Jūra nerimauja vienas – šimtai tūkstančių frazių; jūra nerimauja du – žodžiai nieko nereiškia; jūra nerimauja trys – sudegink mane iš vidaus. Vienas, du, trys, jūreivi, tu mirsi vietoje.
Юргис знал северный берег лучше, чем себя самого. Вдоль песчаной линии, покрытые водорослями и мхом, тянулись бетонные ежи, триста восемьдесят два целых, ещё сорок – с отбитыми лучами. Над ними, разделенные между собой пятью-шестью сотнями метров, высились четыре по пояс утопающие в песке башни – части бывшего военного укрепления. Три тонких, исчезающих на линии горизонта пирса городили морскую воду там, где мол был опасен не только для военных и торговых кораблей, но и для обычных рыбацких лодок. Замыкал мол старый маяк, стоящий на отшибе, где чайки перебирали перепончатыми лапами по старой приборной панели, случайно включая сбоящий рупор и пугая редких туристов прерывистыми, хриплыми криками. Местные давно привыкли к тому, что ночью можно проснуться среди громких помех, рычащих на разных частотах, и тоскливого плача, мешающегося с криком на грани отчаяния. Для людей здесь мелодия эта была не более, чем колыбельной, и они, привычные к ней с рождения, проникались к песням далёких скал и китов первородной любовью, заставляющей чужих трепетать. – Так, это мне на черный день, – Беяте подрагивающими от холода пальцами убирает в светлую поясную сумку новую упаковку ваксы. – Пожалуй, открою в следующий вторник. Юргис многозначительно хмыкает и встаёт рядом с ней, отряхиваясь от песка и мелких ракушек. По светлому небу рябью идут белые, кучевые облака, и волны на море разбиваются в широкие прямоугольники. юргис знает – грядет audra. – Бей, уходим, иначе нас самих сейчас обратно смоет. Беяте согласно кивает. в их широтах такое бывает крайне редко, чаще шторм разливается в километрах спокойной воды, и то, что не удается сгладить пирсами и молом, разбивается о стройные ряды бравых ежей, упрямо стерегущих берег со времён второй мировой. Беяте трясет головой, рассыпая влажные светлые кудри по плечам, и поправляет сьехавший воротник гидрокостюма. На сегодня заплыв закончен, да и задержались они прилично, и Юргес подхватывает обе доски, оставляя сестре заботу о рюкзаке и влажном полотенце. Они идут в тишине, и каждый ее миг нарушается только свистом соленого ветра, всплеском фигурных волн и криком морских птиц.***
– Вы видели? – Хольге заправляет за ухо седую прядь, откидывается на спинку резного кресла. – Море сегодня было взволнованно. Не случилось ли чего? – Да, – Юргес передает тарелку с лепешками сестре, потягивается на пёстрой подушке и вытягивает ноги. На его колени тут же взбирается домашний кот, Айяс, и начинает мягко перебирать лапками по напряжённым бёдрам. – Видели. – Мočiu, – говорит Беяте и Хольге с улыбкой поднимает брови, – Почему вы решили, что что-то случилось? Хольге прикрывает глаза, и ее плечи мягко опускаются в плотном облаке дыма. Сколько Бей себя помнила, močiu всегда курила трубку до и после еды, а после медленно и тщательно вычищала ее от пепла и остатков вишнёвого табака, ожидая, пока поедят остальные. Балки веранды уютно поскрипывают, сливаясь в танце с порывами вечерних ветров. Айяс мажет пушистым хвостом по дубовой столешнице, и звук этот вторит звону маятниковых часов у дальней стены. Тучи затягивают небо, и вот-вот должен начаться дождь, но капли его все никак не стучат в окно, утягивая повисшее молчание в сторону ещё не сбывшегося, но уже неотвратимого. – Потому что море никогда не волнуется просто так, – отвечает Хольге спустя какое-то время, и Юргес вздрагивает против своей воли, едва ощутимо встряхивая задремавшего Айяса. – В давние времена, когда я сама ещё была совсем малышкой, море волновалось три дня и три ночи. Тогда погибло много людей, и марины, вернувшиеся с войны, не успели вкусить той радости мирного неба над головой, что была предназначена им. – Море горевало по падшим и выжившим, зализывая раны от разбившихся кораблей и снарядов, а люди продолжали губить себя в его водах, не в силах смириться с тропинками собственных судеб, – говорит Вандрас, притворяя за собой дверь в холодный погреб. Он ушел добрых сорок минут назад, и все это время проверял вина, соления и копчёное мясо, плотными рядами развешенное под потолком. – Люди не слушали море, – тянет Юргес в свою чашку с травяным настоем и делает мелкий пробный глоток, боясь обжечь язык и мягкое небо. – И море запело громче. Хольге довольно жмурится, зажимая зубами резной загубник из темного дерева. Она вынимает цапфу из мортизы и переворачивает стаммель на маленькое глиняное блюдце, расписанное Беяте в детстве мелким узором из разлапистых сосен и цветков алой календулы. Потом стучит по чаше ножом, вычищая табачную камеру, и протягивает руку к Вандрасу, раскрывая перед ним пустую ладонь. – А я уж было думал, что ты забыла, – весело говорит он и заводит руку за заплетенную в мелкие косы бороду, доставая из внутреннего кармана поношенной кожаной куртки небольшой холщовый мешочек. – Лаванда, мята, ромашка и крупный кавендиш. Все, как ты любишь, mano meilė. Беяте и Юргес многозначительно переглядываются, пряча улыбки в теплых шероховатых на ощупь кружках. Это было у них в крови – любовь к великому бескрайнему морю. Но бывало и так, что люди однажды находили друг друга, и любили так просто и долго, что и море, завороженно наблюдая за ними сквозь леса и поля, отступало в смиренном поклоне. Вандрас садится на одну из подушек, прислоняется спиной к креслу-качалке, и Хольге запускает руку в его темные с проседью кудри. Тот откидывает голову на подлокотник, подставляясь под теплые сильные пальцы, и Айяс мурчит в унисон с хозяином, позволяя Юргесу почесывать себя за рваным ухом. Море волновалось всю ночь и все утро, лишь днём опустив на прибрежные скалы волну высотой в несколько сотен метров. У третьей из башен брат и сестра, выходя в обед на пробежку, найдут разбитую рыбацкую лодку. Обломки ее будут из иссиня-черного тяжёлого смолистого дерева, и то, что найдут они под слоем прозрачной краски, будет только началом. Море всегда получает то, о чем поют его глубокие воды, о чем шепчут волны и сплетают легенды течения. Морю всегда достается то, о чем оно просит.***
Бей морщит нос, застегивая куртку на кнопки под самым горлом и поправляя капюшон на макушке. По сторонам смотреть, конечно, не очень удобно, но лучше так, чем порыв балтийского ветра в затылок. – Пого... Имечи... Гряду... – голос Юргеса с трудом прорывается сквозь хитросплетения весеннего шторма, долетая до слуха сестры лишь кусками. Беяте бьёт двумя пальцами по уху и опускает из вниз, скрещивая между собой. На их диалекте это значит примерно: ‘нихрена тебя, дурень, за этим долбаным ветром не слышно’. Юргес звонко смеётся, поворачиваясь к морю спиной.***
– Так что ты там вякал по поводу грядок? – спрашивает Беяте, скидывая тяжёлую спортивную сумку на служащие им вместо кресел мешки с отсыревшим песком. – Походу, перемены грядут, говорю, – отвечает Юргес ужасно занудным тоном, и Бея профилактики ради бьёт его кулаком по плечу, заставляя смешно сморщить нос. – А tėtė говорил тебе не вредничать, broliukas. Иначе придет злая птица и откусит тебе ноги по самую шею. – Таких больших птиц не бывает, sesе, – огрызается Юргес, запуская в Беяте тяжёлым комом отцветших водорослей. – А таких злых – и подавно. – А ты проверь, – скалится она в ответ, не глядя уворачиваясь от броска. – Не пожалеешь.***
– Правило номер один? – строго спрашивает Беяте, отходя от расставленных на столе бутылок и банок. Мерный стук капель, срывающихся с высоких потолочных балок, задаёт спокойный ритм в две полных четверти. Сердце в груди стучит глухо, спокойно, вторит гулкому эху ее шагов. – Оружие всегда должно быть заряжено, – отвечает Раймондас, упирая приклад в плечо. – Хорошо, – согласно кивает Бея. – дальше. – Никогда ни во что не целься. – Если не хочешь?.. – Если не хочешь причинить вред, – быстро дёргает мысль на себя Реймс. – Не клади палец на спусковой крючок, пока не прицелишься. Убедись, что попадешь только в цель. – Хорошо, – удовлетворённо улыбается Бея. – Ещё раз. Сосредоточься. Глубоко вдохни – выдыхай медленно. Дыхание Реймса скомканным шорохом проносится вдоль каменных стен, мягким незримым клубком сворачивается у носков лёгких спортивных кроссовок. – Теперь сожми оружие и стреляй. Указательный палец мажет по металлу, почти соскальзывает, дрожит, но в момент перед тем, как воздух в груди исчерпает себя, дыхание замирает, и приклад с силой вжимается в тренированное плечо. Выстрел. Стеклянная бутылка разлетается на осколки, вслед им летит сдвоенный радостный возглас. Беяте раскрытой ладонью хлопает Реймса по спине, и тот не может сдержать восторженных искр во взгляде. Пятничный вечер наступает как будто мгновенно, но и к его долгожданной смене на столе остаётся только стеклянная крошка.***
‘Удивительно’ – думает Бея, упираясь пятками в пол. – ‘Как же всё-таки хорошо совпадают по размеру и форме глазницы с коленными чашечками’. Она живет на этом свете не так давно, но сколько помнит себя, так и не смогла найти позы для сна удобнее той, когда садишься к стене, притягиваешь ноги к груди, обнимаешь себя руками и утыкаешься лбом в пустое пространство между коленей. Так спали моряки в плену тихих вод, так спали медведи в берлогах в лесу, так с самого детства спала и она сама. И иногда, в особенно долгие холодные ночи, когда небо становилось таким темным, что море путалось с ним, менялось местами, и рыхлые белесые льдины становились наместниками ярких созвездий, Юргес приходил к ней, и они спали так вместе, садились спина к спине, просыпались лицом к лицу. В такие ночи они чувствовали себя единственными в этом безумном мире, и мудрый северный ветер нашептывал им о славных кровавых битвах и древних забытых богах. – Ведь каждую битву, мои дорогие, обязательно кто-то выигрывает, – густо витало в воздухе быстрыми свистящими полутонами. – Но разве не важно, кто именно? – спрашивали дети хором у хитрого ветра, и он, не задумываясь, отвечал: – Конечно, важно, дети мои. Но и это уже как повезет.***
Беяте бежит, задевая носками тяжелых ботинок камни и редкие ветки. На часах неприлично раннее утро, и солнце ещё сонно ворочается в мягчайших перинах из облаков и туманов, отказываясь появляться на небосводе в ближайшее время. Темное море спокойно, кромка воды редкими волнами лижет песчаный берег, и беяте бежит быстрее. Предрассветный пейзаж сливается в сплошную полосу, ложится крупными мазками на край взгляда. Ясный колокольный звон разгоняет сонный морок прикорнувших на малой воде чаек, и те нехотя расправляют влажные крылья, поочередно взлетают в сизое небо. Vienas, du, trys, keturi... – Penki, – завершает Бея припев церковного звона. Она переходит на медленный размеренный шаг, восстанавливает ритм дыхания, разминает напряжённую шею. Любить утро оказывается так легко, когда никто не гудит над душой. Изумительно... – Одна из овечек была ранней пташкой, – пропевает Бея тихо, разогревая связки. – Она любила скакать на росе поутру, любила продолжать жить тогда, когда другие лишь начинали. Беяте промакивает рукавом толстовки выступивший на лбу пот, падает на песчаный настил, заводит руки за голову. назад к земле, вперёд к воде, в сторону к лесу, и в другую к старому маяку. Десять подходов и перерыв, десять подходов и перерыв, десять... – Другая любила бегать ночами, когда солнца не видно, и небо черно, – голос ее становится громче и чётче, нотный стан пестрит ромбами нот вверху и внизу. – Она знала сумерки, те были ей как родные, и она никогда не встречала рассвет. Юргес осознал себя ночной пташкой ещё в детстве и тут же капитулировал, заявив, что дела до двенадцати утра не делаются, и вообще, какие-то это явно неблагонадежные дела, раз уж им приспичило случиться в первой половине дня. Ведь, как всем приличным людям известно, первая половина дня создана для сна, неги и плотного позднего завтрака. Хольге тогда потрепала его по макушке и отправила досыпать законные четыре часа. В их семье с уважением и вниманием относились к жизненно важным потребностям. – Запомни, дорогая: невыспавшийся человек – никуда не годный человек, – сказал тогда Вагирюс, старший брат Вандраса, и Беяте, конечно, запомнила. Она ложится спиной на песок, делает несколько полных оборотов вокруг своей оси, перекатываясь вдоль берега. Нельзя спать слишком мало – озлобишься и перестанешь любить, нельзя спать слишком много – разленишься и забудешь, как жить. Спать всегда нужно в меру. Подставьте в это утверждение насыщение или голод, праздность или уныние, и в любом случае оно будет иметь тот самый непреложный фундаментальный смысл, какой может иметь только настоящая аксиома. А аксиомы, как известно, не требуют никаких доказательств. Жаль только, что в жизни таких аксиом почти не бывает. Люди придумали слова и буквы, наделили их смыслом и его полнейшим отсутствием, подчеркнули природу прямыми линиями, возвели красоту в абсолют. Люди создали, разрушили, воссоздали и снова разрушили, и так по кругу, по огромной рябящей окружности, но только тогда, когда смотришь на мир сверху вниз. Стоит лишь присесть, склонить голову набок, и вот уже перед взглядом раскинет кольца временная спираль. Она не имеет начала, не имеет конца, бесконечно устремленная в неизвестное, она кружит в своем танце искусство, историю и культуру, она увлекает за собою богов и богинь. Постулаты есть требуемые положения, и люди в них – прозрачные стекла, обретающие свет под призрачными лучами восходящего солнца. – И были овечки честны и дружны, и были овечки семьёй, – завершает Беяте в светлеющее на горизонте небо. – А тому, кто не понял, завет мой простой: пропой эту песню ещё раз.