Сказание моря

Соник касается толщи воды — там, где линии берегов расходятся, волны вздымаются густой лестницей ввысь и рыбы пучат глаза, не понимая происходящего. Где сияют рубины глубинных глаз и сидит тот, кто спал долгие века на дне. Чудище-хранитель морского порядка и мальчик-тень — море, что однажды полюбило смертного. — Хорошая вышла бы история любви, не считаешь? — в глазах изумрудах — в земном малахите — вспыхивают шальные огни. Голубой ёжик пахнет весной, рыхлой почвой и отдан, выращен на её берегах, омываемый ветрами. — Как в «Русалочке»? — шутливо отвечает ему Ктулху — с рядом щупалец вместо ног и с иглами на макушке, забавно оттопыренными в стороны. Рождённый до сотворения мира — водный дух из соли и инея брызг. — Нет, нет, наша была бы… — голубой ёж подбирает слова, запускает пальцы ладоней в мокрые иглы, вычёсывает распластавшегося монстра, как кота — собственного покорного, прирученного, — с хорошим концом, — дополняет с абсурдно умным видом, позабавив чудовище, — поучительная, чтобы детишкам весело было. — И чему такой, как ты может их научить? Ёж давится возмущением, корчит преисполненную обидой гримасу, но Ктулху хоть бы что — тот даже не видит, пригревшись в солнечных лужах, на коленях ежа. Тот показательно фырчит и щёлкает своё чудовище по носу. — Ну вот смотри, давным-давно… …Давным-давно море полюбило смертного. Нет, не так: сначала это было не море, не дремлющий на дне хранитель — упокоенный, неописуемый страх, и смертный был не тот. И вовсе это была не история любви, а забытая летопись времени, вымазанная изрубленной болью. Когда первый император тёмных вод создал ребёнка — с чернильными, ещё мягкими иглами, красными лентами полос поверх. Из его плоти, крови по подобию своему и смертных. Ещё ничего не осознающее существо, что мириады веков жило само по себе. И спустя миллионы лет подарил он своему сыну смертную девушку. — Шэдоу, — назвала она его, сияя свободными, небесного эфира, не таким как все моря мира, глазами. И пахла горьким цветом лекарств, искрила как дюжина угасающих звёзд и слушала с ним песни ракушек, напевала их мелодии под нос до последнего своего дня. Её звали Мария. Хрупкая, как все воспоминания о ней, но искренне благодушная, подарившая Шэдоу запах тепла и уюта, что сменился сладковатым ароматом крови. Мария умирала у него на руках. Льдяная, как северные воды, и вены струились зимними узорами по жемчужной, голубеющей коже. Она промёрзла насквозь — вода оставляла гнилые синяки на руках, бёдрах, на прежде розоватых губах. — Шэдоу, я ни о чём не жалею, — обещала Мария, когда капли — как драгоценные алмазы — сыпались с её мокрых щёк. — Прости их всех. Но Шэдоу не смог. Не смог простить тех, кто направили на неё пылающие багровым жаром вилы, кричали ругательства прежде ему незнакомые, изнывались над лепестками её нежного тела. За то, что она защищала Шэдоу. За то, что была с ним в последние мгновения жизни, пока соль моря не потопила горько-сладкий аромат. Но это лишь предыстория. О том, как смертные поплатились за свою ошибку. Как охваченное ненавистью чудовище окрасило воды в цвет своих глаз — окроплённых бешенством ярости. Или же: о том, как ребёнок морей и океанов, мальчик-вода с хрустальной душой лишился всего, и израненное сердце навсегда окоченело во льду, окрасив воды в болезненный рубиновый кровяных слёз. — Слишком грустно, — Шэдоу водит пальцем по волнам — пузырёк вспыхивает в его ладони и содрогается несколько мгновений принимая форму звезды, устремляясь к ежу. — Ты прав… может, тогда лучше начать, — Соник замолкает, чтобы коснуться подушечкой пальца едва ощутимой глади, ткнуть носом, обращая звёздочку в рыбку и рассмеяться от неожиданной ласки, прильнувшего к его щеке пузырька-окуня, — хей! Ладно, ладно, тогда… Однажды маленький голубой ёж сбежал из дворца прямо на балу в честь собственного десятилетия. Иглы развевал ветер, царапал вихрями лицо, путал дорогу, но он нёсся быстрее самих журчащих вод — в неизвестность, в никуда, в свободу. Он не хотел становиться наследником. Жить в мире каменных стен, окружённый, загнанный в клетку и желал встретить истинный мир — за границами горизонтов — за концом мира, но всё королевство было выкроено озёрами вод — пропастными, глубинными, как его цвет. Будто сама судьба измывалась, не пускала, отцепив его со всех сторон. И ёжик плакал. Скрываясь ото всех, ведь никто не должен видеть жалкого мгновения слабости. Ни мать, что гордится, ни брат с сестрой, что восхищаются, ни лучший друг для кого он пример. И только безразличные воды позволяли себе безмолвно наблюдать. А потом он встретил чудище. Уже не маленькое, что пережило отчаяние, а императора океанов, морей — с зазубренными осколками льда, вставленными в сердце. Что пробудился на его отчаянный зов и с презрением глядел на смертное, беззащитное существо — крохотное, как капля в океане. Чьи глаза сияли трепетом невинного упоенья; в чьих глазах отражалась фигура Ктулху в лунных бликах воды. — Ты русалка? Шэдоу не знал плакать ему или смеяться над глупостью недалёкого, беспечного ума. В тот момент это был ещё не окрепший, не обнесённый временем, не расточенный ветрами и жаром голубой ёжонок и чудище, чьё сердце расходилось инеем — ледяной коркой болезненных узоров. — Ты был всё также прекрасен, — обыденно улыбается Соник, и рыбка, что крутилась у лица наконец возвращается к берегу, растворяясь в брызгах. — А ты даже тогда ненавидел воду, — Шэдоу скрывает алый жар щёк, утыкается в впалый живот и прикрывает отяжелевшие веки. Игриво скользит по обнажённой голени щупальцем. — И рыбу. — Не так уж я её ненавижу. Я съел сэндвич со шпротами. Ради тебя, — Соник морщится от щекотки воды и воспоминаний, — просто не люблю склизкое. — Я ценю это, — не лжёт. А потом они полюбили друг друга. Не сразу, но и не ясно, в какой из моментов. Если спросить Соника — юношу-весну, опылённого запахом листвы, цветов и дорог, родного дома — то, это было в тот раз, когда они встретились вновь и Шэдоу его спас прямо там — среди бушующего поля водопадов. Мир смеркался и размывался, щипля глаза, но Шэдоу предстал перед ним как сказка — легенда, рождённая на дне глубоководных пещер морскими обитателями, в оковах жемчужного сияния и драгоценных отливов потерянных сокровищ. А затем он влюблялся снова и снова — в крепких объятиях, с водопадом стекающих вод по сырой, агатовой коже; в первом кротком касании губ, скрывшись с бала в честь четырнадцатилетия и бегая по песочному берегу, в лунных танцах по воде. А Шэдоу бы сказал, что не знает, когда полюбил — просто однажды, слушая дивные рассказы смертного ежа, поймал себя на мысли, что слишком долго вглядывается в ставшие такими родными, глупые черты лица. И что хочет коснуться больше, ближе, сильнее — завладеть, как пират золотыми монетами и как море — землёй; сделать своим и закрыть от посторонних глаз. А затем слушать и слушать пение-признания его ежа в раскатах бушующего девятого вала. Но больше он хотел подарить себя — целовать, сливаясь в удушающем аромате промокшей земли, чувствовать тепло — родное, распалённое, бурное, как течение и ощущать — так живо, ярко, глубоко, грубо, сильнее. Сливаться воедино и утопать — безвозвратно, в друг друге. Пока сердце так болезненно нежно раскаляется, плавится, тает. — И какой бы у этой сказки был конец? — интересуется Шэдоу и дёргает ушком сонно, морщась под гнётом света, пока Соник не укрывает его заботливо-бережно рубашкой, касается пальцами ещё влажной щеки. — Ну… кто знает, — смеётся он и взглядом устремляется за горизонт — там, где небеса встречаются с морем и прибой бьёт о берег. Где зима соприкасается с весной. — Это мы уже напишем сами. Однажды море полюбило смертного, а смертный полюбил море в ответ. А что было потом уже совсем другая сказка.