Paint it red

Когда мы поженились, ты купил мне краски. Лучшие, которые смог найти. Идея стать художником в тот момент еще только витала в моей голове, но у тебя был тип, а я соответствовал по всем, кроме этого, пунктом. Ты купил краски, холст, десяток книжек через которые я с трудом продирался, потому что дерьмово понимал английский, но читал их все равно, с открытым словарем и ручкой в руках. Наверное, я хотел соответствовать тебе и твоим желаниям. Или это ты хотел, чтоб я раскрыл в себе то, чего я не понимал. Первые месяцы я баловался с краской, перерисовывал картинки из книжки и карандашом набрасывал разные уголки нашего дома, которые вдруг цепляли мой взгляд. Раз за разом я перерисовывал твою зажигалку, но заметил чужие инициалы только на третий раз. - Чья она? - я не пытался задеть тебя, тогда мне это было неинтересно, это было праздное любопытство, но оно разозлило тебя неожиданно сильно. Тогда я не умел притворяться. Не знал, что нужно делать, когда тебя обвиняют в том, чего ты не делал. Я стоял перед твоим столом и утирал слезы, пока ты кричал на меня, потому что я трогаю твои вещи, потому что лезу в твои дела, словно я был чужим тебе человеком, случайным прохожим в твоем доме, а не мужем. Я любил тебя так сильно, что не мог даже уйти. Мне нужно было дослушать каждое твое обвинение. Позже я нарисовал себя таким, каким представлял в своей голове в тот момент. Твоя злость положила начало моему творческому пути. Я много раз пытался нарисовать тебя, но твоим портретам не хватало глубины. Я пытался рисовать природу, но выходило буднично и уныло. Дома казались грандиознее, чем в жизни, а животные получались удивительно бездушными. После того первого автопортрета я уже знал, что мне нужно рисовать, но это казалось чем-то слишком эгоистичным для начинающего художника. Потому я только рассматривал тот первый рисунок. Я, твой стол, темная фигура в кресле, никаких черт, никакой одежды, только тень твоей злости, я и небольшая преграда между нами. Черно-белая картинка с каплей акварели, розовая краска вокруг моих глаз, чтоб подчеркнуть мое состояние. В один из вечеров мне на секундочку показалось, что я снова по-детски влюблен. Правда я не был уверен в кого: тень за столом или собственную фигуру. Когда я начал рисовать себя, то перестал показывать тебе свои рисунки. Ждал, пока ты наткнешься на них сам. Мне было интересно, что ты подумаешь обо мне. Мы встречались на тот момент больше двух лет, были замужем уже полгода, но я вдруг начал заново узнавать себя, а вместе с этим и тебя тоже. Первой ты нашел ту самую первую картину. Не оригинал в моем блокноте, полномасштабную версию, которую я написал, балуясь с углем впервые. Мне было интересно узнаешь ли ты этот момент, почувствуешь ли угрызения совести, будет ли тебе наплевать, станешь ли ты думать о том, кто подарил тебе ту чертову зажигалку (я расплавил ее в своей голове уже сотню раз, мне казалось, что она положила основу пропасти, которая возникала между нами с каждым моим новым рисунком). - Когда я дарил тебе краски, то даже не думал... - Кинн садится позади меня и кладет голову на мое плечо, словно пытается увидеть мою новую работу моими же глазами. - Ты пугающе хорош, знаешь? - Я делаю это для тебя, - и чувствую щекой твою улыбку. - Оглянись вокруг. Для кого ты это делаешь? - тогда я еще не понимал, что он прав. Во мне было что-то, что он умудрился разглядеть и раскрыть всего одним скандалом, но в этом не было ничего хорошего. Это была гениальность, которая происходила из жестокости и эгоизма, а не из любви. Я понимал это, когда рисовал себя. Я любил себя сильнее, чем когда-либо смог полюбить другого мужчину. - Я рисую то, что у меня хорошо получается. Но я не делаю это ради себя. Если бы не ты, я никогда бы и в руки карандаш не взял. - Может и так, но это, - его пальцы скользят от моего плеча к локтю, к пальцам, которые держат карандаш, Кинн указывает не на картину, но на то, что стоит за ней, что-то неправильное во мне. Что-то опасное, ядовитое, что-то чему в мире нет аналогов, - это появилось бы в любом случае. Рано или поздно. - От кого осталась та зажигалка? - От человека, который был мне дорог, - Кинн шепчет мне в затылок и я жмурюсь от удовольствия. Он всегда такой теплый, меня всегда так влечет к нему, мне кажется, что я слегка сумасшедший. - Это единственное, что от него осталось. Он тоже был художником, пока был рядом со мной, но это было слишком для него. В один вечер он сжег все, что написал за время наших отношений, а утром исчез. Забрал свою машину и оставил мне зажигалку и записку с просьбой не искать. - Что ты за человек, раз довел его до этого? - Кинн смеется в ответ, целует мою шею и продолжает: - Что я за человек? Это я должен спрашивать у него. Или у тебя. Я не могу сказать, что я за человек, но могу сказать, каким был он. Биг уже был художником, когда мы познакомились. Я увидел его в баре, а после пары бокалов он попросил меня попозировать ему. Я думал, это то, как художники приглашают в постель, на улице было уже три часа утра, а он разделся вместе со мной и достал свой блокнот для набросков. Он рисовал меня до рассвета, пока мы оба не заснули. В нем было столько силы, столько вдохновения и столько нежности, что все не умещалось внутри него. Он резал свои бедра, чтобы использовать кровь, как краску, он трахался со мной, пока у него не оставалось сил ни на что, только чтобы перестать думать хоть на секунду, он рисовал и сжигал свои картины сотню раз, оставлял только те, которые считал лучшими. Мне казалось, я идеальный вариант для него. Я заботился о нем, убеждался, что он ни в чем не нуждается, я любил его так, как не любил никого в своей жизни, если быть честным. Но моя забота заставляла его бунтовать, он нарочно не спал неделями, резал себя сильнее и чаще, заливался кофе и энергетиками и почти не ел, как бы я не просил. Его невозможно было заставить что-либо сделать. Наши общие друзья рассказали, что после расставания он перестал писать и отправился в путешествие, проводит время с монахами и пытается избавиться от своего, как он это представляет, демонизма. Ему это пошло на пользу. Да и мне тоже. Я нашел тебя, верно? Я думаю о демонизме. Не в оккультном смысле, я никогда не верил в подобное. Я думаю о той грани бесчеловечности на которой оказываются партнеры моего мужа. Я знаю, что он рядом со мной, потому что я уже перешагнул ее, потому что я больше не чувствую любви к нему, по крайней мере той любви, которая положила основу нашему браку. Я люблю его, как любят божества, а не людей. В каком-то смысле он меня создал, но я не могу дождаться его смерти, чтоб стать свободным. По ночам я играю с зажигалкой, которую оставил мой предшественник и воображаю, как горит наша спальня, представляю охваченную огнем фигуру Кинна. Это будет единственный рисунок с ним, который я нарисую с любовью. Биг был не прав, когда сжег свои рисунки вместо того, чтоб сжечь что-то другое. Но Кинн и не создавал его, как создал меня. Возможно, он таким образом разорвал единственное, что их объединяло, но я не могу бросить своего мужа. Я правда, правда хороший супруг, я верю в "пока смерть не разлучит нас". Потому я рисую его смерть почти так же часто, как собственные автопортреты. Теперь, когда я плачу перед Кинном, это всегда спектакль. Я не чувствую ничего, пока не начинаю играть. Я не знаю, что осталось от моей личности, потому что примерил на себя слишком много ролей. Любящий бойфренд, хороший друг, внимательный любовник, идеальный муж. Трофей, а не партнер. Я хочу узнать буду ли я любящим отцом, заставит ли ребенок Кинна чувствовать меня так же, как я чувствовал, когда он кричал на меня из-за зажигалки. Я все еще люблю ту картину. Я перерисовал ее снова. Теперь она весит в моей студии, как символ моего прошлого, настоящего и будущего, моей человечности и моего демонизма, только она заставляет меня чувствовать. На картине плачущий я держу на руках ребенка. Теперь я стою не перед столом с безликой фигурой за ним, но перед охваченной огнем кроватью, Кинн на ней прорисован в деталях, но языки пламени вовсе не касаются его, он ухмыляется этой своей фирменной раздражающей ухмылкой и там, на картине, я люблю его больше всего на свете. Даже чуточку больше, чем я люблю самого себя.