Сатин начищенной белизны стен окружает со всех сторон, паутиной порока и ошибок опутывает каждый уголок подернутого алкоголем сознания.
Лучи беспрепятственно возникшей луны пронзают непорочную плоть, впиваются в горло — сопротивляться не хватает сил.
Из раза в раз они встречаются на том же месте в то же время, но, признаться, узнаваемо низкий голос впервые пленит чуткий настороженный слух.
Слабо подрагивающий язычок пламени освещает тронные покои — медленно, с дымно тлеющим подобием спокойствия, отбрасывая на окружение искаженные тени. Разочарованным огнивом отражает в пластиковых окнах — таких же до блеска надраенных, как безоблачное звездное небо. Предсонная поволока безвозвратно утягивает, не держит, умудряясь вышивать измерения в податливом теле, и Джозеф поддается, опускаясь на диван под напором чужих рук. В комнате пахнет расцветшими поутру вербенами, выдержанным годами вином и через робко приоткрытую дверцу — влажным, слегка перечным маем. Нежный и холодновато-леденцовый, отдается на языке предвкушенной горечью. Блуждающий зрачок оценивает упрятанные изгибы талии, безукоризненно-плавные и рельефные… Как темный твид небрежно наброшенного на плечи пальто. Как изможденно подвывающий мыслям граммофон: в этом есть некий символизм, когда Антонио, чуть раздумывая перед наспех брошенным жестом, прокручивает ручку проигрывателя по часовой, и мелодия доносится уже сквозь помехи и фоновые шумы. Andante — господство спокойно-созерцательного настроения прерывается, застывает порхающим мотивом скрипки… Джозеф не сопротивляется. Сдержанная улыбка лишь на одну сторону охватывает подлинный масштаб; он выдыхает в своей привычной манере — сдержанно, но ощутимо облегченно — ловит в стеклах сервиза неестественно бледное отражение собственного лица. Небрежным жестом поднимает сосуд с алкоголем, и темно-бордовая, слегка вязкая жидкость с характерным всплеском льется в прозрачные фужеры на тонких ножках... Антонио не отводит взгляда. В благовонии удушающего тепла не осмыслит ни единого действия, вымученно-вымученно и почти что победно улыбнется. Он подходит ближе, огибая небольшой стеклянный столик своими смазанными шагами. Выдерживая неглубокую паузу, садится рядом. По мертвенно-бледной коже лица проходит скользящая тень румянца — заостренные черты как прежне тонки и великолепны. О скулы можно порезаться, и измозоленная рука сама поневоле тянется к ним, но вместо касания лишь оглаживает поверхность стола — антиквариат. Усталый взгляд закрадывается в глаза напротив, в вытканную сомнениями и тревогами вуаль. Виолонист, словно нарушая порядок чинной вереницы посуды, поднимает доверху наполненный бокал и делает глоток. Разрешение из чужой скомканной грации ему не требуется — слишком устал, чтобы соответствовать манерам, и молодой господин, невольно вторя этим мыслям, смотрит на своего собеседника. На стекающие вниз тягучие капли. Инстинктивно облизывает губы — и без терпкой жидкости во рту сушит, дыхание перехватывает властное прикосновение нарастающей жары. Вместо ответа Антонио протягивает графу нетронутый бокал, силясь не проронить на перины ни единой липкой капли. Он подносит стеклянный сосуд к искусанным и позорно подрагивающим губам Джозефа. Придерживает пальцами за острый подбородок, с точностью звездочета направляя наклон головы. Граф не сопротивляется. Не сопротивляется, когда лицо опаляет румянец.. Без надобности в жесте сводит брови на переносице. Стыд загоняет тяжелым хлыстом почти мгновенно — в самую глубь, в пучину и контрастно твердую спинку дивана. Большим пальцем свободной руки Антонио приоткрывает чужие губы, улыбаясь, вливает вино в пылающую глубину искаженного эмоцией рта. Отстраняется лишь на мгновение, выкрадывая изменения мимики: расширившиеся зрачки и словно в ожидании напряженные брови. Джозеф не пьян, однако не может проронить и слова — при очередном вздохе в глотке стынет встревоженный рой созвездий. Стынет, когда виолонист, льня всецело вплотную, запечатывает алкоголь глубоко саднящим поцелуем. Вторгается языком, собирает отголоски взбудораженного винного дурмана по щекам и деснам, и отсветы свечи картинно описывают их силуэты; Джозеф пораженно ахает, когда горячее дыхание непозволительно близко шпарит кожу. Когда особенно выпирающие кости сжимают в мгновение ока, единственным прикосновением нащупывая где-то бьющееся человечье сердце. Пульс неровно заходится, наматываясь белесыми нитями на фаланги их кукловода, бешено рвется и даже в собственных ушах отдает гнетущим набатом. Болезненной тяжестью каждого движения, ложью губ в нагом свечении огня — и господину, увы, это чуждо. — Attends, mon charme.. — и в этом нет притворной манерности, когда Джозеф, запрокидывая голову и упираясь в кружевные подушки, вымученно-блаженно прикрывает глаза. Налитые свинцом веки подрагивают, голос дрожит, и прикосновение с едва уловимыми нотками настойчивости пронзает графа насквозь. Тело словно пропускает разряд. Дезольне вновь смотрит снизу вверх, рассеянно проводя большим пальцем по своим губам, стирая с них вязкую ниточку слюны. Приподнимается с мертвенным блеском глаз, и позднее такой же невидимый для всех огонь пробежит по темным аметистам собственных очей. В отражении перед стеклом, когда искусственный свет опишет трещинки его лица, расколет бархат ночной тишины последним криком рвущихся извне осколков. И они, подобно изувеченному лицу графа, разобьются на куски… Очередной бесполезной утратой. Искажено. Сломлено. Разбито. умирать второй раз не страшно, страшно не разорвать проклятие над гибнущей свечой — изменники луны... Всплывает омытое крыло зари, и изможденный граммофон завершает несчастный соль-минор. Моменталист слушает. Один-один.