О разговорах, понимании и эмоциях

Поднимается в воздух тонкая белоснежная струйка дыма, узорами заворачивается, разносит по комнате запах. В окно уносится тут же, одним порывом ветра; запах, преданный, следует за ней. Тяжёлые зелёные шторы чуть колыхаются кончиками, белоснежная тюль изгибается причудливыми линиями, волнуется, как океан, который видеть пришлось раз в жизни. Тюль чуть задерживает дым, но, тонкая по природе своей, пропускает. Массивное бежевое кресло чуть скрипит, когда на него присаживается мужчина в черном костюме и немного кривовато завязанном белом галстуке. Рубашка — чуть мятая, туфли запылились, на брюках маленькое пятнышко от осенней сырости. Но мужчине, кажется, всё равно на свой внешний вид; не выглядит совсем ужасно, и ладно. Он ставит стеклянную пепельницу на столик, стряхивает пепел с сигары и затягивается вновь. Выдох; дым вновь заполняет комнату. На столе, кроме пепельницы, лежит белоснежная газета с четко пропечатанными буквами и громким заголовком, который видеть хотелось в последнюю очередь. Но пришлось, что уж тут. Газеты исправно читаются каждую неделю, цепкие синие глаза никогда ничего не пропускают. Каждую новость видят. Но сейчас газету пришлось отложить — срочное желание закурить вспыхнуло сразу после прочитанного заголовка. Мужчина затягивается в последний раз и тушит сигарету. Ветер подхватывает тюль; волнами двигается низ штор. Нет, нельзя показывать газету. Решение принимается легко; мужчина встаёт и выходит из комнаты, но не выдерживает и кидает на злосчастные страницы последний взгляд. Заголовок въедается неприятным черным в сознание: «Преступный лорд повержен. Британия празднует освобождение». Тихо скрипит дверь, хоть он и хотел войти бесшумно. Взгляд коротко проходится по комнате, маленькой, но уютной: у левой стены двуспальная кровать и дубовый шкаф для одежды, у правой — письменный стол и пара стульев. На столе горит свеча. Интерьер не вызывает такого уж интереса, он был такой уже до переезда, куда важнее — спящий человек на кровати. Вернее, делающий только спящий вид. Он одет просто, но со вкусом: коричневые брюки, бежевая рубаха и под цвет брюкам жакет с аккуратными пуговицами. Вкусы в одежде остались неизменными, хоть и многое поменялось. Лицо же выражает полную безмятежность, видно, как иногда подрагивают ресницы. Смотреть на него хочется вечность. Он так прекрасен в своей безмятежности, хоть и наигранной. Но, увы, обманом сыт не будешь. — Я знаю, ты не спишь, — начинает мужчина. — Не нужно передо мной притворяться. Человек на кровати чуть шевелится, вздрагивает как-то. На лицо падают пряди пшеничных волос, закрывают собой черную повязку. Наконец, открывается глаз, будто рубин на свет выглядывает, светит своей красотой ненормальной. Но блеск этот будто поблек, попал под слой пыли. Его бы начистить, помочь засиять, да только способов было перепробовано бесконечное множество. Тщетно. — Я видел газету, так что прошу не притворяться тоже, — тихо говорит «проснувшийся». Мужчина в черном пиджаке выдыхает. — Да? Что ж… — Мимолётная грусть, беспокойство даже: не уберег, не защитил. Но она моментально сменяется весёлым взглядом: — Ужинать будешь? Рубин блекнет сильнее. — Не голоден, благодарю. И вновь тишина. Тогда черноволосый мужчина осторожно, как к раненому зверю, подходит и садится прямо в ноги, мягко, невесомо беря чужое лицо в ладони и поглаживая бледную щеку большим пальцем. От этого жеста взгляд напротив смягчается, теплеет немного. — Лиам, — тихим шепотом, глядя в единственный глаз, уверяет Шерлок. — В газетах чушь собачья. Раздается горький смешок. — Да правда ведь, ну! — Но видя совсем потухший взгляд, Холмс затихает. Гладит щеку, смотрит в глаза преданно, дожидаясь, пока Уильям откроется, начнет расслабляться в его руках. Он ведь так просто не может, даже если и хочет невероятно. Ему нужно полное доверие, уверенность. И Шерлок её дарит. Хоть всю забирай, пожалуйста. — Лиам? И Уильям открывается. Взгляд теряет безразличие, выдавая истинную эмоцию. Средний Мориарти льнет к руке Шерлока, смотрит отчаянно, растерянно. Будто бы хочет что-то сказать, но не может. Получается только хриплое, на грани шёпота: — Шерли… А большего и не надо. Такое обращение — и Шерлок всё понимает моментом. Знает: сокращение имени у Уильяма вырывается либо при полном счастье, либо, противоположно, при отчаянии и тоске. Так что Холмс протягивает к Мориарти руки, стягивает к себе на колени и прижимает мягко, но крепко. Полностью обвивает руками худое тело (Уильям немало сбросил за последние полгода), гладит по спине, качает из стороны в сторону. Мориарти в его руках начинает дрожать. Сначала слабо, незаметно. Затем сильнее. Шепчет что-то неразборчивое, сжимает пиджак Шерлока и замирает. Раздается первый всхлип. И тут же испуганно прекращается. — Плачь, — шепчет ему Шерлок. — Плачь, Лиам. И Лиам, честно, плачет. Тихо совсем, едва слышно, только плечи дрожат, да всхлипы короткие вырываются. Холмс перебирает пшеничные прядки, зарывается рукой в волосы, массирует кожу головы. Лиам плачет по всему: по братьям, по дому. Он плачет из-за всего: из-за кошмаров, из-за пережитой боли, из-за потерь. Он плачет и знает: не осудят. Никогда. Здесь, в этих руках, полное принятие и безопасность. В какой-то момент слезы заканчиваются; Уильям отстраняется. — …тебя, — говорит совсем неразборчиво. — М? — чуть дразнит Холмс. — Извини, не расслышал. Повтори-ка пожалуйста. Уильям краснеет, щеки на тон становятся розовее. В такие моменты у него вся смелость, вся уверенность исчезает куда-то. В такие моменты он такой, какой есть. Тихий, застенчивый и влюбленный в Шерлока Холмса. Вернее, не так. — Люблю тебя, Шерли. Не влюбленный, а навсегда полюбивший.