Что ты видишь (Двоечники)

Джиму не нужны никакие предназначенные. Джиму нужен Спок, с его невозмутимостью, непоколебимостью, непробиваемостью — иногда до тупой упёртости, но тут уж как есть — и упрямой надёжностью. Родители Джима были предназначены друг другу. Мать говорила, что видела из-за спины отца крылья: огромные, распахнутые, белые с золотым. Красиво, наверное. Отец ничего не говорил — погиб раньше, чем Джим научился понимать сказанное. Но мать как-то обмолвилась, что Джордж Кирк считал её волосы огненными. Уточнить, рыжей ли казалась отцу грива Вайноны или действительно сыпала искрами, никому, кроме отца, не видными, Джим тогда не догадался. А после как-то возможности не представилось. Джим знает, что предназначенные не всегда видят друг в друге нечто прямо-таки фантастически красивое, вроде крыльев или огня со звёздами. Некоторым шестые и восьмые пальцы у избранников мерещатся, а бывает вообще шрамы, клыки или рога с копытами. Суть в том, что найдя свою пару, люди становятся бессовестно счастливыми вне зависимости от привлекательности реального или навеянного избранностью облика. Даже если постоянно психуют, нервничают и не знают, что делать с внезапно обрушившимся богатством. Как Боунс, например: — Чехов, чем вы там давитесь?! Опять сладкое? — сходу начинает беситься тот, едва возникнув в поле видимости и найдя взглядом Павла. Недовольство заглушают ядерные басы, считающиеся в выбранном заведении музыкальным сопровождением. Боунса не слышно, но это и не важно — там по лицу и жестикуляции всё понятно. Люди и не-люди, похоже, тоже что-то чувствуют — убираются с пути с редкостной поспешностью. Джим придерживает дёрнувшегося Павла за руку, а Боунсу приглашающе салютует бокалом, дав понять, что беситься можно и не посреди танцпола, а как цивилизованные существа — с краю, за столиком. Возможно, не лучшее решение, потому что Боунс в таком состоянии существо не цивилизованное, а взрывоопасное. Но по другую руку от Джима сидит Спок, поэтому Джиму море по колено, и он уверен, что мир прекрасен и справедлив, и не допустит никаких опасных фейерверков. Толкнул ведь Боунса к Чехову, и даже упрямый докторский лоб почти целым остался. История обретения у друзей настолько же странная, насколько почти нереальная. Не случись сразу нескольких совпадений, Чехов, наверное, до сих пор наворачивал бы круги, осаждая медотсек, как крепость. А Боунс так и отстреливался бы оттуда разнокалиберными фразами, сводившимися к одному: «Вы, молодой человек, дурью маетесь, идите и ищите того, кто вам на самом деле предназначен». Чехов, конечно, утверждал, что уже нашёл — мол, сам видел, как доктор МакКой иногда отбрасывает две тени. Как-то ещё добавил, что это не главное, потому что любовь важнее. Вот тогда-то Джим к Павлу и проникся, хотя, по идее должен был всецело Боунса поддерживать: лучший друг как-никак. А друг в это время со всех сторон обкладывался вполне справедливыми резонами, возводя из них монументальные фортификационные сооружения. Во-первых, действительно: поди проверь, что там Чехов на самом деле видел или не видел. А во-вторых, может, в тех местах, где Чехов на Боунса таращился, и правда источников освещения больше одного висело или из стен торчало. В общем, пока Джим втайне сочувствовал Чехову, Боунс ни слушать юного навигатора не хотел, ни даже рассмотреть повнимательнее, чтобы тоже, может, что-нибудь увидеть. А потом на очередной миссии их всех так прижало, что Чехов оказался прямиком на операционном столе. Боунс тогда чуть не рехнулся, пока приборы показывали нормальную анатомию, а сам доктор чёрт-те что под руками и инструментами рассматривал, включая два сердца и полное отсутствие рёбер, формирующих грудную клетку. Оперировать в таких условиях адски тяжело, почти невозможно, но Боунс, конечно же, справился. Особенно, когда понял, что махнуться пациентами с другим хирургом не выйдет, потому что М`Бенга Споком занимался, а счёт шёл на минуты, если не на секунды. Ну, а когда Чехов на ноги встал, уже деваться было просто некуда, поскольку весь медперсонал в полном составе решительно свидетельствовал в пользу вылеченного навигатора, на радостях от услышанного едва не отправившегося обратно в кому. Джим знает, что Боунс до сих пор бесится. Только помочь не может, потому как психует тот не из-за Чехова и не из-за факта неожиданной «парности», а из-за того, что их случай пополнил статистику и какие-то там базы редких возможностей. Теперь обоих периодически достают коллеги, специалисты и недавно присоединившиеся журналисты. Хотя навязанного судьбой избранника Боунс, в итоге, можно сказать, с душой принял. Правда, слегка по-своему: взял в совершенно безумный оборот здорового образа жизни, плюс назначил такую диету, что любой другой уже давно за борт без скафандра прогуляться вышел. А Чехов ничего, держится. И даже выглядит рядом с Боунсом счастливее, чем когда умудряется дорваться до строго запрещённой сложной сахарозы. — Павел! — Боунс в три шага добирается до столика, но не присаживается — иначе пришлось бы двигать Чехова и сидеть с ним вплотную — заведомо проигрышный вариант. Упирается обеими руками в край и нависает немым укором. Пока немым. Пока не отдышался. Джим штатному гению немного сочувствует и чуть-чуть завидует. Чехов делает честные глаза, продолжая изображать хомяка нижней частью лица, а Джим, как обычно, смотрит на Спока. Ничего. В смысле, ничего необычного для полувулканца или даже чистокровного вулканца: ни крыльев, ни хвоста, ни даже завалящих клыков с когтями. Уши заострённые и брови косо вверх. Косое и заострённое Споку по видовой особенности положено; Джим проверял — сверялся со справочником и для надёжности с Боунсом. В красоте, правда, нереальной не сошёлся — Боунс услышал, глаза до хруста закатил. Наверное, собственный мозг во всех подробностях разглядел, пока скепсис изображал. Зато Ухура подтвердила. Мол, да, так и есть. Очень стройное, даже тонкое, но широкоплечее, длинноногое совершенство. Бледно-зеленоватое, с ненормально длинными ресницами. Для Джима — живое опровержение аксиомы о безвыигрышных сценариях. Когда-то Джим очень хотел встретить предназначенного. Пока не встретил Того Самого. Единственного. — Спок, а, Спок, — почти не несчастно тянет Джим, стремительно трезвея при мысли о вопросе, который давно собирается задать, и сводя на нет все предыдущие усилия по повышению градуса. — Да, капитан, — изумительно бархатным голосом отвечает Спок. И только идеально острый кончик уха легко дёргается, обозначив, что капитана не просто слушают, а со всем вниманием. — Мы в увольнительной, — терпеливо, в сто миллиардный раз, напоминает Джим, болтая ярко-красной соломинкой в бокале. — Да, Джим, — расслабленно соглашается Спок. Таким Джим любит его ещё больше, чем непоколебимым и несгибаемым. Потому что когда непоколебимость тратится на пустяки, несгибаемого нестерпимо хочется нагнуть — прямо где-нибудь над столом или консолью — и вставить так, чтобы не только не разогнулся, но ещё и выгибался, и стонал в голос. А если не нагнётся, то поставить на колени и… Эм-м-м, да. В общем, когда Спок расслабляется настолько, что соглашается лишь для поддержания разговора, это ценно и мило, и у Джима, как всегда, немного перехватывает горло и мучительно тянет в груди. Некоторое время назад он и помечтать о таких разговорах не мог. Какие уж тут мечты, когда на большую часть реплик следовал стандартизированный ответ «вулканцы не…», куда вставлялось нужное. Джим сначала списки из этих «не» верстал, пока не сообразил, что в идеале вулканцы вообще не живут — скорее, существуют для получения и обработки информации. А потом едва не умер, пытаясь из букв, по одной выдранных с кровью, составить слово «дружба». То есть, умер по-настоящему, без едва, но Спок с Боунсом его быстро оживили, так что, можно сказать, удачно обошлось. И результат совершенно точно того стоил. Теперь букв гораздо больше. Вот только они всё ещё из разных алфавитов, несмотря на все предыдущие и очередную общую увольнительную, на которую Джим снова возлагает большие надежды. Сколько их уже было, таких увольнительных? Может, сегодня он сумеет сделать что-то, что переломит или хотя бы надломит ситуацию? Боунс пришёл в себя и теперь отчитывает Чехова. Басы то гремят, то откатываются, заглушая особо витиеватые пассажи. Пока отдых выглядит редкостно удачным — вся альфа-смена в полном составе облюбовала один увеселительный центр, отвечающий вкусам каждого в отдельности и всех вместе скопом. Через коридор — отсюда не видно, но показатели не врут — Сулу с Кексиком осваивают спортивные симуляторы. Ухура то уделывает Скотти на бильярде в соседнем зале, то выманивает на танцпол, появляясь в поле зрения. Боунс, правда, так и не присел, похоже, до феерического появления успел лично несколько баров на разных этажах проинспектировать и выяснить, что нюансы незначительные. Ну и Чехов тут, под боком — все в сборе, как на Энтерпрайз, никуда не денутся, можно окончательно выдыхать и расслабляться. Самое главное, Спок рядом. Вертит в руках широкий бокал с местным ноу-хау — саморастворяющимися разноцветными соломинками, отмеряющими строго определённые добавки в шоте. Если следовать простейшему спектру, скорейший результат гарантирован. Любимому старпому Джим сразу заказал шоколадную линейку, а себе — что попало с отдалённо яблочным вкусом, потому что по правилам играть всё равно не собирался. Заодно успел получить массу удовольствия, пока старший помощник и его мания упорядочивания решали, что менее допустимо — рискнуть ослаблением контроля или нарушить естественный порядок расположения цветов. Один ноль в пользу мании — судя по тому, что сейчас из бокала Спока торчат четыре соломинки. Зелёная, голубая, синяя и фиолетовая. Красная, оранжевая и жёлтая отсутствуют, а значит в общем коктейле уже недостаёт порций с белым шоколадом, молочным и ещё каким-то местным — гибридным, сразу с корицей. — Спо-ок, — снова тянет Джим, укладывая локоть на стол и подпирая голову, так, чтобы смотреть прямо на Спока и не расстраиваться из-за огорошенного Павла. Прямо за Споком, ближе к стене — второй танцпол в виде барной стойки, куда выбираются потанцевать наиболее отчаянные посетители, которым обычная площадка кажется скучной. Для безопасности наименее трезвых к узкому возвышению прилагаются антигравы: даже если кто сковырнётся, то скорее всего не покалечится. С левой стороны стойки в невидимой поддерживающей сетке уже барахтается пара коренастых кардассианцев. С правой, чуть подальше от столиков, танцует юная сильфида, используя для особо сложных пируэтов как скрученные антигравами законы физики, так и собственные полупрозрачные крылья. Танец всё больше напоминает не развлечение, а тяжкую борьбу со стихией. Джим какое-то время таращится, прикидывая, не нужна ли девушке помощь, но тут танцовщицу уверенно подхватывают, затем подкидывают, ловят, кружат и бережно спускают вниз, на твёрдую поверхность. — Мама видела отца крылатым, — проследив за образовавшейся парой, говорит Джим совершенно не то, что собирался. Спок выпускает зелёную соломинку из губ, смотрит тепло и внимательно. Кто сказал, что вулканцы не способны на сочувствие? Наверное, тот, кто никогда не читал грусти в глубоких тёмных глазах. Ох. Джиму жаль. Так жаль! — Моя мама, — тихо и отчётливо говорит Спок, — иногда слышала цокот копыт по брусчатке в присутствии отца, — и опускает взгляд. У Джима перехватывает дыхание, он осторожно выпрямляется, чуть наклоняется к Споку — у него тысяча вопросов, и все хочется задать сразу, но ещё больше тянет просто дотронуться, и он бы так и сделал, но… Но! Спок контактный телепат — Джим боится, что прикосновение не разделит печаль, а умножит. «Это потому что она человек, а он вулканец? Только не грусти, Спок! А ты ничего такого не слышишь в моём присутствии? Не грусти, прошу. Может, твой отец тоже что-нибудь слышал или видел? Прошу, Спок! Ох, а что, если предназначенным из разных миров могут мерещиться не только звуки, но и запахи, или даже вкусы? Спок, а? Скажи, цокало, как кентавр, или словно бы воин приближался верхом на лошади?» — Он был её рыцарем! — всей душой внезапно осознаёт Джим. Спок почти вскидывается — насколько вообще способен вскинуться — поднимает голову, распахивает глаза. Смотрит так, будто Джим подарил ему сразу несколько звёзд с прилежащими планетными системами. Кругом галдят, танцуют, ругаются и хохочут, а между ними со Споком словно протягивается дрожащая ниточка общей тишины. И даже ритмичные басы чуть сдают с громкостью, подчёркивая важность момента. Жаль только, что некоторым не до мелочей: — Леонард, — совсем не к месту выступает Павел Чехов. — А давайте так: вы принимаете свои stogram, а я получаю право на такое же количество сахара. Мне кажется, равноценный обмен пойдёт на пользу нам обоим. Что такое stogram, Джим точно не знает, хотя догадки есть, и подтверждаются мгновенно: Боунз краснеет, затем багровеет, а потом резко вдыхает побольше воздуха. Сказывается стрессовая выучка: схватив Спока за прикрытое рукавом запястье, Джим машинально приоткрывает рот, чтобы звуковой волной не повредило барабанные перепонки, и с места в карьер тащит за собой в ближайшую нишу под прикрытие стены. — Капитан? — ниша оказывается вовсе и не нишей, продолжается полутёмным коридором. И — вот же незадача — не просто коридором, а частью бюджетной приватной зоны. Прямо сказать, не самое идеальное место из тех, где Джиму сейчас хотелось бы оказаться вместе со Споком. В здешнем развлекательном комплексе наверняка предусмотрено что-нибудь более комфортное и изысканное. Уж точно не такое ужасающе неловкое, как одинаковые типовые номера-кабинки. Судя по близкому расположению дверей, помещения крохотные, оборудованы максимум кроватью и непременной тумбочкой с её удручающе неизменным содержимым. — Джим, — автоматически, в миллиард какой-нибудь раз, поправляет Джим, заполняя паузу и усиленно прикидывая, можно ли безболезненно сменить декорации без ущерба для смысловой наполняющей. — Мы отдыхаем, помнишь? — перестаёт тащить за собой Спока, останавливается, смотрит почти требовательно, выигрывая ещё немного времени. — Да, — соглашается Спок, — Джим. Мы планируем продолжить отдых здесь? Долю секунды Джим думает, что ослышался. Затем понимает, что так и не выпустил запястье Спока, что у Спока в другой руке всё тот же бокал с половиной коктейля из шотов, что из хватки Спок до сих пор так и не высвободился, и что они смотрят друг на друга с одинаковым количеством вопроса в глазах. Только Спок желает получить конкретную информацию, а Джим хотел бы знать, понимает ли Спок, о чём на самом деле спрашивает. Разумеется, нет. То есть, Спок, конечно, считает, что предельно чётко сформулировал вопрос. Очередная подножка от «вулканцев, которые не». В данном случае — «не» принимают в расчёт контексты, двойные смыслы и окружающую обстановку, включающую очень давно дошедшего до ручки Джима Кирка. — Почему бы нет? — чужим голосом небрежно отвечает Джим. — Если ты не против. Хотя тут не самые лучшие условия, но мы можем подняться выше, уверен, номера там более просторные. Спок чуть хмурится, переводит взгляд на бокал в своей руке. По ощущениям — словно душу из Джима аккуратно вытягивает, предельно правильно распределёнными усилиями. — Давай, Спок, — почти не умоляет Джим. — А я тебе ещё шот закажу, твой уже, наверное, нагрелся или остыл, или взболтался, в общем, мог испортиться и перестать соответствовать твоим высоким стандартам. Ощущение, что он бредит. У Спока, наверное, такое же, потому что знаменитые на весь внутренний космос Джима ушки вздрагивают кончиками и словно бы чуть расходятся. Развешиваются? — Мои высокие стандарты, — в низком голосе плещется эхо веселья, в тёмных глазах — отблеск иронии, — позволяют предположить, что задуманное вами можно одинаково оптимально осуществить на любом количестве доступной площади. Год назад Джима укачало бы ещё на стадии «оптимально осуществить». Двумя годами раньше он бы… нет, он вообще не оказался бы здесь со Споком, разве что во время перестрелки или перебежки, или ещё в какой-нибудь ситуации, исключающей двойное толкование. И у Спока вместо бокала был бы в руке фазер. Сейчас дурацкое сердце пропускает два удара подряд, напоминая про отсутствие подтекстов в чёрно-белом мире старшего помощника. Ладно. Ладно! Шаг за шагом. — То есть, ты не против, — уточняет Джим, рефлекторно нашаривая кредитку. — Позвольте мне, — ничуть не снисходительно веселится Спок — глазами, ушами и голосом. Легко высвобождает руку из хватки Джима и первым шагает в приветливо открывшийся вход. — Можете ещё вспомнить про шахматы. Похоже, вселенная решила сегодня добить Джима Кирка. Мало того, что веселящийся Спок — явление крайне редкое. Так ещё и веселье всё более явно скатывается в совсем уж фривольность. Шахматы — это Спок про их игры на желание? Вообще-то Спок сразу сказал, что это нерационально, а Джим всё равно никогда бы не воспользовался выигрышем. Хоть и шутит постоянно, что Спок ему должен. Спок, что — всерьёз воспринял односторонне навязанное соглашение? Заблокированная переборка мягко сигналит. Застыв у порога, Джим не может нормально дышать, словно рушится и рушится из жары в ледяную воду, когда вдохнуть удаётся лишь наполовину. Только вокруг сплошное ровное тепло, и никаких оправданий дёрганному срывающемуся голосу: — Я помню, — вполне себе уверенно говорит он. Ну и что, что хрипло. — У меня их уже там с десяток, да? Джим не ведёт счёт, он действительно не собирался принуждать Спока или ставить в неловкое положение. Только не Спока, никогда. — Два, — уточняет Спок. Ставит бокал на чёртову неизбежную тумбу у кровати и разворачивается лицом. — Два десятка? — Два желания. Джим, — добавляет Спок после крошечной, почти потерявшейся паузы. Но Джим всё равно получает нокдаун головного мозга. Спок вошёл первым, стоит шагах в пяти, за ним идиотская кровать с балдахином и финтифлюшками из полотенец. На привычных лебедей похоже мало, скорее, на взбесившихся енотов, вздумавших помолиться подушкам перед сном. — Желаете продолжить попытки напоить меня? — издевательски беспечно осведомляется Спок, пряча усмешку в углах глаз. Нет, не нокдаун. Нокаут. — Не желаю. Я желаю, — начинает Джим и осекается, хватанув слишком много бесполезного воздуха. — Я прошу тебя раздеться. Сам Джим не знает, когда успел уйти с порога и встать напротив. Сейчас почти подпирает спиной стену — дальше отходить некуда, между ними пять коротких шагов — максимум, позволенный размерами помещения. Спок моргает один раз. Затем очень по-человечески сдвигает инопланетные брови и чуть склоняет голову: — Для какой цели? — негромко и очень отчётливо спрашивает он. — Я думаю, — Джим чувствует, как кровь приливает к щекам, — я почти уверен, что ты мог бы… То есть, мы могли бы, — в комнате слишком тепло, воздух внезапно плотный и горячий, и то, как Спок вежливо приподнимает бровь на его заикание, действует оглушающе. — Спок, я думаю, ты мой предназначенный, — на чистом упрямстве заканчивает Джим. Закрывает рот и стискивает челюсти. Ну вот и всё, он сказал. Сейчас Спок закаменеет сначала лицом, а затем и всем телом, и Джиму очень повезёт, если дело ограничится насильственной доставкой в медблок. Спок молчит долго — кончики ушей неподвижны, а сами уши вообще прижаты, как у хищника перед прыжком — так долго, что Джим перестаёт психовать о себе и начинает беспокоиться за него. Вскидывает глаза и упирается в нечитаемый матовый взгляд. — Понимаю, — удивительно мягко говорит Спок. — Вероятность составляет… Из глубины души робко выпрыгивает солнечный зайчик. Проносится хаотичными спиралями между рёбер и оставляет после себя легкий сияющий след. Джиму теперь так мало нужно для счастья — всего-то намёк, что Спок тоже мог об этом думать. — Нет! — тем отчаяннее просит Джим. — Пожалуйста, Спок, просто нет, — он же не стонет, правда? Хотя уже всё равно. Воздух будто становится ещё плотнее, застревает в горле и застывает в лёгких. Застывает намертво. Распирающим и жарким монолитом. Сразу, как только Спок отточенным движением поднимает руку к горлу и берётся за край ворота. — Для чистоты эксперимента, — ещё мягче говорит Спок, — от вас потребуется ответная услуга. Вы готовы? Джим, — под руками Спока расходятся края плотной ткани, открывая светлую кожу в более глубоком вырезе майки. — Это необязательное условие, — продолжает он, — но крайне желательное. Рубашка распахнута и спущена с плеч. Джим пытается вникнуть в смысл сказанного, смутно желая представить, сколько Джимов Кирков в скольких Вселенных делали одну и ту же ошибку. Считали Спока кем-то вроде интеллектуального девственника-профессионала, который с умным видом способен рассуждать о чём угодно, включая количество фрикций и корреляцию между расположением предстательной железы и длиной пениса — «члена, Спок! Хорошо, репродуктивного органа» — но на деле способного лишь сохранить каменное спокойствие и удивительно вовремя-невовремя ускользнуть. «Ответная услуга для чистоты эксперимента». Ответная услуга — это то, о чём он думает? Слишком сложно, особенно, когда длинные сильные пальцы — Джим знает, сколько мощи заключено в обманчиво тонких мышцах и хрупких на вид косточках — ложатся на застёжку брюк. Ответная услуга. Ответная услуга? Да. Конечно. Джим заставляет себя перестать таращиться и сглатывает неожиданно густую и тягучую слюну. Несмотря на хорошего уровня освещение, комната будто в мареве. Всё прекрасно видно, и в то же время недостаточно отчётливо, если пытаться всмотреться. Спок отводит от Джима внимательный взгляд, опускает ресницы, смотрит вниз на собственные руки. Для Джима — секундное облегчение и разочарование потери. Куртку он снял ещё на входе, о чем вспоминает, лишь впустую обшарив собственные плечи. Спок вышагивает из брюк, складывает их почти небрежно рядом с коктейлем на чёртовой тумбе. Ноги длиннющие, сухие и мускулистые, в этом освещении странного бронзоватого оттенка. И дурацкое серое уставное бельё зимнего образца, способное нормально смотреться лишь на идеальном теле первого офицера. Джим не носит нижнего белья. Футболка давно куда-то улетела, джинсы он отпихнул ногой. Наверное, поторопился, а может, и нет — Спок уже успел передёрнуть плечами, стряхнув рубашку, подхватив за ворот, и только что стянул через голову майку. Обе части гардероба без всякого пиетета отправляются на тумбу к коктейлю и брюкам. У Спока ошеломительно красивые руки; тонко прорисованные мускулы предплечий и изящные запястья. Движения плавные и одновременно точные. Кто-то сейчас ослепнет или задохнётся и умрёт, потому что потрясающие узкие ладони, освободившись от одежды, уверенно ложатся на бёдра, пальцы скользят под нежёсткую резинку, съезжают вместе с тканью вниз. Кажется, уже слишком. Но словно уже произошедшего мало, Спок избавляется от последней детали. Выпрямляется, разворачивается, снова встаёт лицом к Джиму — руки за спиной, ноги на ширине плеч — голый и прекрасный. И абсолютно точно — возбуждённый. — Что вы видите? Джим. Голос непривычно низкий, невообразимо мягкий, тягучий и ровный, льющийся, как самый лучший густой кленовый сироп. Имя — как последняя капля в потоке. Джим тоже выпрямляется, пытается вздёрнуть подбородок и заставить себя не сжимать руки в кулаки. В паху тянет адово, соски закаменели до глухой боли, но это ерунда по сравнению с пыткой «смотри, но не смей касаться». — Предлагаю, — Джим заставляет себя посмотреть в убийственно тёмные и спокойные глаза-омуты. Он — псих. Они оба психи. Изображает полуулыбку и пробует снова: — С вашим опытом, эксперимент лучше контролировать вам, коммандер Спок. Он ждёт, что Спок поднимет бровь — неосознанно, просто потому, что Спок всегда так делает. Только не сейчас: — У вас двенадцатый размер стопы, ширина десять и девять, — Джим снова не сразу понимает, о чём тот говорит. Они смотрят друг другу в лицо, поэтому подспудно он ожидал комментарий на тему длины или цвета волос. — Десять пальцев, по пять на каждой ноге. Все ровные, как если бы вы в детстве много ходили без обуви, деформирующей естественное развитие. Внезапно до Джима доходит. И он тут же чувствует себя так, словно Спок аккуратно огладил сверху обе ступни и расчётливо провёл по каждому пальцу из десяти. Джим очень надеется, что лёгкая сладкая судорога не заставила дёрнуться член. — Медиальная и латеральная лодыжки в пределах нормы, икроножные мышцы развиты, кожа имеет лёгкий волосяной покров. Мысли путаются, смысл не сразу становится ясным. Джим понятия не имеет, почему у него разные лодыжки или на каждой ноге по две лодыжки, только чувствует что-то вроде прикосновения к косточкам и скольжения вверх, к коленям. — Ст… Стой, Спок, подожди, — он не должен дышать, как загнанная лошадь, но, кажется… Неужели? — У меня разные лодыжки? Спок отпускает его взглядом и смотрит вниз, расцепив руки: — Медиальные, — указывает он на выступающие внутренние косточки. — Латеральные, — явно имеет в виду внешние. — Ясно, — от разочарования Джим почти готов к мыслительной деятельности: — Ладно, — игнорируя тяжесть в паху, говорит он, — Ладно, давай теперь я попробую по-человечески, а урок анатомии отложим до более удобного момента. Он почти ожидает услышать в ответ, что получение знаний уместно всегда и везде, или что-то такое же нелепое, но Спок молча вытягивает руки по швам и снова впивается в лицо нечитаемым взглядом. Может, дрожащий воздух между ними тоже что-то означает? Вряд ли — Джим непременно заметил бы марево между ними на мостике. Да и в любом другом помещении или на открытом пространстве — не важно. — Конечно, — Спок почти кивает: слегка склоняет голову и приопускает ресницы. Джим так любит его — всего, целиком, что нагота на какой-то момент перестаёт быть заметной, даже тяжёлое желание немного истончается: — У тебя чёрные волосы, — начинает Джим, едва слыша сам себя, но не повторяется: вулканский слух способен и не такое расчленить на разумные составляющие. — Прямые, короткие, мягкие и блестящие, — он прямо-таки ощущает, как могут чувствоваться между пальцев гладкие скользящие пряди. — Заострённые уши… Он не знает, когда успел расцепить руки и вытянуть правую перед собой. Скорее всего, когда описывал мягкость и шелковистость чёрных волос. Сейчас Джим большим и указательным пальцами обрисовывает в воздухе заострённый кончик уха, снова и снова прослеживая, будто действительно поглаживая тонкую чувствительную кожу. На миг кажется, будто Спок выглядит так, словно в самом деле чувствует ласку. Конечно же, только кажется. — Брови, — выдыхает Джим, пока стиснутая в кулак левая рука своевольно разжимается и взлетает, помогая правой штрихом расчертить разлёт. — Тонкие, тоже чёрные. И очень длинные ресницы. Джим закусывает губу, чтобы не болтнуть лишнего, и ещё потому, что обрисованные ресницы вздрагивают, пропустив блик или искру, или вспышку — что-то слишком быстрое и короткое, не поддающееся определению. — Нос прямой, — продолжает он на автопилоте, сосредоточенный на том, чтобы аккуратно опустить руки, а не позволить им тянуться вслед за описанием. — Губы… — Джиму вновь отказывают связки. Ох, Спок, у тебя такие губы, не говорит он. Собственный голос кажется слишком грубым, чтобы рассказать о том, что он иногда чувствует, представляя, как можно нежно-нежно раскрыть эти губы, ощутить четко очерченную кромку и распробовать первый вкус, прежде чем скользнуть глубже. — Красивые, — сдаётся он, снова позволив себе изобразить ладонью то, что не сказать словами. Спок внимательно прослеживает двойную волну, чуть сдвигает брови, но не хмурится. Нет — Джим знает — для Спока такой взгляд не выражение неудовольствия или другого негатива. Будь рядом кто угодно другой, выглядело бы либо смешно, либо жалко: оба голые, возбуждённые, и один взмок, пытаясь донести мысль, а второй тоже наверняка взмок бы, имей иное строение, но лишь кончиками ушей подрагивает от сосредоточенных попыток вычленить разницу между видимостью и реальностью. — Скулы, — хрипло говорит Джим, с трудом игнорируя тянущую боль в сосках. Чёрт, в паху и то не так припекает. Хотя сравнивать степени возбуждения точно было плохой идеей — на миг он словно погружается в ад. Но тут до Спока, похоже, целиком доходит пассаж про губы: он застывает, почти каменеет всем телом, чуть приоткрывает рот и плотно захлопывает глаза, полностью заглушив любой проблеск из-под ресниц. Джим знает, что это может означать от секунды до трёх на полную перезагрузку, поэтому идиотничает очень срочно и поспешно: кое-как растирает соски, одновременно стараясь не стонать, не сделать ещё хуже и не оставить красноватых следов преступления на коже. — У тебя красивые скулы, — выдаёт он для прикрытия. Лучше бы молчал: звучит сорвано и хрипло, пропитано оголённой похотью даже на его невзыскательный слух. А попытка оценить смысловую составляющую проваливается сразу, как только Спок распахивает глаза. Джим точно знает, что успел убрать руки раньше, но это уже неважно: Спок — весь невинность. Не та, в основе которой лежит невежество, а порождённая иным до чуждости ракурсом. Спок невинен всем телом. Длинные ноги, стройные бёдра, возбуждённый член, ребристый, массивный, и тоже словно бы скульптурно вылепленный. Подтянутый живот, узкая талия, не-человечески психованно перекрещенные ребра под светлой тонкой кожей. Два зеленоватых соска, разлёт ключиц, ровные прямые плечи, удивительно красивая шея, гордая посадка головы. Инопланетный анатомический атлас — не меньше. Недостижимый, эстетически прекрасный вулканский идеал. Везде и во всём — почти. Ладно — без «почти», действительно во всём, за единственным исключением. Совершенно не вулканские глаза, в которых пылает радиоактивный жар, уже оплавивший и стесавший верхний слой молекул кожи. А открывшаяся молодая слишком чувствительна к изучающему взгляду. — Вы позволите? — низко и сильно, и удивительно негромко спрашивает Спок. Всё, что угодно. Джим кивает, не доверяя себе, не понимая, на что согласился. А Спок уже тянет ладонь к собственному рту, ведёт длинными тонкими пальцами по нижней губе, чуть сминает отчётливо видную нежную кромку средним. И упирается указательным в верхнюю губу. Радиация и солнечный ветер. Джим становится им, чувствует, как вскипающий глубоко в костях и мышцах жар пробивается наружу, раздаётся светом сквозь оголённую кожу; направленным потоком, стремящимся охватить, покрыть, налипнуть на Спока слой за слоем, растечься по нему, обнять и огладить всем собой. Всего лишь солнечный ветер. Джим знает, что между ним и Споком дистанция в пять, минимум четыре шага. Это безопасно. Чёрные ресницы опускаются, дрожат. Тонкие пальцы на губах чуть напрягаются — Джим не выдержит этой пытки — указательный палец Спока сминает верхнюю губу, средний всё так же застыл на нижней. Три шага, точно. Никак не меньше двух. Главное, держать при себе руки, и ничего не случится. Даже если случайно качнёт навстречу. Ресницы смыкаются и застывают. Губы чуть раскрываются под давлением, расходятся. Джим ещё успевает заметить влажный блеск, когда накрывает ртом сразу и губы, и эти тонкие пальцы, вбирает, ведёт без разбора языком, не столько лаская, сколько стремясь распробовать. Почти-сладко-свежо-и-чуть-солоно. Под всем этим — слабый аромат Спока: раскалённый металлический сплав. Раньше от Спока пахло взрывом на Нараде и еле живым скафандром в транспортаторной прямиком из недр вулкана. Сейчас Джиму сразу мерещится нагретая земным Солнцем обшивка Энтерпрайз. Невозможно не коснуться, невозможно не взяться, не провести по гладкому, горячему, удивительно тонкому и странно нежному. Джим ответственный и опытный, не имеет права ни на перегруз, ни на слетающую крышу, даже когда хрупкие пальцы во рту отчётливо вздрагивают, а мягкие — такие мягкие, как и представлялись — губы Спока послушно раскрываются. По груди расходится вибрация чужого неслышного стона, отдаваясь в обеих прижатых к горячей спине ладонях. Позади — кровать с дурацкими енотами из полотенец. Возможно, единственный шанс Джима, кроме откровенного обмана. В воображении всё выглядит запредельно эротично и расчётливо. В реальности у Джима подгибаются колени, мысли взболтаны, и он сейчас кончит, если Спок ещё раз дрогнет пальцами или не уберёт ладонь с поясницы. Или даже если уберёт, потому что Джим весь взмок, и между ними тоже влажно, особенно в паху, и Джим не мальчишка, а то, что делает с ним Спок… Спок наверняка даже отдалённо не догадывается, хотя, возможно, в чём-то догадывается, потому что прижимает ещё крепче и не заваливает, а плавно опускает на кровать одним длинным, невозможно слитным движением. Спок нависает сверху, локти под плечами Джима, ладонями придерживает ему голову — почти не касается, легко-легко. Притирается пах к паху и снова наклоняется за поцелуем. Губы свежие и сладкие, совсем запредельно нежные, и невыносимо болезненно настойчивые. Джиму жарко и сладко, и он боится. Боится двинуться, боится моргнуть, ему даже дышать страшно. Позиция не очень привычная, но это же Спок — сила и невинность в одном флаконе — сделаешь что не так, потом не удержишь. Не удержишь. Или удержишь? О вулканской физиологии Джим знает больше, чем любой инопланетник. Возможно, больше, чем некоторые отдельные представители вида. Официальные данные стремятся к нулю? Джим не брезгует ни слухами, ни сплетнями, ни аналогиями. Общие корни с ромуланцами тоже годятся, чтобы теоретически предполагать основные цели: уши, пальцы — тонкие и чуткие — нервный узел в районе затылка, чувствительные зоны на пояснице над ямочками, область от пупка до паха и внутренняя часть бёдер. Ну и… совсем внутри. Воздух между ними очередной раз сгущается до сероватой синевы, Джим соображает очень плохо, больше чувствует, действует на инстинктах. Вплетает обе ладони в мягкие волосы на затылке, чуть ерошит и ведёт вниз, по шее, почти не надавливая, кончиками пальцев чертя лёгкие длинные штрихи вдоль позвоночника. О себе и своих ощущениях не думает, только о Споке. А Спок — Спок неожиданно сильно вздрагивает, отчётливо стонет в рот, и у него подламываются локти. Обмякает полностью, только ресницы дрожат, и стонет ещё громче, когда Джим чуть усиливает нажим, ведя ногтями обратно к затылку. Дальше — чистый рефлекс: одной ладонью под лопатки, вторую продеть в волосы. Бёдра, колени, развернуться и подмять. С телом, со зрением, творится странное — по спине льётся искрящийся фейерверк, через связки в подбородок, в яйца и под колени. Перед лицом — невыразимо близко — собственные глаза, светлые до неестественного оттенка серебра. — Спок?! — выстанывает Джим, замерев, застыв бешеным усилием, от головы до ног прошитый безумной догадкой: — Какого цвета у меня радужка? Зрение тут же проясняется, а в голове вновь мутится. Спок под ним прекрасен до боли в горле, и ненормальной слабости в коленях: заласканный, зацелованный, замученный. Хотя Джим только начал. Мысль о том, что это он — только он, и даже не особо напрягаясь, так разложил Спока — толкает на самый край. Спок запрокидывает голову, словно не в состоянии разомкнуть ресницы, пытается сфокусироваться сквозь неровно дрожащую завесу — Джим падает-падает-падает, лицо скрывают тени — и вот оно. Штормовая синева собственного взгляда, настолько густая, что отдаёт в чёрно-серое. «Разница восприятия», — отчётливо мелькает на периферии чужая мысль. Узкая ладонь то ли робко, то ли нежно скользит от лопаток к пояснице. Джим перехватывает, уверенно сжимает запястье, притискивает к простыне и выпускает, придерживая лишь двумя пальцами по центру, не добравшись до подушечек: «Не настолько!» — вырывается из глубины души, когда Спок под ним вздрагивает. Едва ощутимо, словно разовый слишком сильный удар сердца. Спок приоткрывает губы для лёгкого вдоха, и Джим ничего не может сделать — целует распухший рот по-человечески, и одновременно — полуосознанно — по-вулкански, чуть вжимая пальцы в покорно раскрытую ладонь. Джим не представляет, когда настолько успел выучить Спока. Он просто знает это тело так, как если бы любил уже очень давно — в темноте, ощупью и только руками; при ярком свете, только глазами и губами; под душем, у стены, в узкой неудобной кровати — где угодно. И в то же время они делают всё это в первый раз, поэтому Джим сдерживает жадный голод, касается лишь кончиками пальцев. То есть, ему кажется, что сдерживает. Потому что когда Спок переплетает их пальцы, выясняется, что это было последнее реле в их замкнувшейся цепи — сплетённые ноги, прижатые пах к паху члены, грудь к груди и губы к губам. Джим чувствует себя, как себя — ненормально сильное удовольствие от ритмичных ускоряющихся движений — и Спока под собой. Тоже как себя. Они близко, так близко, что ладони конвульсивно сжимаются. Оба поцелуя, человеческий и вулканский, зависли на грани насилия, не переходя её. Джим, который Джим, другой рукой старается не тянуть Спока за волосы. Джим, который Спок, тяжело и бездумно шарит свободной ладонью по мокрой от пота спине. Ощущения Спока шире и глубже; Джима — острее и ярче. Стремятся друг к другу, мчатся и сталкиваются, как шторм над океаном. Раскалённая ветвистая молния в тысячу ампер врезается и захватывает глубину, пронизывая все уголки, доставая до самого дна. Мерцает и переливается бесконечно долго, отражаясь в сознаниях множественным эхом. Джим кончает — ярко и безумно. И опять кончает. А потом от Спока идёт отдача, и Джим снова содрогается в длинном оргазме, теперь уже всем телом, острее всего чувствуя тепло в ладонях и экстаз в кончиках пальцев. Свет под веками всё ярче, трясёт все меньше, Джим бесконечно плывёт в наслаждении, пока не растворяется. Первыми возвращаются слух и зрение. Обоняние — наиболее приятная сейчас часть ощущений — чуть позже. Неяркий свет всё равно раздражает глаза, а дышит Джим хоть и не гиперактивно, но неприлично-заполошно и иногда со стонами. Словно первый раз любовью занимался, не меньше. Зато он весь насквозь пропах Споком, и это настолько здорово, что примиряет со всем остальным. — Спок, — шёпотом зовёт Джим, как только промаргивается достаточно, чтобы разобрать выражение в тёмных глазах. Сосредоточенное, очень живое и очень непонятное. — Спок, всё хорошо? — он приподнимается на локте, протягивает руку и пытается пригладить выбившуюся прядь. — Ты в порядке? Спок всё ещё выглядит растрёпанным и зацелованным. Не так, как в самом начале, когда у Джима чуть сердце из груди не выломалось, но похоже: губы распухшие, щеки и кончики ушей подёрнуты неравномерной зеленью. Только общее ощущение полной сдачи на милость победителя ушло. Но Джим — не Джим, если не сумеет снова добиться того же, если не большего. О, да. Мысль мелькает и уходит, несмотря на абсолютное опустошение, вызвав нечто вроде лёгкого прилива энтузиазма. Шея, грудь и плечи Спока тоже в лёгких, но откровенных пятнах. Ниже можно не смотреть, Джим уже успел понять, что Спок воспользовался одним из полотенец, и теперь Джим одновременно рад и смущён тем, что ублюдочное содержимое тумбочки им не потребовалось. Похоже, часть сведений об альтернативной вулканской биологии всё же оказалась верной. — Я буду, — убийственно-неубедительно говорит Спок, мелко вздрогнув, словно попытавшись закаменеть. — Вы в порядке, капитан? — Капитан? — переспрашивает Джим. — Ты так шутишь, да, Спок? Ты ведь не против, что мы предназначенные? — тело протестует, но он упрямо подтаскивает под себя непослушные конечности, и в итоге умудряется сесть. — Я знаю, что ты видишь, когда смотришь на меня. Знаю, что мои глаза для тебя меняют цвет от серебристого до почти чёрного. Это значит, что я — для тебя. Понимаешь? — Понимаю, — говорит Спок, тоже приподнимаясь. — Но поскольку явление одностороннее, вынужден отказаться. Вы заслуживаете лучшего, Джим. Того, в ком разглядите свою пару. Спок очень голый, очень непреклонный и очень вкусно пахнет. Полотенце — плохая альтернатива душу, и Джим совсем не собирается ощупью проверять, как ощущается их со Споком общий след на горячем вулканском животе. Тем более, пробовать на вкус. — Нет. Ни черта ты не понимаешь, — зло и весело говорит Джим, толкнув его назад, навзничь. — Мне больше не нужно ничего видеть, я просто знаю, что ты мой, и чтобы от меня избавиться, тебе придётся либо убить, либо продать меня в рабство орионцам… Хотя, нет, не поможет, я сбегу и вернусь. И уши развешивать тоже не поможет, на меня теперь не действует. Опрокинутый Спок не сопротивляется. Просто каменеет прямо под руками: — Вулканцы не развешивают уши, — он упрямо поджимает острые кончики и чуть ими подрагивает. — А это как называется? — фыркает Джим, осторожно протягивая руку. Спок сколько угодно может корчить из себя рысь перед прыжком или кугуара, или любого другого хищника; Джим теперь знает, что Спок — его. И уши тоже его — до самых острых подвижных верхушек. — Что — это? — упорствует Спок, снова пытаясь приподняться, стрельнув взглядом вбок, словно всерьёз собравшись сбежать. Джим рисковать не собирается: распутывает конечности и рушится сверху, упираясь ладонями в грудь и седлая бедра: — Вот это! — убедившись, что Спок повержен, он подносит к голове сжатые кулаки с оттопыренными указательными пальцами и вразнобой крутит запястьями, изображая шевеление. — Всё, — уверенно заявляет Джим. — Больше не работает. Спок моргает один раз. Даже не моргает, а медленно опускает ресницы, ждёт секунду, а потом открывает глаза: — Джим, — говорит он. — А вы знаете, что у вулканцев, как и у людей, атрофированы мускулы, отвечающие за возможность шевелить ушами? В попытке осознать услышанное Джим успевает моргнуть два или три раза, а потом его, всё ещё ошалевшего, крепко берут в оборот горяченные вулканские ладони. Подхватывают, переворачивают, укладывают, и… Джим всегда считал, что «затрахать до потери сознания», если участники активны и действуют добровольно — абсолютная ерунда, и так не бывает. Оказывается, всё зависит лишь от того, кто рядом с тобой — под тобой, ну или над тобой, или в тебе, как выясняется через пару часов, предусмотренных местной бронью. После нескольких информационных сигналов, оповещающих, что время истекло, Спок говорит, что не против сменить обстановку на менее отвлекающую. Сменить, так сменить, не вопрос. Для Джима сейчас главное — не просыпаться, как можно дольше. Он всё ещё не полностью уверен в реальности происходящего, хотя тело очень даже говорит, что бодрствует — всей ненормальной истомой, тянущим ощущением, синяками, засосами и даже, кажется, ссадинами. А Джим не понимает, он то ли насытился, то ли предчувствует близкий голод, и всё так странно, и понемногу начинает расплёскивать от невероятного, безудержного счастья. И ещё ему настолько всё равно, где продолжить, что он почти готов к тому, что из номера-кабинки его будут тащить на руках. Однако Спок и тут оказывается полон сюрпризов: небольшой поверхностный телепатический контакт, даже не мелдинг, как со старшим — и Джим способен на почти вменяемую активность. По крайней мере, лучше, чем Боунс, успевший, по всей видимости, пережить ещё несколько более или менее заманчивых предложений со стороны Чехова, а также заметно проредить местный ассортимент спиртного. За время их со Споком отсутствия, в общем зале изменилось многое, включая музыкальное сопровождение. Безумные басы сменились чем-то вроде блюза, народа заметно поубавилось. Стилизованный под стойку танцпол опустел полностью, а на основном медленно и плавно движутся всего несколько пар, включая окончательно ошалевшего Скотти, неумело, но бережно обнимающего лейтенанта Ухуру. Вообще, Джим намеревался ускользнуть незаметно — в первую очередь, кстати, от сверхчуткого Боунса. Однако их уже заметили, и отступать поздно — даже Чехов перестаёт зевать, отлипает от надёжного докторского плеча и несмело машет рукой. Реальность становится отчётливой до прозрачности. Ладонь Спока чуть дёргается в руке Джима — они держатся за руки? Они держатся за руки! — и это внезапно становится лучшим событием за сутки. Джим даже не пытается сдержать сумасшедшую улыбку. Перехватывает покрепче тёплые тонкие пальцы и тащит Спока за собой, к столику, где они сидели буквально несколько часов назад, ещё не представляя, чем всё обернётся. — Боунс, — за пару шагов до столика с разгона начинает Джим, не давая ни шанса знаменитому на всю Энтерпрайз медицинскому скепсису, — мы со Споком предназначенные, так что начинай продумывать церемонию. Капитан и первый помощник в деле, женить нас придётся тебе, — он упирается ладонью в край стола и стискивает до боли, чтобы не сжимать слишком сильно пальцы Спока. А затем внезапно думает, что если Спок не согласен, если возразит или засомневается, то Джим просто умрёт на месте, и всё. Спок не возражает. Возможно, тоже в шоке, как и сам Джим. А может, и нет, судя по тому, что неожиданно придвигается ближе. Кстати, Чехов как-то тоже удивлённым не выглядит. Да и Боунс чересчур спокоен — не пытается опросить посторонних на предмет случайно завалявшейся смирительной рубашки или пары мягких ремней для фиксации. Неужели поздравить собирается? — Вообще-то, давно уже пора, — ехидничает Боунс вместо поздравлений. — Я даже речь подготовил, какими словами буду напутствовать. — И какими же, доктор МакКой? — бесстрашно интересуется Спок, пока Джим ошалело переглядывается с Чеховым. — Bezumstvu hrabryh, — подсказывает Павел, а Джим снова расцветает улыбкой: — Слабоумие и отвага? — предполагает он. — Примерно, — усмехается Боунс уже менее саркастично. — Но я обязательно скажу, что вы оба это заслужили, будьте уверены. Глазами при этом сверкает так, что становится ясно — заслужили, не в плане заработали потом и кровью, а примерно как гауптвахту или наряд вне очереди. Джим смотрит на друга притворно укоризненно, а Спок сначала склоняет голову набок, и потом полноценно кивает: — Это не будет совсем уж несправедливым, — по-королевски спокойно разрешает он, дёрнув кончиком уха. Поворачивается и смотрит на Джима. Чехов хохочет, Боунс выглядит одновременно довольным и раздосадованным. А Джим… Джим вспоминает, что ушами Спок двигать не умеет, и это так прекрасно, что на миг его выбрасывает из собственного тела, дав возможность посмотреть чужим влюблённым взглядом. «Очаровательно», — то ли шепчет, то ли думает Спок, глядя на Джима — слишком воодушевлённого, почти неприлично раскрасневшегося, еле-еле сдерживающего смех, и с лазурно-синими ненормально счастливыми глазами. Энд.