, отводит взгляд и падает обратно на живот Бруно. — Мы же проведём весь завтрашний день вместе, как и договаривались? Я хочу побыть с тобой как можно дольше перед отъездом. Бруно жмурится, выдёргивая колкие травинки и выдыхает как-то по-особенному грустно. И снова то скребущее чувство. — Тебе действительно… нужно ехать? — глупый, глупый, глупый, чудовищно идиотский вопрос. Бруно поджимает пухлые губы. У неё ком в горле застывает и дышать не даёт. — Да… Я хочу работать в полиции, ты же знаешь, а для этого мне нужно взять себя в руки и отвезти документы, это всего на неделю, сладкая, не переживая сильно, — Леоне ерзает, не может на месте усидеть, потом всё-таки перекидывает ногу в узких рваных джинсах через бёдра Бруно, тянет её на себя и целует глубоко, медленно, от этого поцелуя пальцы на ногах поджимаются и стрекозы рёбра своими крыльями ломают, а затем вверх взлетают, горло вспарывают и улетают вместе с тёплым ветром. — Хорошо… Хорошо. Просто… У меня какое-то нехорошее предчувствие, Леоне, обещай, что всё будет хорошо, — шепчет Бруно в самые любимые губы на свете. У Бруно пальцы дрожат, которыми она отчаянно цепляется за майку Леоне. Леоне коротко смеётся, не отвечает, просто снова её целует. Бруно смотрит на красивые инициалы, выведенные на надгробии, разглядывает цифры, с силой, до хруста стеблей сжимая несчастные ромашки. Но несчастнее только Бруно — она захлёбывается слезами, упрямо вытирает их рукавом чёрного платья, сжимает губы в тонкую полоску, но стоит тут уже битый час. Вокруг начинает смеркаться. Перед глазами ещё более бледное тело Леоне со следами верёвки на шее, её светлые волосы красиво рассыпались по белой подушке, а губы больше не были накрашены тёмной-тёмной помадой. Они были белые, словно обмазанные мелом. Такие неестественные. Не должно быть так. Не должно. Что она делает не так? Бруно закрывает красные заплаканные глаза.***
— Бруно! Бруно, ну же, проснись! Буччеллати вскакивает резко, дышит судорожно, будто весь воздух из лёгких в одно мгновенье вылетел, дрожит, дрожит, дрожит, не может и слова связать, чувствует на губах собственные слёзы, глотает их, хватается длинными пальцами за обеспокоенного Леоне, сидящего рядом с ним на краю кровати. Он смотрит своими глазами невозможными встревоженно, гладит растрёпанные волосы Бруно, от него пахнет ночной прохладой и вишнёвыми сигаретами, он жмёт его, испуганного и не отошедшего от сна, к себе теснее и шепчет, что всё наконец-то хорошо. — Тебе приснился кошмар? — Хуже, Леоне, это было гораздо хуже, — Бруно цепляется за его широкие плечи, путается в длинных-длинных волосах и пытается дышать. Им за тридцать, у них собственная квартира в Неаполе, а ещё красивая белоснежная кошка, которая прямо сейчас требовательно замурчала и втиснулась между ними. Бруно ослабил хватку и выдохнул. Кажется, Господь даровал ему последний шанс. Последний и счастливый.