жженые мосты

      Они встретились случайно.       Случайно и совершенно внезапно — как и бывает в жизни, когда на горизонте появляется кто-то, способный вписаться в привычный уклад и ежедневную рутину, и своим пришествием сгладить неровные края оборванных сценариев чьего-то бытия.       Они встретились случайно. В одном из затхлых пабов брошенного, покинутого города, где пьяные и отчаявшиеся люди делают последнюю попытку ухватиться за ускользающий смысл продолжать свое нелепое существование.       В пыльном кабаке, совершенно разбитом — таком же, как и его посетители, — люди становятся друг другу родными. Никто не говорит об этом и не пытается сблизиться, просто атмосфера наполняется какой-то тяжкой грустью, опавшей на плечи каждого, и долго уже витает в этом прокуренном дешевыми сигаретами воздухе, впитываясь, вгоняясь под кожу людей, однажды переступивших порог заведения. В каждое новое лицо привычные постоянные гости всматриваются с какой-то нечитаемой тоской, где-то далеко в сознании сочувствуя и задавая немой вопрос: «зачем ты здесь? какая причина заставила тебя поставить эту точку невозврата именно здесь, в месте, которое не смыть уже никогда из твоей биографии? друг, оглянись вокруг, жизнь прекрасна и сияет своими яркими огнями, стоит лишь увидеть, а не упрямо отворачивать голову в тщетной попытке найти какие-то слишком условные и размытые идеалы.       я говорю об этом не потому, что я не понимаю, насколько иногда тяжело вымыть из глаз призрачную пелену чужих амбиций, зачем-то присвоенных неподъемным грузом тебе.       напротив, я слишком хорошо усвоил этот урок, чтобы считать иначе.       просто однажды я понял, что упустил слишком многое. просто потому что не смотрел? или смотрел, но не видел?»       И вот однажды летней ночью, тонущей в резком запахе бензина с ближайшей заправки и пыли, клубами вздымающейся от проезжающих мимо машин — куда они стремятся? — они встретили друг друга в этой непримечательной комнатушке. Разглядели среди чужих хмельных тел, снующих туда-сюда и все не находящих места, будто неупокоенные души мечутся между мирами и никак не могут отыскать укромного пристанища, куда захочется возвращаться снова и снова.       Он — с глазами-океанами, когда-то в далеком и, уже кажущемся иллюзорным, прошлом, светившимися как две яркие лампочки, блестящими в свете яркого теплого солнца от греющей внутренности любви. Прилежный семьянин, любящий отец и муж, руководитель крупной престижной компании, приносящей дому неплохие деньги. Хорошая машина, большой и светлый дом с большим участком, который жена хотела когда-то облагородить и обосновать небольшой огород, построить теплицы и сарай для хранения садовых инструментов, завести кур и коров. Провести старость в незыблемой стабильной обстановке рядом с мужчиной всей жизни и наблюдать, как подрастают внуки, бегая по мягкой зеленой траве, щекочущей пятки. Загорать прямо лежа на земле в выцветшем купальнике и не стесняться уже порядком морщинистой кожи, возраст ведь нещадно берет свое над телом.       Они даже говорили о втором ребенке — хотели сына, наследника, пронесшего бы славную русскую фамилию, имеющую даже несколько церковное происхождение, сквозь века и поколения. Отец бы дал ему твердость характера, властность голоса, способность прожигать людей взглядом, заставляя молчать и подчиняться. Научил бы стоять на своем и принимать поражения гордо и с достоинством. Показал бы, как защищать слабых и беззащитных, и как наказать тех, кто слишком многое о себе думает, и подставлять подножку тем, кто непомерно высоко задирает нос.       Мать бы дала ему мягкость и душевную доброту, которую бы мальчик проявлял к тем, кого действительно любит. Мудрость — непоколебимую, коей обладала, кажется, только она одна, — женщина бы с честью подарила сыну, чтобы тот пользовался ею, когда станет слишком трудно стоять на ногах и слишком больно разбивать колени при падении. Она бы подсказала, как нужно любить девушку, как проявлять искреннюю заботу и делать приятное — удивительная была у него жена, понимающая и терпимая, она сама когда-то научила своего избранника этому искусству бережного отношения к людям.       Нежность и утонченность мужчине в ней нравились больше всего. С ней было приятно говорить и уютно молчать, не попадая в цепкие лапы неловкости. Тонкие волосы, часто собранные в небрежный пучок, всегда приятно пахли легкими цветочными ароматами. Кожа бархатная, тонкая, словно хрусталь — и он боялся касаться ее слишком резко, всегда с трепетом оглаживая знакомые рельефы подушечками пальцев. Вдыхал запах геля для душа — такой же ненавязчивый лавандовый оттенок, но, Господи, как он его любил! И как ненавидел в то же время.       За секунду до того, чтобы все потерять, он имел все. Он оказался в этом полуразвалившемся здании совсем один. Все дорогие ему люди покинули его, выбрав жизнь в другом мире. Мире, по чьему-то злому умыслу сокрытому от смертных глаз. Мире, который однажды подарил ему самое сокровенное, что может быть на планете, словно в награду, в наслаждение, с одним только предостережением: «сохрани это, прошу».       Не смог. И тогда кто-то там, высоко, словно разгневавшись, решил забрать то, что когда-то ему и принадлежало. Будто желая вырвать крылья из спины и спустить с небес на землю, оставляя лишь в немом крике наблюдать в зеркале за тем, кем мужчина не является — с ужасающими шрамами на спине, сочащимися свежей багровой кровью, и с выпирающими костьми, обтянутыми бледной, как полотно, кожей.       Другой — с забавными пшеничными вихрями на голове, и потухшим оливковым взглядом, осторожно осматривавшим место, в котором оказался по воле судьбы. Он потерял дом. Нет-нет, не думайте, где-то за несколько сотен километров отсюда, в какой-то новостройке почти в центре города покоится его просторная квартира, любезно обставленная мебелью и напоминающая картинку из пинтереста — с легкой подачи его невесты.       Вот только эту картинку он не выбирал, да и за дом, кажется, не считал никогда. Временное убежище, чтобы пережить непогоду и в тишине поужинать после изнуряющей работы, под редкие разговоре о минувшем дне. Мелькающие картинки на широкой плазме — в чем толк? — успокаивали взгляд и убаюкивали какой-то очередной драмой на канале, где бесконечно крутятся эти мыльные и совсем не имеющие сходства с реальностью романтические истории.       Шаг, еще один — и он кладет в раковину посуду, пообещав помыть ее с утра. Третий — и он целует в висок застывшую девушку, юную еще, красивую донельзя, в ажурной домашней пижаме из атласной ткани молочного цвета. Еще пятнадцать, и мужчина плещется под струями горячей воды, тщательно потирая лицо с заметной щетиной и пытаясь понять, почему же он так отчаянно хочет выбраться из этих удушающих стен? Вытирается свежим полотенцем, надевает свежее белье и босыми ногами ступает по холодной плитке, попутно бросая мимолетный взгляд в идеально вычищенное зеркало — и там видит того, кем являться бы не хотел.       Выключая свет в кухне и гостиной, открывает светлую дверь со стеклянными вставками, ведущую в спальню. Лампа на прикроватной тумбе с его стороны включена, и он в мыслях благодарит мирно сопящую невесту за оставленный источник света, подозревая, что он — единственный. Оглядывает комнату и думает, чего еще ему не хватает для того, чтобы быть счастливым здесь? Гирлянда, развешанная по периметру стен с общими фотографиями в памятные даты — дни рождения, помолвочные кольца, встреча с давними друзьями, первое свидание, выезд на природу. И везде видна улыбка до ушей на этом нескладном лице, крепкие объятия и глаза — горят, что с них взять? Глупые, так долго не могли разглядеть в этом флере любви начинающий накрапывать дождик, постепенно потушивший все искры до единой.       Зеркало во весь рост он отворачивает — не хочет лишний раз смотреть в него, даже украдкой, чтобы не видеть там человека, в которого влюбиться никогда бы не смог. Огромный громоздкий шкаф с лакированным покрытием сейчас безумно раздражает — хочется выбросить оттуда все вещи.       И откуда такая стойкая уверенность в том, что содержимое — бездушный хлам, склад масок, которые люди каждый день вынуждены цеплять на свои лица и создавать мнимую иллюзию счастья?       На кровать ложиться внезапно не хочется, несмотря на накатившую усталость и неприятное гудение в ногах. Все слишком идеально, все слишком хорошо, и мужчина даже думает, что не имеет права чувствовать все то, что испытывает сейчас. Но он делает еще шаг, за ним второй и третий, и роняет тело на мягкий матрас, обнаруживая, что внутри пусто. Укрывается одеялом, чувствует близость чужих рук, и обвивает своими миниатюрную девушку, когда-то заменившую ему солнце. Отмечает про себя, уже сквозь полудрему, что хочет домой, но мысль проваливается глубоко в сознание и ускользает в приятной дымке приближающегося сна.       И вот сейчас, вырвавшись наконец из ржавых металлических оков призрачного дома, он стоит на заднем дворе, облокотившись на кирпичные стены, ссыпающимися мелкой крошкой на его потрепанную худи, и делает очередную затяжку своих любимых сигарет.       — Хуево выглядишь, — подмечает чей-то голос, но парень не оборачивается, лишь тихо хмыкнув в ответ и выдыхая клубы пара в жаркий ночной воздух. — Арсений.       Опускает глаза вниз и видит протянутую вперед руку. Бездумно жмет ее, встречаясь с немного грубой ладонью, улавливает едва различимый в общем шуме трассы звук ударяющихся браслетов — его собственных, и возвращает руку в теплый карман потертых джинсов.       — Антон, — представляется, не пытаясь быть вежливым. Здесь вообще не принято быть таковым, все говорят так, как считают нужным. И, что странно, никогда не бывает криков или скандалов — лишь полушепот в приглушенном свете одинокой лампы наверху, и какая-то старая мелодия совковой музыкальной группы на фоне, такая же невзрачная, как и все остальное. Только сейчас мужчина позволяет себе разглядеть Арсения — насколько позволяет уличное освещение в виде пары изредка помаргивающих желтых фонарей. Тот одет так же, как и большинство здешних посетителей — черные джинсы с рваными полосами на коленях (ладно, он тут такой единственный — остальные предпочитают классические мужские наряды, присущие местному дресс-коду), белая, слегка мятая футболка, с накинутой сверху серой кофтой на застежке. Волосы ветерок любезно ерошит, придавая большей непринужденности, а цвет глаз Антон уже различить не может, но видит в них красноватое пятно — наверняка, его сигарета во рту отражается в чужих радужках.       Мужчина напротив кивает и пристраивается рядом, почти соприкасаясь плечами. Достает уже видавшую жизнь пачку, достает оттуда одну никотиновую палочку и поворачивает голову:       — Прикуришь?       Шастун выуживает зажигалку и протягивает ее, снова принимая прежнее положение. Наблюдает, как Арсений зажимает сигарету между губами, прикрывает ее рукой, другой чиркая колесиком одолженного огнива, и уже через мгновение возвращает его хозяину, поблагодарив лишь кивком головы.       — Какими судьбами здесь, Арсений? — Антону, впрочем, не особо интересно вникать в чужую жизнь. Просто и стоять здесь одному, тонуть в собственных мыслях уже надоело — так он объясняет свое иррациональное желание слышать чей-то голос, лишь бы заглушить свой внутренний.       — Как и все тут, — пожимает плечами. — В поиске чего-то. Как в сказке: «иду, не знаю куда. ищу, не знаю что».       Шастун грустно усмехается. Реальность оказывается порою слишком жестока, чтобы принять ее. А Арсений так легко, с глупой ухмылкой на губах, произносит эту фразу, которая и правда описывает суть существования этого гнездилища для туш, познавших безысходность.       — А ты, Антон? Впервые здесь? Раньше я тебя не видел.       — Я был здесь уже однажды, года два назад. Но как-то не зацепило — видимо слишком радужной мне тогда казалась жизнь, чтобы оценить это место. А судьба — сучка, все равно привела меня сюда.       Арсений бросает мимолетный понимающий взгляд, и снова вдыхает в себя терпкий, горький дым, наполняя им легкие.       — Люди здесь какие-то… другие, что-ли. Смотрю на них, и вижу себя. Оттого, наверное, место и лечит, — Антон с недовольством шикает, обжигаясь о догоревший фильтр, и выбрасывает его в ближайшую урну.       — Люди везде одинаковые, на самом деле. И место не лечит — халупа настоящая, если бы меня кто-то сверху не нагнул, ни в жизнь бы сюда не зашел. Просто как-то исторически сложилось, что в этом кабаке все внезапно решают сбросить маски и стать теми, кем они на самом деле являются — не важно, кто ты по статусу или сколько у тебя детей, насколько ты красив или как одеваешься. Все становятся равными, единым целым, что-ли. Отсюда и недостающее ощущение чьего-то присутствия. И я не о теле.       Арсений замолкает, а Антон переваривает услышанное. Шум дороги стихает, слышно лишь подвывание ветра, ставшего скорее морозным. Последняя машина покидает заправку и уносится прочь — в черноту пути, и исчезает, словно канув в небытие.       — С чего вообще кто-то решил, будто можно создавать лишь видимость самого себя? Откуда эта двойственность? Почему все верят тому, чего нет на самом деле? — вопросы, наверное, риторические. Поэтому Антон не ждет ответа, пока Арсений неторопливо делает крайнюю затяжку и избавляется от мусора, недавно имевшего какое-то предназначение.       — Существование Бога тоже никто не доказал, но почему-то человек выбирает верить в него, — снова неловкое движение плечами и пальцы, утопающие в иссиня-черных шелковых волосах, в попытке поправить упавшую челку.       — Но это ведь какая-то глупая попытка зацепиться за иллюзию! — восклицает Антон внезапно даже для самого себя. Попов мелко вздрагивает от разрезающего воздух вскрика, но тут же подбирается. — Извини. Вера в сверхъестественное помогает человеку снять с себя ответственность за свои же действия, перекладывая ее на «чужую волю».       — Может быть, и с масками такая же схема? — предполагает Арсений, не слишком вовлеченным тоном. — Давай зайдем внутрь, холодает.       — Не хочу возвращаться. На чем ты приехал сюда?       — Со знакомым, он здесь ведет дела.       Антон задумывается лишь на миг, прикусывая розовую губу.       — Поедешь со мной? — выпаливает, не пытаясь справиться с наваждением. Он слишком устал бороться с чем-то, чтобы делать это и сейчас.       — Да.       Вот так просто. Сесть в машину к человеку, которого знаешь от силы десять минут и укатить подальше отсюда под рваные звуки работающего двигателя.       Просто, оказывается, терять больше нечего, так что Арсений ничем не рискует.       Они бредут по напыленной полуразрушенной дороге до подобия автомобильной стоянки. Разметку давно размыло частыми летними дождями, а бордюры, призванные разделять когда-то выбритый газон и новенький, недавно уложенный, асфальт, уже тоже видывали многое на своем веку и теперь крошатся буквально от дуновения ветра (про бывшую когда-то белоснежной краску стоит совсем молчать — от нее осталось лишь воспоминание владельца бара). И во всем этом ландашфте слегка грязная от местной погоды машина Антона совсем не вписывается в общую картину. Сюда бы не новенькую ауди, только сошедшую с рук производителей, а какую-нибудь старую добрую волгу или четырку с пробитым колесом и отвалившимся капотом. Но, тем не менее, Шастун любезно щелкает ключами, снимая блокировку с дверей, и натянуто улыбаясь, приглашает внутрь.       Арсений отряхивает кроссовки, прежде чем уместить их на чистом коврике, и падает на пассажирское сидение, сразу же пристегиваясь. Антон, не торопясь, проделывает то же самое, проворачивает ключ, приводя в работу транспорт. Немного потянувшись в кресле, включает радио на фон — оно сначала неприятно шумит, словно старый бабушкин телевизор, а потом переключается на незнакомую зарубежную песню с приятным женским голосом, уныло вещающем о чем-то.       Шастун трогается и выезжает с территории паба. Тот, кажется, как-то мрачнеет и глядит вслед своей облезлой и выцветшей вывеской, безмолвно прощаясь, но не теряя надежды на возвращение.       Арсений думает, что возвратиться сюда не хотел бы больше, несмотря на приятное послевкусие местного менталитета. Это место будто бы отдельный город, страна, материк — здесь свои правила и все считают друг друга людьми, а не животными, которых можно презрительно оттолкнуть ногой взамен собственной выгоды. Здесь — разговоры по душам, остающиеся навсегда в стенах с потрескавшейся краской, здесь — слезы, наворачивающиеся непроизвольно от осознания собственной ничтожности, здесь — хранилище разбитых сердец, куда приезжают люди, чтобы ссыпать из себя эти колючие осколки в общую кучу. И, возможно, когда-то, они соединятся вновь, найдя в этой бездушной груде знакомые грани и ощутив чье-то слабое биение, трепыхание, помогут в заранее проигрышной битве за жизнь.       Но пока что он едва уловимо постукивает ботинком в такт мелодии, молча наблюдая за плавными движениями рук Антона, обхватившими кожаную обивку руля своими длинными тонкими пальцами, увешанными разномастной бижутерией. Молчать отчего-то комфортно, вслушиваясь в ничто. В тишину, повисшую между двумя незнакомцами, нарушаемую слабым голосом из динамиков. И мысли не роятся в голове, как жужжащие пчелы, лишь приятное опустошение. Арсений думает, что ему, наверное, еще не было так рядом с кем-то, кроме жены. Это пугает, но лишь немного, только для того, чтобы разбавить эту серую палитру эмоций.       — У меня невеста в городе, — нарушает эту сладкую идиллию глухой голос Антона. Они до сих пор едут по безжизненной неосвещенной трассе, и Попов думает, что даже не осведомился о маршруте. Впрочем, это не важно. Он готов хоть искать край Земного шара, лишь бы не возвращаться обратно.       — Рад, — только и бормочет он, не понимая, зачем ему эта информация.       — Я не люблю ее, — продолжает мужчина, и Арсений поджимает губы.       — Тогда почему ты с ней?       Молчание длится несколько секунд.       — Не знаю, — жмет плечами, сворачивая на проселочную дорогу.       Антон чуть нервно покусывает губы, а Арсений невольно засматривается. В этой части территории уже есть редкие огни фонарей, и он видит, как в темных глазах мужчины отражаются эти круглые лампы, но даже они не возвращают радужкам блеска. Непослушная кудрявая челка вечно спадает вниз, норовя закрыть обзор, и парень откидывает ее одним движением головы. Волосы вихрятся, забавно так, совсем как у молодого барашка. «Наверное, они очень приятные на ощупь». Мозг подает сигналы, рука сама тянется поправить выбившиеся пряди — Арсений поздно замечает и уже ничего не может сделать. Пальцы соприкасаются с мягкими локонами и бережно заправляют их назад, легко потерев между собой. Антон почти не реагирует, лишь легкая улыбка трогает его губы, поднимая уголки вверх — почти незаметно, но Арс видит и тоже невольно улыбается. Небольшая щетина лежит на впалых щеках и подбородке, уходя немного вниз, приближаясь к выпирающему кадыку на тонкой шее. Худи слишком большое и открывает часть ключиц — ровные, изящные, с глубокой яремной впадинкой и красиво подчеркивающие стройное тело. Антон, видимо, любит безразмерную одежду, потому что джинсы тоже не прилегают к ногам, а висят на них — но это тоже обладает своей особой магией и притягательностью. Острые колени все равно виднеются в согнутых ногах, даже сквозь ткань они словно норовят разрезать плотный материал, и мужчина, будто прочитав мысли Арса, кладет на нее свою руку, потирая.       — Мама очень любит Иру. Она для нее идеал женщины, которая должна быть рядом со мной, — спустя какую-то чересчур затянувшуюся паузу продолжает Шастун, словно собравшись с мыслями. — Не, Ира и правда хорошая девчонка, хозяйственная и женственная. Да и в моде шарит, вон и квартиру обставила по «последнему писку».       — Но?.. — поддерживает Арсений, уже понимая, к чему ведет Антон.       — Но я не хочу туда возвращаться.       Попов терпеливо ждет, пока мужчина вновь будет готов продолжить повествование. Ему это, конечно, чуждо — не хотеть идти домой, где тебя ждет семья. Он сам, кажется, раньше летел на крыльях ветра, лишь бы быстрее вдохнуть запах приготовленной еды и пропасть в объятиях сначала маленькой дочери, только-только научившейся неловко бегать по теплому ламинату, а потом и жены, каждый раз сжимающей его так, будто хочет полностью соединиться с телом. И тогда он понимал — скучал, пиздец как, хоть и не видел всего-то часов шесть.       — В смысле, я нахожусь вроде как в своей хате, на свои, кровные купленной, но это — не мой дом. В последние несколько месяцев я только и думал о том, как же я хочу «домой», но что значит это, так и не понял. И вроде, все у меня есть — тачка, крыша над головой, зарплата нормальная, шмоток целый гардероб. Да даже девушку отхватил такую, за которой половина Москвы бегает! А все равно не унимается, глупое, — и тыкает куда-то в район сердца.       — Знаешь, оно ведь лучше тебя знает, где ему место. Так что считай его, — Арсений кладет ладонь на чужую кофту, ощущая сердцебиение и редкое дыхание под ней, — своим компасом. Радаром. Называй, как хочешь. И если оно верещит, что что-то не так — значит, так оно и есть. Вот когда тебе в последний раз было комфортно?       Антон вновь задумывается, нервно постукивая пальцами по рулю.       — Сейчас, — признание срывается с губ прежде, чем он успевает подумать, а уместно ли оно вообще.       Что-то внутри надрывается. Нет, не так — екает, когда слова проникают внутрь и доходят до разума. Вот так просто — сказать мужику, с которым перекинулись несколькими фразами (но до чего интимные они были), а сейчас едут в одной машине, сидя совсем близко — только руку протяни, непонятно куда и зачем, и чего ищут, и чего ждут. Просто взять и признаться, что сейчас комфортно так, как не было.       И, в конце концов, ничего нет противозаконного в этой фразе. Ничего такого в этом признании, но оно почему-то разливается по внутренностям теплым молоком. Остальные факты — лишь помехи и невзрачный шум, ночь ведь съедает все, оголяет души, обнажая все травмы и раны, превращает людей в искренних и настоящих. Вероятно, утром им будет стыдно, когда солнце встретит их трезвый рассудок, не опьяненный темнотой и слабым светом луны вдалеке. Но это будет утром, а сейчас Арсений тихо шепчет в ответ:       — Мне тоже.       И все. И ничего не меняется — по радио крутят все те же иностранные мотивы, шум колес все так же сменяет пейзажи, звезды так же скрываются за кудрявыми синими облаками. Вот только внутри что-то непонятное. Желание вывалить сейчас все то, что копилось долгие годы. Говорить и говорить, не умолкая, и знать, что тебя слышат и понимают.       Вновь.       — Жена и дочь погибли в автокатастрофе. Все банально очень — фура выехала на встречку, не справившись с управлением. Три года назад. И три года назад я впервые зашел в тот кабак. Серега вытащил, сказал, там полно таких потеряшек, как я. Депрессия жуткая была, на колесах сидел, еле вытащили. Одной ногой уже на табуретке стоял — в руке веревка и мыло. И тот же Серега потащил по врачам. Так что жизнью своей я ему обязан.       Чужая ладонь неожиданно накрывает руку Арсения, поддерживающе сжимая. Холод металла чувствуется особенно, но Попов прикрывает глаза, концентрируясь и наслаждаясь теплом кожи Антона. Поднимает глаза, вновь всматриваясь в точеный профиль — брови съехались, образовывая небольшую складку, губы плотно сжаты и желваки бегают туда-обратно.       — Не могу даже представить, как тебе было тяжело.       — Было. Я не мог поначалу жить в доме, где их нет. Не мог привыкнуть, что обычного шума и жизни там больше нет, и не будет. Сначала по отелям мотался, потом Матвиеныч приютил, сказал, «нехер по клоповникам шастать». Потом уже неловко стало, вернулся. Но прям хуже стало, стоило только дверь открыть. Тут и там их одежда, волосы на расческе Алены, юбка Кьяры, поглаженная на утренник в детском саду. Посуда с завтрака еще тогдашнего немытая в раковине лежит, кровать, заправленная женой. А как записку нашел, что они к бабушке поехали — вообще башню снесло. Крушил все, что под руку попадалось. А потом — апатия. Пиздец, короче. Пришлось пол дома вынести, чтоб немного отпустило и не напоминало. Оставил все самое ценное — рисунки дочери в папке да духи Алены с той запиской. Остальное снес на мусорку — не мог смотреть.       Они заехали в какой-то поселок, Арсений понял это по виднеющимся вдали деревянным домам. Все такое сонное, погруженное в белесый туман, опоясывающий деревушку. Мужчина вопросительно взглянул на Антона, не понимая, зачем они остановились. Подумал, скорее всего, тот устал и решил поменяться местами, поэтому послушно отстегнул ремень безопасности и дернул ручку двери, выходя на воздух. Шастун последовал его примеру, обогнул машину и прислонился спиной к двери Арса, становясь рядом с ним. Мужчина смотрел вдаль — там река расстилалась, и зеркальная гладь воды, в коей отражались яркие звезды, слабо трепыхалась под дуновением ветра. Уже рассветало — солнце едва-едва появилось на горизонте, вступая в свои права. Покрывая небо утренней зарей, еще начинающей розоветь на фоне грязного голубого неба. Чистый воздух, и пахнет утренней росой и травой, шелестящей под кроссовками. Пахнет свежестью, пахнет водой с реки, пахнет сном, охватившим дома и окрестности. Ветер вновь треплет волосы, совсем как ночью, у стены обшарпанного заведения — кажется, это было очень давно, но прошло всего часа четыре.       — Как ты себя чувствуешь сейчас? — шепотом спрашивает Антон, не решаясь нарушить молчаливое погружение природы в дремоту.       Арсений поднимает глаза вверх, в небо, чуть кивая туда, и Шастун глядит вместе с ним.       — Они там. Они все видят и знают, как сильно я их любил. И люблю. И скучаю, конечно, но я смирился с иной жизнью, хотя мне иногда кажется, что все идет по пизде.       — Я уверен, они бы желали лучшей жизни для тебя. Они охраняют тебя, как ангелы, просто слушай ощущения чаще, и ты почувствуешь.       — Я верю.       Антон неуверенно притягивает Арсения к себе, сжимая тонкую талию. Тот кладет голову на чуть костлявое плечо и прикрывает глаза.       Дома.       — Ты громко думаешь, — тихо замечает Шастун, устремляя взгляд куда-то в лесные массивы, рассыпающиеся на том берегу реки.       — И о чем, по твоему, мои мысли? — не отрывая макушки от антоновой шеи, спрашивает Арсений. Он думает, что ему еще никто не говорил таких абстрактных фраз — обычно сам мужчина сыплет ими при первой возможности, вгоняя в тупик людей и наблюдая за активными мыслительными реакциями, застывающими на лицах. А тут Шаст со своим «ты громко думаешь», заставил губы слабо дрожать и тянуться уголками вверх.       — Не знаю, — запоздало жмет плечами и тянется свободной рукой к темным угольным волосами, ласково перебирая пряди. — Наверное, о том, что так, как раньше уже не будет. Наверное, ты сожалеешь до сих пор.       Арсений на миг задумывается, прислушиваясь к теплым ощущениям и заботливому массажу подушечками пальцев, елозящих по коже головы.       — А ты сожалеешь о чем-то?       — Нет, — просто отвечает Антон. — Я давно решил, что все, что ни делается — к лучшему. Забавно получается, еще недавно я говорил, что судьба — стерва, привела меня к тому, с чего начал. А сейчас я уже так не считаю.       Арсений елейно улыбается, подразумевая ответ, но все равно задает вопрос:       — И что же заставило тебя поменять мнение так быстро?       Антон смеется, и Попов невольно заслушивается этим смехом, рвущимся из парня. Он такой приглушенный, переливчатый, веет безмятежностью и простотой, и эти качества глубоко запрятаны в тощей грудной клетке как самые искренние и присущие ему одному изначально, но отчего-то вынужденные скрываться от фальшивого общества как нечто постыдное — Арсений чувствует скорбь, едва уловимую в душе Антона, от этих обстоятельств, и ничего не может с этим поделать. Лишь однажды вспороть его внутренний мир и достать все ценные, человечные, но укрытые особенности мужчины, и любоваться ими, как достоянием народа.       — Если я скажу, что причиной стал мужик в гейских штанах, это будет странно? — и вновь смеется. Арсений бы хотел всегда слушать эти звуки, записать на старенький диктофон и включать всегда, чтобы не забыть, что в мире все еще есть что-то светлое. Но он обхватывает рукой тело Антона и нащупывает пальцами его ребра, такие острые, что ощущаются даже через материю флиса.       И Антон успокаивается. Сердце утихает, переставая куда-то бежать, и теперь размеренно бьется в грудной клетке, наслаждаясь умиротворением. Чувствует себя совсем мальчиком, еще юным очень, душой возвращаясь в детство — беззаботное и безоблачное, когда кажется, что вся жизнь и дальше будет такой. Когда еще не сталкиваешься с чем-то серьезным и не знаешь, что такое «проблемы», которые так любят решать взрослые дяди и тети. Для тебя существует лишь коробка с игрушками, к которой бежишь сломя голову, едва разувшись, придя с садика, да песок, который в разных песочницах нужно обязательно попробовать на вкус.       Антон помнит, что самый вкусный — у бабушки в огороде.       И при воспоминании об этом он усмехается, совсем непроизвольно, но так хочется сейчас. Хочется вот так растягивать губы в нелепой улыбке, и вслушиваться в утреннее пение птиц где-то далеко, и считать, сколько раз споет свою песнь кукушка. Хочется вот так — жаться к чужому телу, такому податливому и беззащитному, недавно вывернувшему свои внутренности наизнанку без тени сомнения. И принимать, не задумываясь ни о чем, безмолвно принимать чью-то боль, как свою. Возить израненную душу по самым красивым местам, и реабилитироваться вместе, вот так просто, стоя у машины и наблюдая за сонным течением речки, ощущая дыхание около шеи и крепче сжимать пальцы на кофте, приближаясь, будто мало.       Оказывается, для счастья нужно совсем немного. Просто однажды найти человека в очередном пабе, и, недолго думая, увезти его подальше, по пути раскрываясь полностью и помогая сделать это другому.       — Ты устал вести? — невзначай спрашивает Арсений, поднимаясь с чужого плеча и впервые глядя в глаза Антону. Зеленые. Красивые зеленые, в сиянии солнца ставшие совсем яблочными, сверкающими, наконец. Светлые ресницы, родинка на носу — милая изюминка его лица, которую хочется однажды мягко коснуться губами. Он сейчас выглядит совсем не так, как ночью. Будто перезагрузился, глотнул новой жизни, и теперь вновь свеж.       Снова жив.       — Хочешь взять инициативу и увезти меня? — спрашивает с полуулыбкой. Потому что иначе, почему-то, нельзя.       — Да, в лес, — смеется Арсений, и Антон плавится вместе с ним.       — Имей в виду, у меня связи. Меня найдут, а тебя посадят за хищение особо ценных сокровищ мира.       — Дурак, — мягко пихает в плечо и направляется к водительскому сидению. Антон прав ведь, на самом деле драгоценность. Шастун падает рядом и утыкается лбом в прохладное стекло, все никак не способный унять детскую радость внутри.       — Я покажу тебе все самые прекрасные места, запомнившиеся мне еще с детства, — произносит уверенно, но взглядом спрашивает: «можно?».       И Антон так же молча говорит:       «можно».       И они вновь едут куда-то, проезжая деревню и снова попадая на дорогу, с обеих сторон которой величественно возвышаются могучие ели и виднеются редкие кустарники. Широкие поля с высокой травой, с золотыми колосьями пшеницы, с чудесными цветами с густыми и широкими бутонами, снова деревянные шаткие дома, в которых с наступлением утра снова закипела жизнь — старушки в старомодных платочках, повязанных вокруг головы, снуют и хлопочут в огороде, дедушки с резвыми внуками неспешно идут к колодцу с большими ведрами в руках, о чем-то беседуя. Проезжают мимо машины, привычно поднимая пыль, плывут куда-то реки, разливаются озера, медленные облака на небе рассеиваются, уступая место голубому небу и ласковому солнцу. Арсений о чем-то медленно рассказывает, убаюкивая бархатным голосом, и Антон ему отвечает, делясь сокровенными моментами своего юношеского возраста. Делится воспоминаниями, совсем не жадничая, ощущая буквально кожей интерес — и это, черт, безумно приятно.       Из динамиков льется музыка, более энергичная, чем ночью, смешивая различные мотивы под настроение. И глаза сами собой закрываются, когда Антон переплетает свои окольцованные пальцы с арсеньевскими, и волосы слегка мокнут от холодного стекла окна. Разморенный небольшим путешествием, перерастающим во что-то большее, он сам не замечает, как засыпает. Засыпает, а Арсений все так же бросает на него мимолетные взгляды, и губы трогает улыбка, и в груди взрывается солнце, наконец вылезшее из-за туч, и он бережно оглаживает большим пальцем ладонь Шаста, и, наконец, понимает       дома.       Они встретились совершенно случайно, и случилось это внезапно, как и все в этой жизни. Они, отчаявшиеся найти себя в этом мире, нашли друг друга. И сами того не подозревая, одной теплой июльской ночью, обрели, наконец, свой дом. В человеке, которого не знали и которому доверились лишь потому, что терять было нечего более. Словно небо даровало второй шанс. Шанс все исправить, шанс измениться, шанс любить и быть любимыми.       И сейчас оба сидят в этой машине, и у обоих крутится одна единственная мысль:       «не потеряю. сберегу».