Любимый пациент

Как же все началось? Теперь и не вспомнить… Впрочем, не ошибешься, если скажешь, что началось все, как всегда, из-за Ойкавы. Все в мире — по крайней мере, в мире Иваизуми — происходило либо благодаря, либо по вине Ойкавы. Чаще, конечно, по вине. Но в этот раз все вышло иначе. Все вышло как-то на удивление нормально, а ведь, пожалуй, только так и могло быть, когда Ойкава с присущим ему талантом оказаться в нужное время в нужном месте столкнулся с Ушиджимой, талант которого заключался в том, чтобы просто быть. Столкнулся как Цзялин и Янцзы в Чунцине, как бампер и столб в аварии, а Иваизуми — Иваизуми просто оказался рядом. Все началось со вскользь брошенной Хаджиме шутки, в ответ на которую Ушиджима неуловимо хмыкнул, и взгляды их насколько же неуловимо, ничтожно быстро встретились — но этого оказалось достаточно. Саму колкость Иваизуми уже и забыл, зато помнит хорошо глаза Ушиджимы, подсвеченные солнцем, цвета тенистого мшистого сада у буддийского храма, сквозь сосновые ветви которого пробиваются яркие послеполуденные лучи — храма точь-в-точь такого, в который маленький Хаджиме бегал ловить цикад, лисичек-перевертышей и загадки. И помнит ясно, как удивился, насколько живые и лучистые глаза у человека, чье выражение лица, кажется, навечно застыло в строгости ожидания следующего матча. А потом они не виделись с ума сойти сколько лет. Сколько всего за эти годы случилось, и сколько — нет. Иваизуми отрастил себе роскошную в нарочитой небрежности щетину, бронхитный нервный кашель заядлого до обреченности курильщика и в целом сошёл бы теперь за какого-то героя второсортного сериала про медиков. И все как-то через силу. Все вокруг очень тяжелое и не очень — живое. Так бывает, когда тебе почти тридцать. Иваизуми трет переносицу с силой, будто так получится стереть заскорузлую боль из спины и многодневный надосын. Но стирается только кожа. Он бросает взгляд на часы и убеждается, что от перерыва остались жалкие ничего не значащие минуты. Ему, загнанному спортивному врачу на замене эти минуты — ничто, а для человека, у которого запись на послеобеденное время возможно очень важны. Иваизуми ли не знать. Он же столько лет дружил с Ойкавой — знает лучше всех, как ценны бывают минуты. По пути он берет дрянной кофе в автомате. Ни вкуса, ни запаха, зато горячий. Не бодрит, но можно хотя представить, как дофамин весело скачет на его уставшей сердечной мышце, заставляя ее кряхтеть и шевелиться чуть веселей. Воображение у Иваизуми правда так себе. Один из стульев у кабинета занят — и это само по себе неудивительно, но вот человека Иваизуми узнает сразу и как-то разом: по абсолютно прямой спине и размаху плеч, по аккуратной скучной стрижке и бровям вразлет, по глазам ясным и живым, которым не прибавилось ни года. — Ушиджима? — неверяще спрашивает Иваизуми. Пальцы жжет дешевым стаканчиком, но это дразняще-болезненное чувство сейчас очень кстати. Ушиджима поднимается — бог ты мой, он еще сильнее вырос? — и чуть кланяется. — Давно не виделись, — говорит. Очень ровно, будто бы и не узнавая. Иваизуми кивает. Нормальная реакция для человека, с которым ты никогда толком и не общался. Которого не видел почти десять лет. Так бывает. Иваизуми до последнего не замечает ортез на левой руке Ушиджимы. До самого разговора начавшегося с тошнотворно-типичного «на что жалуемся», а тогда уже — да, и ортез, и легкую, очень знакомую тревогу в голосе Вакатоши. Очень знакомую, тщательно скрываемую, зарытую вместе с главным вопросом: «я смогу еще играть?» — Никакой трагедии не случилось, — буднично комментирует Иваизуми, дописывая в бланк рекомендации. — Пропьешь кое-что, походишь на гимнастику, и будешь как новенький. Ушиджима выдыхает с явным и очень искренним облегчением. А когда Иваизуми, чуть удивившись такой эмоциональности, ловит его взгляд, то даже улыбается. Немного шало, как человек, у которого парашют раскрылся в самую последнюю минуту. — Приходи в субботу, — отмерев, продолжает Хаджиме, протягивая рекомендации и рецептурные бланки. — А пока побольше отдыхай. Ушиджима принимает бумаги и очень убедительно кивает, но Иваизуми, конечно, не верит — спортсмены не умеют отдыхать. Он знает. Так и начинаются их рандеву: пока медленно тают остатки лета в Токио, кофе все так же пахнет горячим безвкусным паром, а смены все такие же тяжелые, бесконечно-длинные, но теперь еще и пропитанные стылой сыростью. Иваизуми поднимает ворот пальто и вспоминает зачем-то, с каким серьезным лицом Ушиджима выполняет нехитрый набор упражнений, лишенный и грамма тревоги. Доктор сказал — значит вернусь на площадку. Неспешно и упрямо идет к цели, как та улиточка из хокку Басё. Иваизуми находит это его спокойное упрямство очаровательным. Успокоительным. Удивительно живым: с тем же упрямством прорастает магнолия сквозь потрескавшийся асфальт. Иваизуми слегка заворожен. Иваизуми, честно признаться, чуточку даже вдохновлен. Поэтому даже немного жаль, что стилоидит излечивается так быстро. Хотя до смешного неудивительно, как это у Ушиджимы получается так быстро. — Ну что, вот и все, — заключает Иваизуми ощупывая широкое запястье. — Рука в порядке, но все же не перенапрягай запястье еще хотя бы пару недель. — Но скоро… — Отборочные, знаю, — Иваизуми чуть улыбается. Он уже давно не следит и еще дольше не играет, но волейбол все-таки навсегда чуточку с ним. Хотя бы в виде выдернутых откуда-то дат чемпионатов. Ушиджима поначалу не меняется в лице и только спустя секунду возвращает Иваизуми улыбку: совсем легкую, но очень заметную на его обычно ровном как горное озеро лице — будто действительно взвешивает, стоит ли. Иваизуми уверен: стоит. Собрав все анализы и внимательно — а как иначе — прочитав лист с рекомендациями, Ушиджима уже поднимается, но тут же садится назад. — Я улетаю только через три дня, так что успеваю пригласить тебя поужинать. Иваизуми роняет ручку. Очень карикатурно получается. — Что, прости? — В благодарность, — терпеливо разъясняет Ушиджима, попутно складывая бумаги в рюкзак — аккуратно сложив пополам. — Ты всех своих лечащих врачей водишь по ресторанам? — Иваизуми усмехается, но в горле как-то сушит. — Нет, — Ушиджима мотает головой. И он абсолютно серьезен. — Только старых знакомых. — О. Ну… ладно? — Завтра? Иваизуми начинает вспоминать свое расписание на следующий день, но мысленно машет рукой. Вряд ли у него на вечер четверга запланировано что-то важное. А грустно посмотреть какой-нибудь какой-нибудь рандомный матч под пиво он может и в любой другой день. — Да, можно завтра. — Хорошо. Тогда в девять. Я напишу. Иваизуми молча кивает. Его все еще немного коротит. И все еще слегка не верится. Да что там у этого Ушиджимы в голове?.. Но надо признать, что ожидание встречи его размораживает, заставляет сверяться с часами и — зачем-то — смотреть в зеркало. Он, конечно, все еще не выглядит, как идеальная партия для похода в ресторан, но и Ушиджима не голливудская селеба. Хотя, чем черт не шутит, вполне мог бы — но, увы, не в его характере. Может, и хорошо, ведь тогда он не пришел бы лечить руку в центр реабилитации для спортсменов. Воистину путанны клубки, в которые сплетаются порой ниточки судеб. Ушиджима пишет за час, спрашивает, подъехать ли, но Иваизуми отказывается — уж слишком этот жест выглядит двусмысленным. А Вакатоши то ли и правда не замечает, то ли — черт его знает — на то и рассчитывает. От второго предположения у Иваизуми по спине холодок пополам с мурашками. Он уже давно даже не пытается себя обманывать: связей с мужчинами (да впрочем и с женщинами тоже) у него не было давно, но если бы выдался шанс провести ночь с Ушиджимой, согласился бы, не раздумывая. Разгоняя из головы неуместные, липкие мысли, Иваизуми забивает адрес в картах. Не слишком далеко, но место незнакомое, можно дойти пешком. И хотя нет совершенно никаких тому рациональных причин, Иваизуми ждет, что увидит на месте какой-нибудь пафосный ресторан, возможно даже европейский, но вместо этого – вместо этого видит, как ему машет Ушиджима у самого входа в уличную раменную лавку. На всякий случай Хаджиме смотрит по сторонам, но никаких дорогих вывесок не видит. — Ты, наверное, ждал чего-то получше, — говорит Ушиджима, поздоровавшись. — Но здесь очень вкусно готовят. Жаль, что редко удается здесь поесть. Иваизуми отшучивается как-то не слишком остроумно. И все еще не понимает, что у этого человека на уме. А потом вдруг становится плевать. Рамен в лавке просто потрясающий, саке согревает и они говорят обо всем на свете: от новой линейки кроссовок до прошедшего холодного лета. Даже шутят и даже смеются: от этого у Иваизуми в груди теплеет даже сильнее, чем от саке. Ушиджима на удивление тихо для своей комплекции смеется, но звук этот сползает по спине Хаджиме легкой щекоткой: ее хочется стереть с кожи, ее хочется усилить. И пронизывает вдруг чувство резкое и холодное: как так вышло, что он уже и позабыл, что такое смеяться с кем-то за компанию, договориться вместе поужинать, просто потому что захотелось? Что зарыл себя в работе и вечной меланхолии то ли по несбывшемуся, то ли по забытому. Иваизуми будто в миг трезвеет и смотрит на Ушиджиму, разливающего саке, внимательнее. Да. Этот его талант — очень, в слову редкий — просто быть. Вновь обретенная трезвость оказывается миражом, потому что следом Иваизуми ляпает вот что: — Поехали ко мне. Ушиджима отнимает от губ чашку — и это слабый, но все же повод задержать на них взгляд — и приподнимает брови в вопросе. — Ну, — Иваизуми тушуется, но вспоминает священное правило «никогда не сдавайся, позорься до конца». — Холодает уже, но вроде еще не поздно… А мы когда еще увидимся. И совсем уже неубедительно добавляет: — У меня есть пиво. Тому, что Ушиджима осторожно, но кивает, Иваизуми уже не удивляется. Понять, что у него на уме он уже признал невозможным. В первый момент, когда хищно щелкает замком дверь, впуская в прихожую тусклый свет с площадки, Иваизуми отчетливо жалеет, что устроил все это, а теперь Ушиджима увидит весь его тусклый и убогий мирок со старыми журналами под диваном и коробками от доставок на кухонном столе. Украдкой бросив взгляд на него, Хаджиме не видит и следа отвращения. Ушиджима выглядит румяным с холода и чуть пьяным — и не более того. Пока Иваизуми разыскивает что-то, похожее на закуску к тем трем банкам пива, что нашел в холодильнике, Ушиджима успевает устроиться на диване и, кажется, почти задремать, но от шума чутко открывает глаза и выглядит слегка осоловевшим. — Зря я тебя притащил, да? — Иваизуми честно хочет сесть в кресле напротив, но решает идти ва-банк и занимает свободную половину дивана. — Да нет, — Ушиджима мотает головой — слишком энергично для отрицания, наверное, пытается стряхнуть сон. — Режим. — О. Понимаю. Иваизуми открывает банку пива, чтобы заглушить как-то образовавшуюся тишину. — Спасибо, что, — Ушиджима говорит негромко и слегка невнятно, так что у Иваизуми есть все причины придвинуться чуть ближе, прислушиваясь. — Отнесся ко мне так… серьезно. — Да брось, я же врач. — Ты хороший врач. В груди тепло колет, и от места укола распространяются по телу легкие волны, приливные, мягкие. У Ушиджимы вид почти беззащитный, а губы слегка блестят. И он совсем не сопротивляется, когда Иваизуми тычется ему в губы своими пивными, хотя и отвечает как-то неловко: то ли пьян, то ли не умеет. Диван для них двоих ужасающе мал, но Хаджиме слегка боится, что наваждение исчезнет, и потому трется рядом, то и дело съезжает по обивке куда-то вниз — до чего же Ушиджима огромный… — Здесь… не слишком-то удобно, — выдыхает Вакатоши Иваизуми в щеку и все, того перещелкивает: наваждение никуда не денется, оно сегодня с ним, как боль в спине по утрам. И почти радостно, немного нервно тащит Ушиджиму за собой в спальню. Надеется, что собственным членом пользоваться не разучился. И там, в темноте, отрубается все ненужное и взлетает во внутреннем эквалайзере показатель тактильности: забытый и ненужный параметр. Руки у Ушиджимы большие и горячие и когдаНадеется, что собственным членом пользоваться не разучился. И там, в темноте, отрубается все ненужное и взлетает во внутреннем эквалайзере показатель тактильности: забытый и ненужный параметр. Руки у Ушиджимы большие и горячие, и стоит ему положить их на обнаженную поясницу Иваизуми (ту самую, что страдает по утрам), как все те мурашки, что тусовались там еще с утра в спящем режиме, начинают волнительно вибрировать. Иваизуми решительно подминает под себя Ушиджиму и от того, насколько тот податливый, голову кружит окончательно. Как знать, может, он набрался как сука в этой раменной и видит сны в алкогольном угаре. Да и пускай: на трезвую голову таких снов у него еще не было. На всякий случай Хаджиме спрашивает, наклоняясь к самому уху: — Ты… у тебя уже было? Ушиджима мотает головой: — С мужчиной нет. Но ты ведь знаешь, что делать? Признание это заставляет Иваизуми в порыве чувств за то же ухо его и укусить. Ну что за человек? — Да. Только подожди немного, ладно? Дрожащими то ли от нервов, то ли возбуждения руками Иваизуми роется на полках в ванной. Глаза щиплет от яркого света, так что ищет больше на ощупь. Что-то роняет, слава богу не громко. А вернувшись в спальню, после ослепляющей подсветки не видит даже очертаний Ушиджимы в темноте. Но в этом даже есть свой шарм. Иваизуми прочищает горло. Приходится немного протрезветь, чтобы собраться. Он отводит колено Ушиджимы мягко — боже, какие же у него длинные ноги — и предупреждает: — Расслабься, ладно? Будет неприятно, но только сначала. Вместо ответа шуршит наволочка на подушке — вероятно, Ушиджима кивнул. И, Господь, он правда старается: так же, как с гимнастикой. Иваизуми не видит всего — да он вообще нихрена не видит — но по движениям мышц понимает даже больше, чем если бы просто видел. И этот легкий прогиб в пояснице — он о многом говорит. И все же он нервничает. Ушиджима это тоже замечает, потому берет его за руку и сближает их лица, приподнимаясь на локтях. — Не нервничай так, — и добавляет с улыбкой, слышной даже в темноте. — Я уже доверил тебе свое тело однажды и ты отлично справился. Иваизуми есть что умного ответить на этот счет, но он задыхается от этой ненавязчивой, но густой как патока, интимности, и вместо этого роняет Ушиджиму на постель. Ведь, в конце концов, Вакатоши прав, а о таких пациентах — чтож, о таких пациентах можно только мечтать.