***
Жизнь в замке у нее задалась с самого начала. Родители служили при дворе, ей, Карамели, с рождения было уготовано целых два места — среди фрейлин, как мать, или среди солдат, как отец — а стрелять из лука ее учил сам его высочество, принц Чоко. Не жизнь, а сказка: только в какой-то момент — и она очень хорошо запомнила, в какой — ее существование действительно перетекло в вязкую, тягучую субстанцию, по уровню своей реалистичности напоминавшую плохую иллюзию. Это был день, когда Аффогато впервые подал королю вина, разлитого по бокалам им самим. Тогда пока еще не главный советник трудился на королевской кухне, где он сидел тише воды, ниже травы, и, не высовываясь, занимался тем, чем должен был — но вот, случился какой-то важный прием, и ему удалось напроситься туда виночерпием. Дарк Какао был чернее тучи: каких-то пару месяцев назад ему пришлось изгнать принца Чоко, а тут его заставили принять незнамо кого, но после нескольких глотков того, что подал Аффогато к столу… ему стало поразительно тяжело об этом думать. Такое произошло со всеми, кто пил и ел в тот день в замке. Даже Карамель — даже она в какой-то момент почувствовала, что что-то пошло не так. Внимание рассеивалось, концентрация улетучивалась — она едва стала попадать по мишеням — и спасти ее смогли только пару дней бодрого блуждания в лесу. А вот остальным помочь не удалось. И королю, что хуже всего — тоже. Вернувшись, она заметила, что в замке появилась какая-то другая атмосфера: более яркая, более праздничная, но всех его обитателей она как будто угнетала. Солдаты злились, быстро уставали, пытались даже поднять бунт на ровном месте, но, благо, генерал Кранчи Чип находился поблизости. Карамель не понимала, что случилось — от всего вокруг веяло бутафорией, фальшивостью, но было это чем-то настолько легким и невесомым, что даже облечь в слова не получалось. Ей, впрочем, было тогда всего четырнадцать. Вряд ли она в те годы понимала в жизни хоть что-то. Зато сейчас Карамель понимала все даже лучше, чем ей бы хотелось: что, например, легкая лиловая дымка в коридорах вовсе ей не чудилась, и что варил Аффогато на кухне совсем не еду — точно не тогда, когда дорос до правой руки короля. Сам он был чуть постарше, хотя по внешнему виду нельзя было точно сказать, сколько ему лет. Все опиралось на слова — а говорил он, что попал во дворец немногим старше двадцати, да и вообще… наговорил он много всего. Что у него ни кола, ни двора, ни друзей, ни родни, что во дворце у него началась жизнь. Насколько ему можно было верить, непонятно: сейчас, вспоминая все, что Карамель слышала от него, ей проще было забросить в дальний ящик эти мысли, чем разбираться в них. Аффогато хорошо думал, прежде чем сказать — всегда, даже когда был пойман на предательстве. Она была уверена, что ничего в пределах этих стен он не сказал просто так, не просчитав на семь шагов вперед последствия. Карамель понимала еще в четырнадцать, что он волшебник. Да что уж — все это знали, и Аффогато не скрывал, хотя и не особо этим гордился. Поняла она это, когда однажды увидела в дверной щели, как он выписывал в воздухе блестящие круги, которые усеивали потолок на манер звездного неба. Красивое зрелище — если бы после этого у нее не стала постоянно болеть голова, вообще цены бы не было. Больше она к нему в котельную не наведывалась — и так знала, что увидит там, но почему-то Карамель не могла сложить дважды два и соединить в единую цепочку ухудшение здоровья с его магией. Она увидела красивые узоры, и этого ей было достаточно, чтобы не обратить внимание на их удивительную схожесть с клыками зверя. Как и всем остальным — и королю тоже.***
Карамель увидела перед собой беглого Аффогато и впервые под ее легкой поступью со скрипом провалился снег. Хорошая иллюстрация того, что земля на минуту ушла у нее из-под ног — и отнялся дар речи. Ветер свистит, ветер воет. Волки генерала Чипа скалятся, раззевая клыкастые пасти, и грозятся порвать Аффогато на куски, похожие на те, которыми стали его дорогие лохмотья. В голове у Карамели тоже порожняком пролетал ветер: она впервые не знала, как поступить. При других обстоятельствах она должна была бы тут же броситься на защиту, отбиваясь от стаи Кранчи Чипа всеми правдами и неправдами. Она и сейчас должна. Только дело было в том, что на этот раз ей совсем не хотелось. — Генерал! — она решила сместить вектор размышления. — Ваши волки его нашли? Что вы собираетесь с ним сделать? Практических причин задавать такие глупые вопросы было две: во-первых, немного разговорить абсолютно пересохшее горло. Во-вторых — найти повод не отдать волкам команду «фас». К ногам прибило ветром какой-то клочок ткани — фиолетовой, тоненькой. Карамель, не дождавшись ответа, взяла его в руки: она узнала угадывающийся узор на ней. Фиолетовая дымка. Нельзя было сейчас сказать, во что конкретно был одет Аффогато: он сидел в сугробе, по горло засыпанный снегом, да и часть одежды была разорвана догнавшими его псами. Одно можно было сказать наверняка: представления о климате у него были не самые достоверные, если бежать он решил… такое чувство, что в пеньюаре. Очень досадное упущение для человека, который однажды выгнал ее из дозорной башни, чтобы самому посматривать оттуда за ворота. — А, первый дозорный… Да вот, погляди-ка, какую дичь мои малыши загнали в угол, ха-ха! В ответ они услышали только протяжный вой метели: не хотелось воображать, словно у Аффогато хватило чести ничего им не ответить, но на самом деле, скорее всего, он просто застудил себе горло — или как всегда испугался. Карамель к этому холоду уже привыкла — как-никак, когда Аффогато сбежал из замка, в нем моментально понизилась температура, и ходить обитателям приходилось, плотно закутавшись в дополнительный слой одежды. К внешнему холоду она привыкла, а вот отсутствие жгучего гнева, знакомой головной боли и жажды расплаты ощущалось так, словно внутри нее стало так же пусто, как и в замке. Аффогато ушел — и сразу же стало понятно, что за дворцовыми стенами тише, чем казалось раньше. Оказалось, что перешептывания и смешки по углам куда-то внезапно пропали; и веселая аура, и раздражительность от нее, и невозможность собрать мысли в кучу. Даже у неспокойных вояк пропало любое желание драться: они вдруг поняли, что все это просто бессмысленно. Мысли скопом, лавиной навалились в разумы людей, словно их много лет что-то удерживало. Это было еще одной причиной подольше бродить по лесам, не возвращаясь домой. Карамель заметила, что света тоже стало как-то поменьше — Черная Цитадель на то и зовется черной, что во многих ее местах и днем было темно, хоть глаз выколи. Он даже свой уход не смог организовать по-нормальному. Завороженные солдаты, одурманенные слуги — сам король под протекцией целого соулджема — всех их вплели в паутину гипноза, а затем резко вырвали из нее, будто разбудили из горячечного сна. А недавно она, направляясь куда-то, остановилась напротив двери в котельную и, подойдя почти вплотную, зачем-то провела по ней ногтем, вырисовывая воображаемый круг. Может, она надеялась увидеть звездочки за щелью — может, хотела вызвать тот же эффект раздражения от магии Аффогато, который мотивировал ее копать под него, как раньше. Она повторила его очертания и остановилась на краю, где мысленная линия смыкалась за другой, где круг кусал себя за хвост, как Уроборос. Не сказать, чтобы Карамель действительно на что-то рассчитывала, но одно ей стало понятно, как божий день: им не нужна была его магия. Им вообще не нужна была никакая магия, кроме той, которую хранил соулджем. Но теперь, когда их насильно окунули в ее прозрачный омут, ни один житель замка больше не мог адекватно воспринимать реальность: теперь им всем, от мала до велика, необходимо было заново учиться жить в настоящем, в его темноте и холоде, и что хуже всего — она не знала, как. Вспоминалась ей одна жутковатая притча про крестьянина, которого незнакомые люди пригласили в свой дом на свадьбу, и, погуляв с ним всю ночь, подарили сорочку. Только вздумалось ему помолиться от радости, как тут внезапно марево рассеялось, свечи погасли, и оказалось, что стоял тот мужик не на праздничном столе, а на стуле, не посреди пира, а в сгоревшей хибаре, и не с сорочкой в руках, а с петлей на шее. Чем дольше Карамель вглядывалась в то, насколько Лакричное море действительно темное, чем сильнее тишина в обычно шумном замке давила ей на уши, тем жестче ее шею сдавливала воображаемая веревка. Только вот нечисти поблизости больше не было; ниоткуда больше не скалилась на нее изо всех темных углов щербатая старуха с косой — и свалить это все ни на кого уже не получится. Круг из-под ее пальца был такой же бутафорский, как и миражное счастье, которое тихо ткал Аффогато. Но другого у них и не было.***
— Ты с нами пойдешь. — Что? — в один голос переспросили Кранчи Чип и Аффогато, у которого связки, как оказалось, были еще в нормальном состоянии. — Ты, — Карамель для пущей уверенности нацелила наконечник стрелы прямо ему между глаз. — Пойдешь с нами, позволишь себя заключить и предстанешь перед судом его величества, как и подобает лживой змее, разрушившей наше королевство. — В итоге его все равно казнят, — генерал Чип отвел ее лук пониже, чтобы та не свершила правосудие раньше него. — Разве это обязательно? Я просто отдам команду волкам, зачем усложнять жизнь? — Так нужно. Я не хочу отнимать у его величества право на расплату. Некрасиво. Карамель ненавидела Аффогато за ложь, но сама только что придумала эту отговорку, чтобы… Глаза самого Аффогато, осознавшего это, блеснули непонятным огнем: может, магия внутри него почувствовала возможность спасения, и в радужках его глаз замерцали те самые звездочки. Карамель не увидела этого, и Кранчи Чип, который успокоил волков, тоже — она и сама не знала, зачем именно ей он вдруг понадобился. «Наколдуй мне снова то чувство, когда у меня было против чего бороться»? Да ладно! — Я знаю, что я тебе нужен. — Карамель вздрогнула, услышав прямо над ухом злорадное похихикивание, но Аффогато был далеко и если что-то и говорил, то точно не это: его в тот момент зубами за волосы вытаскивал из сугроба волк Кранчи Чипа. — Но ты не волнуйся — я подожду, пока не решишь, для чего. Померещится же всякое — метель очень часто играла с ней в плохие игры, завывая свои грустные песни в лесу. Жаль, она не обратила внимание на то, что на той опушке ветер утих до самого штиля, и дрожала ее рука с натянутой тятевой совсем не от холода — это бы заставило ее о многом задуматься.