навсегда

Все уже давно законченно. Катя понимает это постепенно, примеривается к этой мысли, как будто выбирает новый диван в гостиную. Нужно чтоб было удобно, чтобы подходил по габаритам, чтобы был лучше старого. Хорошо, что научилась выключать сердце и включать мозг. Не будет больше метаний, страстных примирений, ночных изматывающих разговоров. Они уже взрослые люди: хватит играться. «ты забыл ключи от машины на столе» «я оставил тебе» «забери» Поначалу было легко. Весь последний год казался мучением, перетягиванием истончившегося каната. Она честно пыталась спасти, как раньше: вызывала на эмоции, ждала от него первых шагов, ждала, что он напишет/позвонит/обнимет. Но больше не действовало. Затем она пробовала говорить. Они растягивали свои чувства и мысли часами, хотя оба хотели спать, хотя оба как будто уже не видели во всем этом смысла. Даже если что-то решалось, через пару дней все возвращалось обратно, в уже привычное состояние болота, привычное состояние отчужденности и несчастья. Когда Катя озвучила свое решение, Максим согласился и поблагодарил ее за честность. Взрослые люди, спокойные, безразличные. Поначалу было легко. Даже свободно. Надрывно дышалось полной грудью, ей хотелось кричать (то ли от радости, то ли от злости) и много бегать, чтобы сильно болели икры. А затем спустя месяц она в очередной раз вернулась в пустой дом. Бульон и Кира оставались с ним. Темнота и никого, только фотография из прошлой жизни и пробивающий до костей сквозняк, потому что она забыла закрыть окно. Поначалу было легко. Ей не хотелось плакать. Но в тот день она скинула кроссовки и куртку, подумала, что надо убрать дурацкую фотку из прихожей и разрыдалась. Катя держала в руках шершавую старую рамку, смотрела на двух как будто незнакомых людей и плакала всю ночь. Ставила ее на место, клала лицом вниз, порывалась бросить в стену, а потом ушла обнимать подушку, теперь уже хватаясь за телефон. Дурацкие, как будто детско-подростковые сообщения писались сами, но она вовремя стирала тонкими дрожащими пальцами. И потом уже было совсем не легко. Каждый день превратился в ежедневную хирургическую операцию. Вот сегодня мы вырежем этот кусок, завтра вот этот, поменьше, а потом побольше… Не волнуйтесь, Екатерина Александровна, это лечится, только очень болезненно. Было очень плохо. Иногда казалось, что хуже, чем в самых жутких ссорах. Она не могла сосчитать сколько раз думала, что совершила ошибку, сколько вариантов, альтернативных сценариев выдавала ее замученная голова. «Вот в тот раз нужно было сделать по-другому, сказать другое, посмотреть по другому, быть другой…» В конце концов, все же не было так плохо. Но она держалась. Каждый день отрывала от себя с мясом и кровью все привычки, слова, воспоминания, все поцелуи в щеки и лоб, в губы и по телу, все касания, взгляды, обещания, совместные радости, громкий смех, завтраки, обеды и ужины, путешествия, мечты, ожидания, танцы, шутки, их несчастное несбывшееся навсегда. Сложнее всего было просыпаться после изматывающих снов. Иногда ей снилось, что все хо-ро-шо, как будто они решили все проблемы и она снова чувствует его руки на себе, теплые и нежные, иногда было ровно наоборот. В других снах он представал худшей версией себя, говорил самые страшные вещи, насмешливо глядя в глаза. «Я тебя никогда не любил. Ты что, думаешь, тебя можно любить?» Катя знала, что это неправда, но этот сон все равно повторялся раз за разом, а потом она вставала, работала, ложилась, вставала, работала, ложилась и так по новой. А в голове крутилось мысленное послание: «отпусти меня, отпусти меня, отпусти меня». Хотя она также знала, что он ее больше не держал. Убедилась на собственном опыте. Ещё было много злости, даже ненависти. Через два месяца после мирного расставания, пошли взаимные претензии и выяснения, кто кого больше обидел. Да, они никогда не жили особенно тихо и мирно, но то, что вылилось друг на друга тогда ранило как-то по особенному, остро, болезненно, ядовито. Они больше не сдерживались, как сдерживаются любящие люди, которые боятся потерять. Они уже потеряли. Можно выпустить друг на друга все накопившееся, гадкое и темное. Во время этих ссор, Кате иногда казалось, что перед ней тот незнакомец из снов, кто-то жестокий и злой, кто-то, кто просто не мог любить ее все это время. Наверное, она казалась ему такой же. Затем все утихло, почти само собой. Потекла жизнь, работа, дела, друзья, общие пересечения, где совсем неправильно ссориться, тем более по таким личным причинам. Взрослые люди, профессионалы, неблизкие. -… ну в общем я выхожу, погода класс… А и Макс с Настей как раз приехали, он себе новую машину, кажется, взял… Наверно, на ней ее забрал… Ну так вот… — Уля на секунду замолкает, замечая как изменился взгляд подруги, — Ой а ты не знала?.. Вы с ним так спокойно общайтесь, я подумала, что он тебе все рассказал, — и замолкает совсем, опустив взгляд. — Нет, — Катя часто моргает, — Про машину он мне не рассказывал. Она не знает, почему это так сильно бьет, почему как будто сильнее, чем развод, как будто сильнее, чем все их ссоры. Наверно, она не могла отпустить, наверно, она на что-то надеялась, хоть и не признавалась себе в этом. Ведь прошло всего три месяца, так катастрофически мало, ничтожно мало. Вот столько времени нужно, чтобы ее забыть и двигаться дальше. Он приезжает тем же вечером. Может быть Уля рассказала, что проговорилась. Бульон и Кира, радостно виляя хвостиками, бегут встречать. Он здоровается сначала с ними, присаживается на корточки, улыбается широко, обнимает и целует. А потом встает и молчит, замирает с виноватым взглядом, не заходит внутрь, остаётся в прихожей и сжимает в руках ключи. Катя думала, что не хочет с ним разговаривать, думала, что проигнорирует его присутствие или выдержит спокойно и дружелюбно, как у нее и получалось последнее время. Но как только она услышала, как поворачивающийся ключ в замке, сердце забилось часто и больно, зазвенело в ушах. Она не двинулась с дивана, но только повернула голову в его сторону. — Ты… — голос, более хриплый чем обычно, замирает. — Кать, извини, что без предупреждения. Я решил, что нам нужно поговорить. Я… Я знаю, что ты знаешь. Прости… — Тебе не за что извиниться, — голос снова предает, дрожит, в нем слезы и столько обиды, что кажется (она надеется), ему тоже становится больно. — Нет, я должен был тебе сам рассказать. Мне жаль, что ты узнала не от меня. — Ну, что уж теперь, Нестерович — пара капелек скатываются по покрасневшим щекам, — Уже поздно. Она прикрывает рот ладонью и сильно морщиться, словно стараясь остановить слезы. Максим шумно и нервно выдыхает, а затем быстрыми шагами наконец-то выходит из прихожей, падает на их старый диван и порывисто хочет обнять. Она шарахается от него, нервно и дерганно. — Не трогай меня… Уйди… — вырывается хриплое, закрывает все лицо руками, из ее вздымающиеся груди поднимаются рыдания. Он много раз видел ее слезы, но именно эти вдруг застают врасплох, хватают и сжимают где-то в районе солнечного сплетения. — Кать, — губы дрожат, пытается дотронуться до нее, но она вновь дёргается, — Я тебя люблю, Кать, ты самая лучшая… Просто, ты сама все знаешь… Ты... Наша история закончилась, так бывает, но я всегда буду… — слова льются нервным потоком, он обдумывал все это, слово в слово, представлял их разговор, только в его голове все происходило без рыданий и без тянущей тоски в груди, — я всегда буду тебе благодарен, ты — мой родной человек, но мы должны двигаться дальше и… — Ты блять понимаешь, что мне больно?! — она срывается на крик и толкает его в грудь, так что он падает на мягкую спинку дивана. — Да, — хрипло и сдавленно отвечает, так словно из него выбили весь дух. Бульон взволнованно подбегает к дивану, запрыгивает и тыкается мокрым носом то в Катю то в Максима, Кира нервно поскуливает, но почему-то не подходит близко. Оба не реагируют. Она смотрит на него несколько секунд не моргая, глаза яркие, голубые, окантованные заплаканным красным. — Нихуя ты не понимаешь, — тоскливо выдыхает она и отворачивается. — Может быть, — снова тихо соглашается Макс. Ее худые плечи все ещё подрагивают, она прерывисто дышит и вытирает оставшуюся на щеках влагу. — Тебе как будто… тебе как будто все равно, — с трудом, тихо шепчет она, обнимая себя руками. — Это не так, — отвечает с досадой в голосе, немного по-детски, а затем утверждает, — Ты же меня знаешь, Кать. И насчёт… насчёт Насти… Бульон вдруг громко лает, от чего оба от испуга вздрагивают. — Тихо! — хрипло приказывает Катя.  — Это другое, понимаешь? От того, что у нас что-то происходит, не значит, что я тебя не любил или что… Просто это разное, просто я принял, что мы с тобой не можем быть вместе. Прости, что не рассказал тебе сам, ты заслуживаешь этого. Заслуживаешь моей честности. Он замолкает и выжидающие смотрит на ее молчаливую фигуру. Катя не спешит что-либо говорить. Только смотрит в стену, сжимает пальцы, думает. Ему отчаянно хочется до нее дотронуться, но это кажется невозможным, неправильным. Так же как без разрешения обнять незнакомого человека. — Ты прав, — снова запинается, снова опасно близко к истерике, — И я хочу… Хочу, чтобы ты сейчас ушел. Не пиши, не звони, не приходи. Хотя бы пару недель. Хочу представить, что тебя больше не существует. А потом будем общаться по работе или из-за собак. Только так, окей? Он не отвечает несколько долгих секунд, поэтому она поворачивается к нему и вопросительно поднимает брови. Кажется у него блестят глаза. Если честно, Катя испытывает скрытое извращенное удовольствие, потому что теперь она делает ему хотя бы немножко больно. В ответ. — Если тебе так будет легче. В следующий раз они и правда связываются только через две недели, он снова забирает к себе Киру и Бульона. Они, конечно же, не ссорятся, все мирно и по взрослому, как должно быть. Катя узнает, что он больше не «забирает на машине» Настю и это, честно говоря, приносит ей удовлетворение. Злорадное и мелочное. Ей не нравятся эти чувства, но она пока не может ничего с собой поделать. А спустя семь месяцев они снова работают вместе. Школа, концерты, проекты. — Ты хорошо выглядишь, — однажды говорит он после репетиции. Они вдруг оказываются в одиночестве, все куда-то разошлись, словно специально. Катя нервно усмехается и слегка дёргано проводит рукой по отросшим волосам. — Я бы сказала то же самое про тебя, но прича у тебя жесть конечно. Макс коротко смеется. — Ты когда-нибудь научишься принимать комплименты? — А я их принимаю только от тех, кто мне нравится, — кокетливо и специально наигранно произносит она, надеясь на сарказм в ответ. — Это хорошо, — как-то очень грустно и по доброму, заставая ее врасплох, — Хорошего вечера, Кать, до завтра. — До завтра. Она задумчиво и тихо смотрит его уходящей фигуре в след. Незаметно проходит год. Ее больше не штормит, не бросает в разные стороны, сны почти не снятся, слезы не подкрадываются, все спокойное и тихое, иногда радостное, иногда грустное, разное, переменчивое. Она продолжает слишком много работать, смеётся и иногда сильно красится (чего он на ней не любил). Вырезать больше ничего не нужно, все отпадает само, забывается и плохое и хорошее. Они работают вместе и она снова замечает в нем все черты, которые ей когда-то нравились. Целеустремленность, открытость, упрямство, смелость, трудолюбие, мудрость. Замечает его умения, таланты, человечность, всегда со спокойствием и доверием отдает ему собак, улыбается искренне при прощаниях и встречах. Она знает, что ему бывает очень плохо и грустно, так же как и ей. Но теперь это не её задача ему помочь, и не его задача её успокоить. Теперь они самостоятельные, профессионалы, взрослые, когда-то близкие. Теперь они могут говорить друг о друге с улыбкой или не говорить совсем. Теперь она желает ему счастья. Наверно, он желает ей того же. «Отпускаю тебя, отпускаю тебя, отпускаю тебя». Снова мысленное послание, мантра. Иногда мешает то, что от него пахнет так же как раньше и голос у него тот же, и руки и глаза. «Но все это больше не твое, все это чужое». И нет больше злости, нет ненависти и боли, они растворились в долгих слезах, в поездках, в других людях, в жизни. Да, они хотели навсегда (если бы не хотели, было бы не по-настоящему). Да, они старались. Как могли, как умели, на что были способны. Но все мы знаем, что одной любви недостаточно. Иногда, или чаще всего, вот так случается. И, может быть, в этом пресловутом «навсегда» нет никакого смысла. Главное, что это было. Главное — все пережитые объятия и вся случившаяся, случайная любовь. Временное остается навсегда. Как раз из-за неизбежности конца. — Спасибо за все. — Тебе спасибо.