На расстоянии

Касаясь её тонкой руки, Хюррем чувствует хрупкость этого перемирия. Всего лишь перемирие — обманчивое и шаткое. Оно должно скоро разрушится. Иначе просто не может быть. Пытливые взгляды направлены на них обеих. Прелестные, до странного безупречные черты лица; сияние собранных в сложную причёску волос соперничает с блеском дорогих камней тиары; изящный стан в пурпурном платье… и взгляд, надменный взгляд огромных чёрных глаз — вот что заставляет зачарованно смотреть на неё даже своенравную, непокорную Хюррем. С таким взором она столкнулась в первый же день пребывания во дворце. «Госпожа умна, её уважают»… Хюррем уже тогда в этом не сомневалась — ведь глупые близорукие курицы не продержатся в гареме и дня, ведь здесь выживает сильнейшая — первая во всём, изворотливая, рассудительная. А ещё умеющая вовремя прикусить язык. Хюррем, кажется, хороша во всём, кроме последнего. Валиде — главная. С Валиде они дружны не будут. Это стало ясно с самого начала. Хюррем поджимает губы. То, с каким упорством эта женщина желает насолить ей, становится прямым доказательством того, что тебя вышвырнут, как надоевшую собачонку, едва утратишь бдительность. *** — Покрываете одну, а всех псов спускаете на другую. Если бы Хюррем осталась Александрой, то, пожалуй, не осмелилась бы на подобный шаг: поосторожничала. Но Александры нет. Вместо неё Хюррем. А для Хюррем пойдут все средства. Здесь война. Здесь смердит расцветшими смертями. — Твои чувства глупы, — госпожа встаёт, но не приближается. Брезгует. — И на самом деле, — у Хюррем бегут по коже мурашки, когда возникает давящая пауза, — Ты даже ничего не стоишь. Скажи это Хюррем кто-нибудь другой, она бы даже и глазом не моргнула. Но слова, слетающие с губ Валиде, обращаются в какое-то нелепо-обжигающее клеймо. Удивительно. И это раздражает. Хюррем подходит к ней почти вплотную. — Делайте, что хотите. Мне всё равно. Валиде невозмутима. Не отвечает. Но её молчаливое превосходство ранит. *** Колючая неприязнь. Вот что чувствует Хюррем изо дня в день. И ничего не меняется. А Валиде тем временем вот-вот закончит вышивку, — громкий заливистый смех разносится по всему дворцу, звенит в лучах полуденного солнца и врывается в каждую дверь, — пальцы вдруг перестают слушаться, и невольно выскальзывает игла. Никто не смеётся так громко, так заливисто и счастливо. Никто, кроме Хюррем. Розы в саду особенно чудесны. Госпожа склоняется к одному цветку, мизинцем касаясь нежных лепестков. — Добрый день. Валиде болезненно морщится. Вихрь огненных волос и привычная улыбка до ушей. Эта наложница либо смеётся, либо рыдает, либо устраивает скандалы. Валиде не знает, что ужаснее, и предпочитает игнорировать. — Госпожа, — сказано тихо. А потом султанша чувствует жёсткую хватку Хюррем — её руки невероятно сильные и тяжёлые, такие вовсе не свойственны аристократкам. — Простите мою вчерашнюю дерзость. Верных слуг поблизости нет. Никого нет. В саду заливается соловей, и медные волосы прямо перед глазами волнует апрельский ветер. Госпожа переводит взгляд. Куда угодно, Боже. Куда угодно… — Посмотрите на меня. И вдруг слова о том, что эта рабыня не заслуживает такой чести, невольно застревают в горле, замирают на половине слогов и исчезают. Госпожа смотрит. Смотрит и проклинает эту надоевшую улыбку и этот запах. Настойчивый запах жасмина — Хюррем любит такие цветы. А ещё чужое дыхание становится глубже: она тоже принюхивается. Хюррем чувствует магнолию и незаметный хаос в чужих мыслях. — Не напоминай мне об этом. Госпожа хмурится и чуть кривит губы. Хюррем уходит прочь, скрываясь в лабиринтах зелёных растений. Султанша вновь склоняется к розам. Соловей надрывается и будто бы даже хрипит. Сумасшедшая птица. *** Временами госпожа думает, что намного проще было бы не допустить всей этой истории с русской рабыней, в первый же день сбросив её с самой высокой скалы в самые глубокие океанские воды. Да, тогда всё было бы действительно проще. Хюррем зачем-то приносит ей цветы, и госпожа ещё сильнее ненавидит её. Поскольку впервые не знает, что делать. А потом объявляется этот несчастный художник — молчаливый и грустный. Читать записи в его дневнике — пожалуй, отдельная разновидность мучений: смазанный, неаккуратный почерк, где одна буква почти полностью ложится на другую. Откровений удивительно много. И Хюррем, разумеется, тоже. Лука писал о ней, и рука его явно дрожала, пальцы его с трудом удерживали дневник. Госпожа знает, насколько жестокой бывает любовь. Госпожа приходит в ярость от осознания, что Хюррем, не исключено, когда-то целовала паршивого художника так же, как Сулеймана. С такой же нежностью, с такой же пылкостью. Госпожа сгорает от осознания, что не желает делить Хюррем с кем-либо ещё. Глядя, как пламя пожирает брошенный в камин дневник, Валиде сомневается, что действительно сожалеет об этом. Хюррем стоит перед ней на расстоянии вытянутой руки. — Несправедливо. Хюррем говорит всего лишь одно слово вместо ожидаемых двадцати, и голос её непривычно глух. — Во дворце нет справедливости. Госпожа смотрит на неё, и взгляды их резко сталкиваются. — Ты не дала мне упасть. Тогда. И не взяла дневник. — Вас это удивляет? Хюррем стоит близко к огню, и кожа её налилась нежно-алым. Госпожа по-прежнему бледна. — Весьма. *** А потом убивают лошадь. Госпожа не знает, право, не знает, кто осмелился на такое. Она смотрит в бездонные глаза заколотой Страсти и видит своё отражение. Боже. Рядом притихшие конюхи. Рядом поникшие служанки. Валиде думает, что на месте лошади вскоре может оказаться и её хозяйка. Эти размышления разрушает сама Хюррем — неугомонная, раздражающая. Она врывается в чужие покои, сжимая кровавый кинжал, и становится прямо перед султаншей — дерзкая и заплаканная. И госпожа лишь с привычной надменной насмешливостью спрашивает её: — Убьёшь меня? Ведь это так желанно девчонкой. Ведь это так предсказуемо. Вместо ответа Хюррем падает на колени, опуская голову. И Валиде, держа в руках грязный, воняющий кровью кинжал, вдруг понимает, что ненависти больше нет. Нет. — Встань. Немедленно. Но Хюррем не двигается. И тогда госпожа тянет её вверх за меховой воротник, бросив лезвие в другой конец комнаты. Хюррем поднимается, и рыжие её волосы прячут от султанши лицо. — Убийцу найдут. Хюррем всхлипывает. Госпожа касается её правой щеки — покровительственно. — Перестань плакать. У тебя воспалятся глаза. Хюррем запоздало ловит её запястье, целует ладонь и устало тычется лбом в очерченные ключицы, оставляя дорожку из выдохов на белой-белой коже. Госпожа в задумчивости гладит чужую макушку и неожиданно чувствует, как безумно колотится сердце. *** Хюррем по-прежнему дарит ей цветы. Госпожа считает, что ничего особенного в Хюррем нет. Госпожа пытается убедить себя в этом ещё с того момента, когда коленопреклоненная девчонка вручила ей букет алых роз. О, Валиде хорошо помнит тот вечер. Помнит даже, как кололись шипы. Хюррем всё время лезет на рожон. И тактика её до автоматизма проста. Но это делает её непобедимой. Хюррем пробует из раза в раз найти в зрачках напротив что-то, кроме холодной снисходительности. Она вынуждена нырять куда-то в самые глубины чужих раздумий. Госпоже это не нравится. Но однажды она отбрасывает всё безразличие и неожиданно просит, именно просит: — Расскажи свою историю, Хюррем. И Хюррем, конечно, думает, что ослышалась. Замирает поражённо и неверяще, но начинает говорить. Госпожа слушает. Валиде верна своим принципам; Хасеки — Сулейману. Взглянув друг на друга, они понимают, какими стали изменщицами. *** А потом госпожа теряет сознание, и больше не трепещут её длинные ресницы. Дворец погружается в сизую печаль. Хюррем чахнет так же, как розы, которые она собирает по утрам и ставит в хрустальную вазу подле огромной кровати. Госпожа не чувствует заполонивший покои свежий, пряный запах. Прекрасная, но недвижная. Глядя на неё, Хюррем взывает к небу о помощи, признавая себя бессильной. День, два, три… Дворец теряет счёт времени. Хюррем снятся кошмары. Теперь она почти не спит. Иногда Хюррем думает, что всё было бы намного проще, перережь она себе горло тем осколком разбитого кувшина. Да, всё оказалось бы проще. Госпожа открывает глаза только спустя неделю. Она поднимает веки и видит, как Хюррем с присущей ей скрупулезностью обрывает пожелтевшие листья на зелёных, упругих стеблях. И нет этой надоевшей улыбки. — Ты всё так же приносишь цветы. Хюррем оборачивается, подходит; её волосы в одно мгновение становятся на пару оттенков ярче. Хюррем снова цветёт. Цветёт и распускается где-то совсем рядом с госпожой и пробирается ещё ближе. *** Хюррем, вздорная и громкая, больше не кричит и не смыкает пальцы на чьей-либо шее. Хюррем выше задирает голову и смотрит на дворцовую суету с самого верхнего этажа. Госпожа наблюдает, оставив без покровительства Махидевран: пора бы страдалице уже отрастить зубы. А потом Махидевран высылают прочь. Хюррем улыбается — гордо, пробуя очередную победу на вкус, катая на кончике языка и выдыхая прямо в сумеречную синеву. Они случайно встречаются в саду, обеих одолевает дежавю. В руках Хюррем охапка только что собранных лилий. Госпожа долго смотрит на них. *** Валиде шуршит страницами, изучая финансовые отчёты. Хюррем сидит у неё в ногах и плетет из шёлковых нитей браслет — легко; аккуратно; как плела когда-то у себя на родине, следуя подсказкам матери. — Завтра привезут ткани, Хюррем. Портные сошьют тебе платье. — У меня их достаточно, госпожа. — Ты выбираешь слишком тёмные цвета. Я бы хотела видеть тебя в шафрановом. Хюррем делает мелкие узлы на нитях, чтобы те держали нужную форму; закрепляет в некоторых местах сверкающие подвески; проверяет исправность замочков. — Синий шёлк? — Королевский синий, госпожа. Он хорошо подходит к золотому. Госпожа ещё желает думать, очень желает, что в этой девчонке нет ничего особенного. Тщетно. Она видит Хюррем на примерке заказанного ею же платья, когда та поворачивается к ней, и ярко-жёлтый ослепляет всех глазеющих служанок. Госпожа знает, что в эту секунду вся система, — личная, сложная система, — выстроенная без права нарушения хоть какой-то составляющей её части, разваливается и превращается в пыль. В ничто. *** А потом Хюррем едва не сгорает. У неё растерзано огнём лицо. Счастье, что пламя не коснулось волос, думает Валиде, ведь тогда бы Хюррем вспыхнула смертельно-красным, и с этим уже ничего нельзя было бы сделать. — Вы бьетесь, словно пойманная в сети птица! Признайте, госпожа! Крик Хюррем пронзает почти насквозь, попадая в цель и застревая прямо в подреберье. Госпоже нечего сказать. Она действительно поймана. Вот только в том смысле, что верно истолковать не в силах даже сама. Девчонка скрывает слёзы за шалью. — Бунтарки будут казнены, Хюррем. Ты обвиняешь в покушении меня? Госпожа в шаге от вьющихся рыжих волос, она может дотронуться до их кончиков. — Я в неведении, и это убивает. Хюррем рвано поводит плечами, взмахивает руками в непонятном, неестественном жесте и наконец разочарованно кривится. — Моё лицо изуродовано. Гарем в ужасе отводит глаза. Кто теперь посмотрит на это безобразие, кроме Сулеймана? — Я посмотрю. Госпожа снимает с Хюррем шаль и прикасается нежно-горячими губами к обожженой коже — раны уже затянулись, но неприятный пунцовый всё ещё обволакивает половину лица. Госпожа целует целомудренно и легко — в обе щеки. Какие-то мгновения Хюррем вовсе не дышит. А потом совершается никах. Хюррем счастливо улыбается. Сулейман не выпускает её рук из своих. Госпожа отворачивается и хранит молчание. *** Разговор рано или поздно состоялся бы. Вот только Хюррем начинает его с абсолютно неприемлемых для здравого смысла слов: — Я люблю Вас. Они стоят на огромном балконе под серебряным светом луны. Кроны деревьев шелестят, повинуясь ветру, и госпожа рада этому: не слышно, как сбилось дыхание. — Если ты и любишь меня, то лишь потому, что любишь Сулеймана. Госпожа всё ещё пытается держать Хюррем на расстоянии. Расстоянии, которого, в общем-то, уже и нет, которое она самостоятельно уничтожила. И это так странно. Хюррем пробирается своим взглядом в самое нутро, под белую кожу и цепляется за что-то внутри — невидимое и покрытое инеем; делает шаг навстречу. — Всё это бессмысленно, Хюррем. Всё это глупости. Госпожа не поворачивает головы, её ладони лежат на прохладном мраморе, и в глазах отражается неясная грусть. Хюррем уйдёт. Она может уйти. Сейчас. Но Хюррем обнимает её так, как не обнимал ни один человек, и это по-особенному отдаётся жаром в груди. — Нельзя. Госпожа кладёт ей руки на плечи и смотрит, не мигая, в зрачки. — Нельзя. Хюррем делает вдох и устало качает головой. Но расстояния между ними теперь действительно нет. И это нужно признать.