Кукуррукуку

– Раздвинь ноги. Шире. Нет, не так широко. Вот так хорошо. Хазуки привязан к стулу. – Ты уже возбужден? На самом деле обстановка не располагает. Да, Хазуки готов прямо, без экивоков заявить, что у него на насилие над собой не встанет. Хазуки бы ответил. Да, все бы высказал прямо, но есть нюанс. Начать с того, что вечер перестал быть томным в тот момент, когда орлы Нишикавы подловили Хазуки посреди улицы. Немного постреляли, пошумели. Он один и панамера, взятая в аренду, против головорезов-якудза и полиции. Патроны кончились почти сразу, пришлось дальше отклонить предложение на ужин в рукопашную. Панамеру было жалко, но все складывалось в пользу Хазуки, пока один боец не ударил кулаком прямо в глаз. Приказ был брать Хазуки живым, пусть хоть и не целым. Хазуки держит рот открытым, подбитым глазом не видит. Между зубов плотный шарик. Металлические кольца по бокам давят на уголки губ. Шея и жевательные мышцы окаменели от напряжения. Пот стекает по лицу и под рубашкой, тонкие льняные брюки липнут к тощим бедрам. В Мехико сегодня жара. Впрочем, жара в Мехико всегда, но именно сегодня Хазуки предпочел бы свариться в густом, насыщенном, как адский бульон, воздухе. Странно, что этого не случается с Сакураи. Он торжественно сидит во главе стола. Одет во все черное. Поверх на плечи накинуто красное хаори. Хазуки до знакомства с ним и не знал, что существует настолько плотный оттенок черного. А еще воротничок рубашки наглухо застегнут под горлом. Сущий демон. Демонам можно не дышать. Нет-нет, а взгляд единственным уцелевшим глазом останавливается на пустующем месте. Тарелка белеет на скатерти рядом с рукой Сакураи. И Хазуки стоит зажмуриться, пока его глаз не подал на десерт Хошино Хидехико по кличке Повар. Про него разное говорили и говорят, например, что своему боссу Сакураи он делает жаркое из сердец врагов Семьи или преподносит на званые обеды хамон столько искусного приготовления, что никто не может отличить из окорока какой свиньи его вялили, и свиньи - в данном случае это не про породу. Хошино как раз ставит перед Сакураи тарелку со стейком. – А знаешь ли ты, – Сакураи смотрит прямо. Взгляд у него темный, тяжелый. Вилка в пальцах выписывает изящный пируэт в воздухе, пока заостренные зубчики не пронзают нежнейшее мясо. Хазуки слышит, как сочные капли ударяются о тарелку, или это разыгралось воображение от нервов. Между тем Сакураи продолжает: – У ацтеков была традиция – съедать сердце и мозг равных по силе врагов. Срань господня! Или кто там? Дева Мария? Не будут же они его есть всерьез, думает Хазуки. Это смешно, пукалки-пугалки для юнцов, а он не первый год в суровом мире якудза, чтобы купиться на подобный блеф. Или будут? Обосраться можно. Больной ублюдок, он реально сейчас отправит его под разделочный нож? Непроницаемое лицо Хошино прочитать невозможно. Хазуки мычит, дергается на стуле, от чего тот вместе с ним подпрыгивает и тяжело опускается. Тарелка перед Сакураи звякает. До чего мерзкий звук. Хазуки вжимает голову в плечи. Сакураи с томной медлительностью откладывает приборы в сторону, при этом продолжает смотреть в упор. Или будут. Это злой человек, очень злой человек, которого раззадорили, и он может сожрать во всех смыслах, потому что Сакураи продолжает: – А вот еще любопытная традиция, – на колени запрыгивает один из котов. Сакураи ласково перебирает между коротких округлых ушей. Кошек в комнате пять. С Сакураи ведь станется скормить его кошкам. Да ну, бред. Сакураи любит своих кошек, возможно больше только Киёхару. Поэтому да, кошки будут грызть его окровавленные пальцы и лицо. А начнут с глаза, чтобы неповадно было зарится на чужое. А хочется, ох как хочется, смотреть – не насмотреться. И ведь план был надежный. Поздравить с юбилеем семпая. Хазуки заручился поддержкой у клана Таканори, хотя бы на словах, шепотом в динамик телефона, пока Такашима спал, а то бы он за такое Таканори по голове не погладил. Но в плане они не учли одного. Мужа Киёхару. – Так вот, традиция. Передавать силу и мудрость со спермой. В раскрытые настежь окна врывается пение толпы. Мимо по вечерним улицам движется процессия. Барабанщики выстукивают ритм молитвы к Санта Муэрте, чтобы та без лишний мучений упокоила их души. Хазуки не сведущ в религии, кто такая Санта Муэрте, святая она чего, но тоже с удовольствием бы помолился за свои душу и тело. Тело если не съедят, так выебут. Хотя не будет же он сам. Верный муж, все дела. Хазуки пытается сглотнуть слюну и смотрит на Хошино. На заднем фоне появляется розовое пятно. Пятно увеличивается в размере по мере приближения. Движется дерганно, чуть качается из стороны в сторону. – Хеллоу! – гнусаво растягивает гласные. – Ты вовремя. Я как раз нашему гостю пересказывал интересные части из книги, что ты подарил. Киёхару опускается на соседний стул. Кажется, он замечает присутствие Хазуки в номере, потому что перестает по-кошачьи щурить глаза. Облизывает губы и крякает от удивления. – Почему в таком виде? Хазуки чувствует прилив одухотворенности и мычит, снова дергается, от чего стул продвигается вперед к столу. – Почему в таком виде? – переспрашивает Сакураи у Нишикавы. Нишикава растерянно смотрит на Хазуки, будто видит в первый раз, трет пистолетом затылок, портит идеальную укладку. Вот кого сейчас или сожрут, или выебут. Хотя все еще сохраняется вероятность, что Хазуки придется потерять самого себя. – Так это… – С днем рождения, любимый, – прерывает Сакураи. Хошино держит поднос с двумя бокалами шампанского. Киёхару моргает. – Это мой подарок? – Да, любимый, – до чего у Сакураи зубы белые. Хазуки слепнет от их сияния на один глаз и до него не сразу доходит расклад. – Прям целая группировка? – уточняет Киёхару. К Хазуки интерес потерян. Киёхару улыбается и смотрит на Сакураи. Сакураи смотрит и улыбается в ответ. Хазуки сейчас стошнит. Он умрет от горя и собственной желчи. В одиночестве. – Я планировал пригласить твоего кохая только на ужин. Так сказать в узком кругу отпраздновать. Но если ты договоришься, любовь моя. – С кем? – С нашим гостем. – К черту гостей, – шепчет Киёхару, снова проходится языком по губам. Они поднимаются одновременно, льнут и липнут друг к другу, все так же улыбаются, как сумасшедшие, натыкаются на дверь, падают уже в коридоре и смеются. Хошино насвистывает мотив голубки, выпивает залпом бокал, затем второй, оставляет на столе и уходит. Уходит и Нишикава. Хазуки остается в комнате один. – Санта Муэрте, помилуй меня. Удали от души мою великую скорбь, – поет уличная толпа. Хазуки слышит их голоса и плачет.