very berry

Чунмён чувствует, как медленно иссыхается, как сходит на нет. Его губит пространством и светотенями, гнёт и тянет вниз, опускает градиентом от цветного к транспаренту, к полной прозрачности. Жизнь давит на него обстоятельствами и собой. Каждый день он чувствует, как давится собственными лёгкими, как ест собственные глаза и пьёт собственную кровь. Он видит мыслеформы. Когда он увидел перед собой невнятное пятно размером с ладонь, заставляющее реальность кипеть, впервые, он спихнул это на "показалось", во второй раз - на недосып, в третий - на обман зрения. И это не особенно беспокоило его, пока он не стал видеть их каждый день, а они не стали становиться больше. Чунмёну уже не страшно. Он просто чувствует, что болен, и не уверен, что это не смертельно. Будто эти обломки Вселенной из переплавленных человеческих всполохов эмоций вытягивают из него жизнь, как тонкую нить из шелкопряда. Его организм слаб и истощён, иногда Чунмёну мерещится, что он в пустыне, где яркое солнце раскалено в минус, и его холод уходит вектором в бесконечность; где песок на ощупь ледяной и врезается с ветром в глаза, словно крошка дроблёного стекла; где выхода не было, нет и не будет. Но это ничего страшного, потому что за каждым привидящимся безумием можно спрятать безумие реальное. Больше всего он ненавидит открывать глаза, потому что видит их даже в темноте, эти узорчатые бесформенные пятна, в которых горит вся его жизнь. В искажённом мире Чунмён живёт уже несколько месяцев, но привыкнуть к этому вряд ли сможет хоть когда-нибудь. И всё же, каждое утро он встаёт и пробует жить, искренне старается дышать, спать и делать хоть что-нибудь из тех вещей, что делают обычные люди. Только пока ничего не получается в тотальном абсолюте. Мерзкое утро с обуявшим его туманом, серостью и пылью в воздухе убивает. Чунмён в очередной раз почти не спал, бессонница медленно растворяла сон в воздухе, как сахар в ледяной воде, оставляя за собой лишь смертельную усталость и бесконечные условия. Чунмён накрывает глаза ладонью, второй стаскивая с себя одеяло, и, когда холод из открытого окна окончательно овладевает кожей под одеждой и заставляет пальцы коченеть, всё-таки решается выйти из тени собственного сознания и встретиться взглядами с умерщвляющим его утром. Путаясь в сомнениях, он всё же прячет босые ноги под одеяло и тянется к окну у кровати, чтобы прикрыть: до ручки он не дотягивается - кровать слишком низкая. Сквозняк в комнате чуть затихает, и Чунмён прижимается к стене, поглаживая её руками, будто вымаливая помощи - у него нет сил открыть глаза. Потемневшие от старости и почти полностью выцветшие обои голубоватого цвета с грязными пятнами испускают обречённые шорохи, старый кран отсчитывает каждую тянущуюся секунду неволия и слабости, пока усталые стены - гораздо более усталые, чем сам Чунмён, - тяжело вздыхают, стараясь не искрошиться, не разлететься на камни и куски. Чунмён поворачивается на спину, стараясь выровнять дыхание, считает от восьмидесяти десятками в обратную сторону и открывает глаза. Когда он видит перед собой потолок в трещинах, посеревший от пыли, ему думается, что не всё так плохо и потеряно, хватка внутри становится чуть слабее и, кажется, дышится чуть легче. На вдохе он поворачивается лицом к комнате и монстрам в ней в чётком порыве выстоять всё - делает это резко, чтобы не оставить себе шанса к отступлению, но сталкивается с мерзким громадным пятном, которое почти касается его плеча. На выдохе он уже глушит свои крики, вжимаясь лицом в подушку, и его пальцы болезненно выворачивает, будто в судороге, они почти ломаются и хватаются за всё, до чего могут дотянуться и сжать. Его глаза кажутся безоблачно стеклянными, в горле становится сухо и приторно, а в груди что-то снова ломит. Чунмёну нужно не так много, чтобы взять себя в руки и проглотить горсть гвоздей, чтобы выплавить внутри себя стержень хоть на пару часов. Он боится всего этого только тогда, когда задумывается о том, что будет дальше. Потому что дальше только неизвестность, а неизвестность и есть страх. В интернете он читал, что мыслеформы живые. И в те моменты, когда нутро опустошается до звона и наполняется ртутью, когда он уже совсем не способен на живые чувства и выпил слишком много мыслей из чернил, ему часто кажется до безумия ироничным то, что он хочет умереть оттого, что устал бояться смерти. Обычно он смеётся над этим хрипло и рассеянно - в никуда, - но после сегодняшней близкой встречи с ненавистной сущностью вблизи и болезненного приступа утопии он не способен на смех. Ему хватает двух минут, чтобы выйти из крайности и снова начать градиентом сползать на дно. Чунмён садится на мятой постели, подпирая спиной обшарпанную стену, и прижимает колени ближе к груди. Ему хочется броситься в крик ещё раз, потому что в комнате их уже не двое. Их четверо: он и три узорчатых облака искажённой реальности. Юноша позволяет себе передёрнуться от холода, старательно силясь не закрыть глаза. Дрожь в руках слишком сложно унять, потому что он знает, что сегодня утром его касалась чья-то эмоциональная жесть, и ему противно, страшно и безвольно плевать одновременно. В маленькой квартире, которая норовит развалиться в следующую секунду, сидя на убого низкой и неудобной кровати-полуторке в скомканных тканях простыни, почти полностью съехавшей с матраса, одеяла, сбившегося в ком, и бесформенной осевшей подушки он чувствует себя заложником: тюрьмы, обстоятельств, жизни и, может быть, даже себя самого. Чунмён нервно грызёт ногти, и так обкусанные под корень, и пытается смотреть сквозь стену, не касаясь взглядом ужасных сгустков человеческих эмоций и мыслей, расписанных глюковатыми пугающими рисунками, которые напоминают видения под сильнейшими галлюциногенами. Парой скомканных и грубо-рваных жестов он убирает чёлку со лба, приминая открытой ладонью, и бьётся затылком о стену, откидывая голову. Вселенная - это безудержно, - единственное, о чём он может думать сейчас. Он небрежно очерчивает каждый контур своего лица пальцами, пытаясь понять, кто он и зачем всё это, но ответы теряются в призмах мыслеформ, которые кусками мучают и корёжат реальность и всё текущее течение времени. Пальцы Чунмёна находят губы, и он бездумно открывает рот, словно выброшенная на берег рыба, мечтающая о своём море на последнем вздохе, и поглаживает их, исследуя самыми кончиками на трещенки и вмятины от собственных зубов. Он пытается бороться, пытается устремить взгляд на монстров, пожирающих его пространство, пробует рассмотреть их черты и увидеть сложный смысл в простых узорах, но чувствует, как его выворачивает наизнанку собственными органами и опустошает уже физически, будто освобождая для смерти. Носом идёт кровь, Чунмён чувствует это, старается вытереть тыльной стороной ладони, но только сильнее размазывает по лицу. Это заставляет его одуматься и взять себя в руки, чтобы встать и уйти, потому что с приступом тошноты бороться уже невозможно. Путь до ванной оказывается легче, чем он ожидает, потому что по пути ему не встречается больше ни один мистический сосед. Сегодня их всего три, и они все пришли его будить. Юноша усмехается, размазывая ещё один кровоподтёк по лицу, оставляя нелепые разводы, но перестраховывается и задерживает дыхание, включая свет в ванной и готовясь встретить там то, чего не хочет видеть никогда. Вопреки всем страхам его встречает пустота в воздухе - ни малейшего намёка на чужие чувства,- и тошнота сразу отпускает Чунмёна. Ванная - самое убогое место в его квартире. Стены когда-то давно были вымазаны краской изумрудно-безвкусного цвета, которая теперь облетает со стен кусками, пускает уродливые трещины по своей поверхности и пузырится в некоторых местах. Дом старый, и проводка в нём такая же убогая, как и всё остальное, поэтому слабая лампочка на двадцать ватт заикается собственным светом и душится на голом проводе патрона, заставляя комнату медленно истлевать серостью и утопать в грязно-жёлтой вибрации света, от которой болят глаза. На всякий случай Чунмён закрывает дверь на щеколду и смотрится в заляпанное, мутное от старости зеркало, залепленное по краям какими-то выцветшими дозелена старыми детскими наклейками с героями диснеевских мультфильмов. В зеркале он видит уже не себя, он видит замучившееся, изжившее себя существо с зияющими дырами вместо глаз. Его глаза, и правда, потемневшие, потускневшие, обрамлённые насыщенными синяками, а великолепный узор когда-то красивой радужки в них размыт, как отображение картинки в этом ущербном зеркале. Чунмёну кажется, что на его мыслях пласты грязи и клубы пыли, которые нужно срочно вымывать, поэтому он затыкает ванну пробкой, включает кран, регулируя температуру наугад - оставляет на волю случая,- и медленно приходит в себя. Утопия позволяет ему вынырнуть на какое-то время, и он ценит этот момент, располагаясь на стиральной машине. Она оказывается гораздо удобнее его кровати, и Чунмён даже всерьёз обдумывает идею спать здесь, поджимая ноги под себя и укладывая ладони под щёку. Холодно, сыро, жёстко и тесно, - вот что он думает спустя пять минут лёжки в неудобном положении, но вставать пока всё равно не собирается. Слыша несуразное бульканье и шероховатый шум воды из-под крана, которые отдаются объёмным грязно-пыльным эхом в потолок, а не острую ядовитую тишину, Чунмён чувствует, что может здесь на самом деле уснуть, и закрывает глаза, проваливаясь в отрешённость. Пустая закрытая комната как островок безопасности, но если что-то спряталось и в ней, то Чунмён точно сойдёт с ума. Он научился ценить урывки сна, и ему уже не мешает ни шум, ни бульканье, ни свет. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь в помещении, больше похожем на подвал, ему станет спокойнее спать, чем на кровати в собственной спальне. Его будит стук в дверь, и он не сразу понимает, где находится и что нужно сделать. Вода из ванны выливается водопадом на пол. Чунмён встаёт на ноги и ощущает острый холод - вода ледяная. Кажется, у него опять нет горячей воды. Ненавязчивый стук повторяется, Чунмён закрывает воду и, борясь с вдруг нахлынувшей дрёмой, замирает у двери. - Кто? - его голос осип ото сна и охрип от усталости. - Вишен финиш. Чунмён выдыхает облегчённо и с почти забытой лёгкостью внутри открывает дверь. У разломанного деревянного порожка ванной стоит Лухань, улыбаясь бодро и по-утреннему свежо. - Дверь входную закрывать тебя не учили? - спрашивает он, делает шаг вперёд, чуть толкая Чунмёна плечом, и вдруг осекается. - Ооо, мой друг... Ноги Луханя хлюпают по воде, и кромка чуть длинноватых ему джинсов намокает. - Что? - растерянно спрашивает Чунмён, ещё не до конца опомнившись. - Ничего, - бросает ему Лухань из-за плеча, наклонившись, чтобы закатать джинсы. Его голос кажется тёплым и светлым после всех едких звуков в полупустой разлагающейся квартире. А его улыбка будто лечит все на свете болезни. Чунмён открывает рот, чтобы что-то спросить ещё, но Лухань, будто чувствуя это, оборачивается и тянет его за рукав футболки к зеркалу. Он обнимает его за плечи и очерчивает пальцами тени синяков под глазами, повторяет узоры разводов и кровоподтёков и оглаживает подушечками потрескавшиеся губы. Чунмён встречается с этой картиной в мутном зеркале и, кажется, окончательно теряется в многоступенчатых пространствах. Лухань видит это, разворачивает Чунмёна за плечи и легко пинает под колени в направлении ванны, Чунмён делает несколько несмелых шагов, упирается в её бортик, и Лухань награждает его слабым толчком трёх пальцев в затылок. Чунмён безвольно склоняется к воде и застывает в самых миллиметрах от неё, почти касаясь кончиком носа её глади. От его дыхания по воде идут круги, и сквозь рябь он рассматривает искажающийся узор потрескавшейся краски - чёрные тонкие веточки старого дерева. Лухань склоняется к нему, прослеживает траекторию его взгляда, следует по ней и легонько надавливает Чунмёну на затылок. Тот задерживает дыхание и уходит головой в ледяную воду, считая секунды. Когда шею сдавливает удушье, он выныривает резко, но только и успевает сделать один единственный жадный глоток воздуха - Лухань снова толкает его в воду и на этот раз насильно сдерживает, топит, крепко держа. Вода льётся за борт воодушевлённым потоком, в голове Чунмёна вся жизнь разлетается цветной пылью, и, давясь водой, он уже не знает, кто рвётся из воды наружу: он или его душа. Глотая ледяную воду, задыхаясь и каменея от страха в тысячах мелких пузырьков, словно от лимонада, он мельком замечает чёрные разводы ветвей на дне зеленоватого омута, и ему кажется, что прошла уже целая вечность. В реалии проходит не больше пятнадцати секунд, и Лухань выдёргивает его за ворот футболки из воды совсем неожиданно. На его лице расцветает слабая улыбка, в которой только едва заметной тенью угадывается грусть. Чунмён загибается в приступе дикого кашля и боя с влажным воздухом. - Ну что, прояснилось? - по-родному спрашивает Лухань, когда Чунмён почти оправляетя от ледяного шока, и гладит его по холодной влажной щеке. Чунмён молчит и чуть дрожит от холода, склоняясь и вытаскивая пробку из ванной. Лухань накидывает ему на голову полотенце и обнимает со спины, целуя в макушку. - Будет нормально, - добавляет он, - только кровь с лица смой. Я подожду. Чунмён поворачивается к зеркалу и снова открывает краны. Лухань садится на стиралку, чтобы занимать в маленькой комнате чуть меньше места, и честно ждёт Чунмёна, напевая под нос мотив какой-то детской песенки. Тот наблюдает за ним через зеркало, пока отмывает себе лицо: всё происходит как-то машинально, он не думает ни о чём, кроме как о крепких объятьях с Луханем. И когда сил терпеть больше нет, он заставляет воду стихнуть, разворачивается, утыкается макушкой Луханю точно в солнечное сплетение и сжимает его талию руками слишком крепко. Лухань улыбается и терпит боль в рёбрах, ласково вытирая Чунмёну голову полотенцем, пока по его футболке расползается забавное влажное пятно от чунмёновских мокрых волос. - Будет нормально, - повторяет он ещё раз. Чунмён только нерешительно кивает головой. Ему хочется сказать так много, что в итоге он может только замолчать. - Замёрз? Чунмён вновь кивает, позволяя себе слабо улыбнуться, и Лухань ловит его улыбчивое придыхание. - Ещё бы. Пойдём, я привёз дохрена ягод, сейчас чай заварим. Лухань ставит железный чайник на плиту и улыбается теплее, чем солнце из окна. Чунмён садится за стол и, наблюдая за ним, думает, что с его приходом даже мерзкая обстановка грязной тесной кухни становится лучше: эта пожелтевшая кафельная плитка в трещинах с отвратительным узором из цветков на стенах смотрится не так уж и тошнотворно, свист чайника мохнатого года не так сильно режет слух, и даже дешёвая скатерть на столе с ещё одним ненавистным цветочным узором не так уж и убога. - Я скучал по тебе, - признаётся Чунмён, когда пробует до безумия вкусный ягодный чай от Луханя. - Я тоже, - отзывается юноша, перемывая горсти ягод и раскладывая их по тарелкам. - Есть хочешь? Чунмён мотает головой. - Закроемся в комнате? Лухань никогда не задаёт действительно лишних вопросов: он знает, что закрываться не от кого, но ему даже нравится эта затея. - Что ты видишь? - тихо интересуется Лухань. - Как они выглядят? Теперь на низкой полуторке они лежат вдвоём, Лухань мечтательно перебирает пряди чунмёновских волос, пока тот наслаждается отсутствием общества его ужасающих соседей по настоящей жизни. - Странные бесформенные разводы в воздухе, изрисованные чем-то непонятным, похожим на детские рисунки, - Чунмён говорит тихо, боится спугнуть спокойствие и безмятежность его собственного неба. Лухань многозначительно мычит, отрешенно смотря сквозь этажи и тяжёлые плиты потолков, стараясь досмотреться до неба настоящего. - Почему ты их боишься? Чунмён только сильнее обнимает Луханя и гасит свой голос ещё больше. - Мне кажется, они меня выпивают. Я не могу понять до конца, что это и зачем оно постоянно рядом со мной. Я просто чувствую, что у них не очень хорошие намерения. - Так они живые? - Говорят, да. - Движутся? - Да, движутся и растут. - Как это? - Ну, знаешь, они становятся больше. Я узнаю их по узорам. Сегодня был совсем большой - где-то с тебя. Был совсем близко и... - Чунмён осекается, отматывая последние два часа назад. Лухань тянется рукой за голову, где стоит тарелка с миксом из ягод, достаёт оттуда пару штук и кладёт себе в рот, почти безучастно облизывая липкие пальцы. - Ты их трогал когда-нибудь? Чунмён вошкается на кровати и не хочет открывать глаза. Откуда-то из окна слышен шум машин, пыльный тюль покачивается от легкого предосеннего ветра и шуршит. В комнате тихо и пусто, не как обычно - до безумия, - а по-настоящему, дверь закрыта и забарикадированна тумбочой, но Чунмёну всё равно неспокойно. - Нет, я не хочу их трогать. Они убивают меня. - Ты боишься умереть от существ, которые тебя уже убивают? Это смешно. Я бы хотел их потрогать. Они здесь сейчас? - Не было, - Чунмён хмурится, вдруг представляя, как за его спиной прячется очередная мыслеформа. - Ну ты оглянись, - Лухань тихо смеётся и дует ему в ушко. Чунмён дёргается от щекотки и поворачивается лицом к комнате. Там его встречает совсем маленькое пятно искажения, но он всё равно устало стонет. - Одно есть, там, прямо над фортепиано. Лухань тут же перелезает через него и скатывается с кровати. Тарелка, стоящая в изголовье кровати съезжает в бок, и ягода катится вниз по складкам ткани. Чунмён не шевелится - замирает, чтобы не раздавить, чувствует приятный холодок у шеи и краем глаза улавливает, как ягода сочной вишни, укатившаяся дальше всех, окрашивает нити белой хлопковой простыни в прекрасно бордовый оттенок. Теперь думать о страхах всерьёз почему-то не получается. Лухань путается ногой в пододеяльнике и чуть не падает, но в итоге только стаскивает его с кровати, сбивая одеяло в ком ещё больше. - Где оно? Скажи, покажи, я хочу до него дотронуться, - воодушевлённо тараторит Лухань так, что люди с улицы могут слышать его радостный голос. Чунмён глухо смеётся над всеми нелепостями вокруг и в забытье переворачивается на спину, превращая ягоды под собой в сладкое месиво. Косточки вишен и большие ягоды клубники впиваются ему в бока, и если клубнику он может растереть спиной о постель, забавно поёрзав, то вишнёвые косточки - это больно. - Смотри, прямо над фортепиано, - он показывает Луханю пальцем и смеётся оттого, что Лухань всё равно не увидит. Лухань машет руками над фортепиано и неистово хохочет в ответ. Чунмён пытается выловить из-под спины вишнёвые косточки и в шутку ругается на них. Под ним всё в ягодной мякоти, поэтому руки окрашиваются в фиолетово-бордовые оттенки, на фоне которых мелкие зелёные семечки крыжовника выглядят совсем забавно. - Стой, ты коснулся, - улыбается Чунмён, облизывая пальцы, и Лухань рассекает воздух чуть нежнее. - Правда? - Честное слово. Улыбка Луханя вдруг гаснет как по щелчку. - Они убивают, да? Вопрос виснет в моментально загустевшем воздухе, колется и царапает лёгкие изнутри. Кончики пальцев Чунмёна в момент окутывает жидким азотом страха, когда глаза Луханя сначала выражают дикий ужас, а потом закатываются. Парнишка делает пару обессиленных шагов в сторону кровати и падает на колени. Его губы дрожат, и Чунмён готов поклясться, что он может слышать, как тихо стучат его зубы. Лухань приглушённо стонет, закрывая глаза ладонями и добирается до кровати ползком. Чунмёна сковывает оцепенение, в голове проносятся миллиарды самых разнообразных мыслей - вовремя и не очень, - но он не может даже пошевелиться, когда Лухань утыкается лбом ему в бок и осипшим голосом несёт какую-то чушь. - Знаешь, я всегда хотел умереть с ягодой. Поесть ягоды и умереть через секунду, - он тянется через Чунмёна к опрокинутой тарелке, тот разглядывает его руки и замечает, как напряжены вены под кожей. Когда Лухань в последнем рывке хватает горсть ягоды и зажимает в кулаке, позволяя соку разбрызгиваться во все стороны, а мякоти стекать по запястьям, Чунмён отсчитывает секунды до конца вместе с протекающим на кухне краном, который сейчас слышит даже через закрытые и забарикадированные двери. Лухань поднимает голову, открывает остекленевшие глаза, пронзительно всматривается в лицо Чунмёна и прижимает сжатые с силой кулаки к груди. Тот забывает как дышать, жить, говорить - забывает абсолютно всё и сразу и надеется только на то, что после этой катастрофы ничего и никогда не вспомнит. Лухань испускает жалобный стон, в предсмертной агонии делает последний обречённый вздох, эхом отдающийся в ушах Чунмёна, и падает на пол, прижимая руки чуть ниже сердца и размазывая по своей белоснежной футболке ягодную мякоть. До Чунмёна тут же доходит, что только что произошло, он вскакивает с кровати, грубо хватает Луханя за грудки и трясёт, пытаясь не срываться на рыдания. Лухань заливисто хохочет и сжимает руки Чунмёна в своих. - Ты понимаешь, что я сам только что чуть не умер?! - кричит Чунмён ему в лицо. - Тише, - шепчет Лухань, - ты только сделай потише свой голос и иди сюда. Лухань обнимает Чунмёна ягодными руками совсем ласково, но тот не может даже разжать кулаки и только сжимает зубы сильнее, чтобы не сорваться на истерику. Он не будет рыдать как маленький мальчик, он знает это, но он не совсем уверен, сможет ли не убить Луханя за такие проделки. И только когда тот учтиво просит отпустить, он отпускает. Лухань оставляет его лежать на холодном полу под неистовым сквозняком, пока сам собирает в тарелку все оставшиеся ягоды с кровати, а потом скачет вприпрыжку до фортепиано вновь. - Зачем ты... - начинает Чунмён, устало хмуря брови, но Лухань перебивает его, заставляя чувствовать себя в странных обстоятельствах под названием "День Сурка". - Будет нормально, - говорит он всё с той же греющей душу нотой в голосе и ложится на самый верх фортепиано, ставя тарелку с ягодой себе на живот. Чунмён садится на полу и вновь чувствует подступающее опустошение. Но Лухань кричит: "Маэстро, сыграйте для меня!", заливисто хохочет и закидывает себе в рот несколько ягод черники. Чунмён не может отказать, несмотря на то, что не играл с того момента, как стал видеть то, чего не видят другие. Он садится за фортепиано, вытирает липкие руки о футболку, которой уже нечего терять, открывает крышку, оглаживает пальцами застоявшиеся клавиши и вдруг вспоминает о том, с чего всё началось. Чунмён растерянно оглядывает комнату, но там нет решительно ничего, кроме их двоих и ягодного бардака. - Что играем? - вежливо интересуется Чунмён. - На Ваш вкус, мой маэстро, - бросает Лухань и вскидывает в экспрессивном жесте в воздух руки. - Всё ещё боишься их? - спрашивает Лухань, когда музыка стихает. - Не знаю. Я не боюсь их, пока не вижу, - пожимает плечами Чунмён. - Но сейчас ты видел. - Я был с тобой. - Почему ты не боишься их, когда ты со мной? - Лухань разворачивается на бок и подпирает голову рукой. - Может потому, что люблю тебя - ты кажешься особенным. Лухань хихикает. - Посмотри на нас, нам еще нет двадцати пяти - мы не умеем любить. Чунмён вдруг чувствует себя потерянным ребёнком. - Почему? Лухань улыбается самой тёплой из своих улыбок. - Любовь - это ведь безапелляционная ответственность и забота. Но я знаю, что не смогу взять это на свои плечи. Я буду себя уверять, мне будет казаться это возможным, но в реальности всё будет совсем иначе. Я знаю, что чувствую к тебе что-то тёплое и почти безграничное, но любовь ли это? Если я буду ехать с другого конца города к тебе и вдруг захочу ягоды, я несомненно её куплю и съем по дороге. И не оставлю тебе ничего. И, возможно, ты даже не узнаешь, что я её ел. Представляешь? Разве это не ложь? Знаешь, - он грустно вздыхает и снова переворачивается на спину, - говорят, что молчание тоже ложь. Конечно, мало кто понимает это на практике, но ведь это действительно так. Если я трахнусь с твоим другом и не скажу тебе об этом, разве потом тебе не будет больно? Ведь будет. Ты определённо скажешь, что я тебя обманывал. Но ведь по сути я всего лишь смолчу. Точно так же, как если не поделюсь ягодой. Получается, я совершу сразу две ошибки: солгу тебе молчанием и не позабочусь о тебе - не подумаю. Разве любить это не жить с человеком одной жизнью на двоих? Разве ты бы мог жить и совсем не думать о себе? - он закрывает глаза и вытягивает руки, прижимаясь щекой к лакированной деревянной поверхности старого фортепиано, которое так бережно хранили, что оно до сих пор как новое. - И что же это всё тогда? - внутри не больно, только тяжеловато тоскливо, словно у моря в последние тёплые дни октября. - Не знаю, - шепчет Лухань, - совсем не знаю. Мы ведь даже с полной уверенностью не можем друг друга как-то назвать. Любовь? Мы не знаем, что это. Близкие? Мы не можем сказать точно, близкие как и в чём. Пара, родные, друзья, хорошие знакомые... Мы даже любовниками назваться не можем. Это как-то пошло. Мы ведь не трахаемся всё время. - Лухань! - не выдерживает Чунмён и недовольно морщится. - Что? - Ты можешь не представлять всё таким угловатым и грубым? - Только не говори мне, что мы занимаемся любовью, - он закатывает глаза. - Это такое мерзкое фразовое клише... Чунмён, любовью можно жить, нужно жить. Этим никак не занимаются. Занимаются сексом - трахаются. Это инстинкты и куча прочих примитивных сложностей, которые нам не нужны. Но мы ведь не такие. Ты сумасшедший, но я совсем так не думаю. А это уже качественно другие чувства. Улавливаешь смысл? Чунмён понимающе кивает, но осознание всего этого всё равно заставляет печаль разливаться по его венам. - И что теперь делать? - Делать то, что делаешь, - Лухань прикладывает ладонь к своей груди - туда, где сердце, - и считает отстуки внутри. - И чувствовать то, что чувствуешь. Чунмёну нечего сказать, потому что внутри него всего слишком много, но он уверен, что это не помешает ему. - Страшно? - спрашивает Лухань, спускаясь на пол. Чунмён только крепко целует его, чувствуя заманчивую палитру ягодных вкусов от вишни до черники, и снова сжимает в объятьях, сдавливая рёбра, чтобы показать, насколько это всё ему дорого. - Никогда не бойся того, чего не знаешь. Просто узнай это. И, тем более, не смей бояться того, что тебе известно, потому что ты можешь найти способ от этого защититься. И знаешь что ещё? Закрывай входную дверь, пожалуйста. Я не хочу, чтобы тебя украли. И твоё фортепиано тоже должно остаться с нами.