Обручение с морем

Когда мы спрячем за пазухи Ветрами избитые флаги И молча сожжем у берега Последние корабли...

Адмирал цур зее бредил. Он цеплялся корнями за край обрыва. Шквал рвал с него кору, обнажая белую плоть, и та вспухала смолой. В её каплях преломлялся закат, она текла неторопливо и багрово, как сворачивающаяся кровь. Из его тела не вытесали бы мачту – корабельный лес не видит моря, пока он жив. Он мог бы стать маяком, но ветер рвал с него кожу как придётся, он был бездумен и не мог снять её по спирали, как снимают кожуру с яблока, гадая на имя суженого. Только зачем Хексберг маяк? Шквалы измолют крепость в гранитную крошку, когда не останется тех, кто бы с ними танцевал. Они выплеснут горькую соль на прибрежные камни. Звери будут спускаться к ним, рискуя переломать ноги, чтобы слизать морскую пену с прохладных боков. А потом время сотрёт и камни, довершая работу кэцхен. Какой глупец решил, что скалы тверды и незыблемы? Они – самая ломкая из стихий. Но без них молниям было бы некуда бить, а ветра... Ветра всегда были сами по себе. Они расправляли крылья чаек, и те сшивали небо с морем. Волны просвечивали изнутри изумрудной зеленью. И отчего Вальдес выбрал для перстня этот целомудренный камень? – Это он выбрал меня, мой дорогой адмирал цур зее, – раздался весёлый голос. – Это случилось на Весенний Излом, в день моего рождения. На побережье нашли перстень и посчитали, что это знак. Этот день принадлежит кэцхен, и они взяли меня под опеку. Берегли, да только и плату брали немалую: не знать других женщин, кроме них. Когда я вошёл в ужасный подростковый возраст, мне это стало поперёк горла, и я выбросил перстень в море. Вы знали, мой дорогой адмирал, что в нашем языке у моря – женское имя? Я обручился с ней. Хотел войти в неё той же осенью, до штормов Излома, а девочки не пустили – проморозили залив чуть не до дна. И какая же долгая была зима! Я чуть с ума не сошёл, верите? Для марикьяре, Ледяной, холодность ножом по сердцу. Мы не можем долго без моря, души наши к ней привязаны. Пока ждал, когда вскроется лёд, я рыбачить ходил, только чтобы быть к ней поближе. Рыбак из меня не ахти, но накануне дня рождения мне повезло. Выудил –селёдку не селёдку, да кто её разберёт. Вот такая! Серебрится, хвостом бьёт. Потащил её на кухню, решил сам разделать. Ах, как слуги на меня смотрели! Взгляд у меня, видать, был совсем озверевший, будто я убить кого собрался. Распотрошил я свою рыбину. Смотрю – блестит что-то. Горит целомудренной зеленью. Подумал ещё, какая глупость – что у рыб холодная кровь. Запустил в неё руку – и вынул свой перстень. И понял тогда, мой дорогой адмирал, что не избежать мне своей судьбы. Голос Вальдеса поплыл и потерялся в шуме прибоя. Сильно пахло кровью. У моря совсем другой запах, лишённый металлического привкуса, даже после всех кораблей и всех орудий, что оно забрало себе. Повязка на плече промокла насквозь. Алая струйка зазмеилась по простыни, с неё закапало на пол. В этом звуке было что-то невыносимое, как весной, когда капель твердит с утра до ночи, что кончилось одно время и началось другое. Олаф хватал ртом просолённый воздух. Губы у него пересохли и пошли трещинами. "Нужно просмолить", – думал адмирал. "Если смола – это кровь... Её понадобится изрядно". Мысль оборвала дёрнувшая плечо боль. Адмирал запрокинул голову, судорожно дёрнулся острый кадык. Воздух давил на Олафа, как морская толща, и был таким плотным, что приходилось прилагать усилие, чтобы протолкнуть его в лёгкие. Бескровное лицо накрыла тень. В её движении была жуткая неторопливость. Спустя четыре мучительных вдоха адмирал узнал её очертания – такой, должно быть, видели её те, кого смёл с палубы огненный шквал талигойской флотилии. Это была "Ноордкроне". Она проплывала над своим адмиралом брюхом кверху. Форштевень вспарывал небо, и из него лился закат. Паруса отсырели из-за багровой капели. Между ними клубился пороховой дым, словно рой отлетевших душ. От палубы тянулась якорная цепь, на другом конце которой болтался рыболовный крючок. Он глубоко впился в плечо Олафа и поволок его за собой, к берегу, где вместо маяка тянулась к небу ростральная колонна с отрубленными носами кораблей. – Танцуйте, адмирал! – пощёчиной хлестнул весёлый голос. – Я не умею танцевать, – прохрипел Кальдмеер, цепляясь за мокрое железо. – Вы не хотите! Ни танцевать, ни жить! Из вас вышла бы преотличная носовая фигура, адмирал цур зее! Кровь не унималась. Кровь стремилась вернуться в море. Олаф ожидал пощёчины, но ее не последовало. Вальдес берег его голову. Вальдес сидел на подоконнике, сгорбившись. Он был непривычно неподвижен. Ветер не может остановиться – иначе он перестанет существовать. Сквозь его лопатки прорезались крылья. Острые, чаячьи. Он был виден только если расслабить глаза и смотреть сквозь. Стоило сфокусировать на нем взгляд – исчезал. В руке у него был нож, перепачканный рыбьей кровью. Закатав рукав, Ротгер принялся срезать плоть с кости. Распахнув окно, он кидал куски мяса чайкам. Поймав взгляд адмирала, Бешеный криво усмехнулся: – Живые твари. Всё лучше чем душу скармливать мертвецам. "Я не схожу с ума. Это было бы безответственно", – устало подумал Олаф. Вальдес склонил голову к плечу. – На отродье Леворукого похожу, а? Вы знали, что у кошек нет ключиц? Поэтому они могут падать с высоты и оставаться невредимыми. Однажды моя кошка охотилась на вихорёк – иногда они плутают по Хексберг, играют горькой палой листвой и снежинками. Нагнать его на своих четырёх кошка не могла, и поэтому притаилась в засаде. Залегла на крыше, и, как только он появился под ней – прыгнула. Поймать не поймала, а кровь ему пустила. Потому что они живые, мой дорогой адмирал. Они – те, кто бросился в море по собственной воле. Это погибшие в бою становятся чайками. У Олафа дёрнулся уголок губ. И щека. Он будет носить контузию до самой смерти. Мягкая ледяная рука залезла во внутренности и принялась перебирать их, будто рыбу, трепещущую на дне лодки. Но отвести взгляд от Ротгера было выше его сил. – Вы снитесь мне каждую ночь. Это уже становится невежливым. Вальдес пожал плечами. Обнажённая кость белела в лунном свете. За окном пировали чайки, их голоса звучали предсмертным плачем. – А как иначе, Олаф? Холод и тепло сталкиваются, и рождается ветер. Ветер даёт жизнь парусам. Без них мы не можем выйти в море. – А без моря – не можем жить. Значит – судьба, нам сходиться? – спросил Олаф одними губами. Вальдес спрыгнул с подоконника. – Все марикьяре немного фаталисты. Твёрдо знаю я только одно – я вас не отпущу. – Странно слышать это от того, кого никто никогда не мог удержать, – одними губами улыбнулся адмирал. – Очнитесь, Олаф! – повысил голос Вальдес. Он вдруг оказался совсем близко, в его чёрных тревожных глазах можно было утонуть. – Вы сгорите. Станете углём, и вами можно будет писать. Адмирал покачал головой, но тут же глухо застонал, когда боль ввинтилась в виски. Следом пришло пламя. Он сумел его осознать. Смола вспыхнула. Олаф цеплялся корнями за берег, но пламя поднималось всё выше, оплетало исхудавшее тело алым шёлком марикьярских знамён. Губы тронул металлический привкус. Голос Вальдеса звучал глухо, будто пробивался сквозь морскую толщу. – Пейте, ну! Я унял кровь, но вам теперь нужно пить. Сильные пальцы придержали его за затылок, что-то тёплое пролилось в горло. Не кровь. Не морская вода. Пресная. Олаф принялся жадно глотать, и пламя начало опадать. Адмирал возвращался. Дрогнули и поднялись воспалённые веки. Сквозь сумрак проступили контуры окна, чернильные линии расщепленного молнией тополя, шкаф, стулья, прикроватная тумбочка, заставленный склянками. И, наконец, – осунувшееся лицо Ротгера Вальдеса. Вальдес в мятой рубашке сидел на кровати и не сводил с Олафа взгляда. Глаза у него покраснели, лопнувшие сосуды походили на трещины в мраморе. – Вот так-то лучше, – Бешеный улыбнулся одними губами. Кальдмеер хотел было что-то сказать, но Ротгер лишь мотнул кудрями и накрыл его ладонь своей. Пальцы у него были тёплые и жёсткие от мозолей. На закатанных рукавах виднелись тёмные пятна. – Помолчите, – Вальдес мог бы приказать, но просил. – Вам сейчас вредно. Послушайте, я расскажу вам про любимый мой ветер. Жаркий, ночной, он приходит раз в круг, в конце зимы. Говорят, он приносит радость. А я думаю, что он – символ надежды. Даже если его нет на свете, его стоило придумать. Как считаете, мой дорогой адмирал цур зее, дождусь я его? Сумею поймать его парусами? И куда тогда он меня приведёт – на край света или к берегам Кесарии? Голос Ротгера убаюкивал. Олаф хотел было ответить, но не сумел, только сжал чужую ладонь в нелепой надежде, что иногда нет нужды в словах, чтобы понять друг друга. Веки смежились, и адмирал начал проваливаться. Но на сей раз это был не бред – обычный сон. Кажется, ему снилось что-то хорошее. На следующее утро жар прошёл. Первым, что Олаф обнаружил при пробуждении – корзина фруктов на стуле в изголовье. Вторым – Ротгер на подоконнике с небольшим томиком. – Создателя ради, Вальдес, где вы достали фрукты в середине зимы? Вальдес делал вид, что читает, но, стоило Олафу обратиться к нему, тут же вскинул голову и заложил книгу небольшим кинжалом. – Это военная тайна, – не растерялся он. – Если её раскрою, буду вынужден вас... – Убить? – спокойно уточнил Олаф. – Ба! Господин адмирал, вы никак шутите? – Возможно, – не стал отпираться Олаф. Глаза у него потеплели. – Но вы не ответили на мой вопрос. – Ну, раз вы настаиваете – в истории этой нет ничего сказочного. У моей тётушки оранжерея. Добыча этих фруктов была сопряжена с риском для жизни! – Вот как, – задумчиво протянул Олаф и на пробу выудил из корзины клубничину. Ягода немного помялась и сочилась соком. Перед внутренним взором промелькнуло видение – Вальдес, бросающий чайкам собственное мясо – и тут же погасло. Адмирал надкусил клубнику и принялся задумчиво жевать. Вальдес весь подался вперёд и едва не свалился с подоконника. – Ну как?.. Олаф улыбнулся и отправил ягоду в рот целиком. Поднял глаза на Вальдеса. Застигнутый врасплох, тот чуть заметно покраснел. – Я думаю, Ротгер, что это настоящее чудо. Вальдес спрыгнул с подоконника. Книжку он трогательно прижимал к груди, и улыбался так широко, что ему смело можно было давать звание самого лучезарного моряка талигойского флота. – Знаете, мой дорогой адмирал цур зее, я ужасно рад тому, что вы прекратили умирать. В связи с этим я хочу рассказать вам... – Неужто сказку? Вальдес отрицательно мотнул головой, подвинул к кровати стул и оседлал его задом наперёд. – Сказки – для вечеров. Я приду к вам сегодня. И расскажу новую. А пока слушайте. И он начал читать по памяти. Хорошо меж подводных стеблей. Бледный свет. Тишина. Глубина. Мы заметим лишь тень кораблей. И до нас не доходит волна. Неподвижные стебли глядят, Неподвижные стебли растут. Как спокоен зеленый их взгляд, Как они бестревожно цветут. Безглагольно глубокое дно. Без шуршанья морская трава. Мы любили, когда-то, давно, Мы забыли земные слова. Самоцветные камни. Песок. Молчаливые призраки рыб. Мир страстей и страданий далек. Хорошо, что я в море погиб. Меж бровей Олафа залегла глубокая морщинка. Несколько секунд он пристально смотрел на Вальдеса. Взгляд чёрных чаячьих глаз был тревожным. Так вот оно что... – Рано ещё мне умирать, – наконец, отозвался Олаф. – Да и вы, кажется, не собирались меня отпускать? Вальдес первым отвёл взгляд. Запустил пальцы в волосы. Яростно почесал. И вдруг совершенно беззлобно фыркнул и кинул книгу на тумбочку. – Решили, что я вас проверяю? Нет, Олаф. Это всего лишь стихотворение. Я застрял на нём, ждал, пока вы проснётесь. И успел выучить. Если бы вы не хотели жить – не вернулись бы, когда я позвал. На сей раз пришёл черёд Кальдмееру опускать глаза. Вальдес был прав, но он не знал одного: жить стоило хотя бы ради того, чтобы слышать его голос.