right on time

*** — Ты как раз вовремя, — говорит Александр. Аарон убивает его в саду; вокруг лилии, хризантемы и орхидеи. У Гамильтона подгибаются ноги, чёрные крылья схлопываются, — прямо голубь городской подбит камнем юного мальчишки, — и кровь из раны течет глупой клишированной тоненькой струйкой. Бордовое пятно расплывается на издевательски белоснежной рубашке, и Александр с глухим стуком шлёпается на тёмную траву. Мешок картошки, ей-богу. — Я знаю, — отвечает Бёрр. Смотрит с наигранной неприязнью, белые крылья на фоне звёздного чёрного ночного неба переливаются перламутром; Гамильтон собирается уточнить, не полирует ли их Аарон перед сном, но слова замирают на кончике языка: боли нет, но вселенская слабость захватывает всё его худое подтянутое тело. — Скрести ещё руки на груди, и в гроб можно класть. — Даже похоронишь меня? — с трудом измывается Александр. Небо перед ним прикольно высокое, но он хочет посмотреть на Бёрра; у него хоть чуть-чуть совести там осталось, в этих чёрных бездонных глазах? Тупых, невыразительных глазах. Самых лучших глазах. — Нет, — бесцеремонно рявкает Аарон. Нимб над его головой мерцает, уподобившись в своём познании лампочке Ильича. Если лампочки уже изобрели. Александра не ебёт, он не то что нынешний век не может вспомнить, а и собственное имя точно не назовёт; где-то на краю сознания только и осталась набатом бьющая мыслишка, что брюки чёрные жалко. Все в пожухлой августовской траве. А всё Бёрр! — Лежать тут будешь. Гамильтон прикрывает глаза и раскованно ухмыляется. Аарон всё-таки делает пару шагов вперёд, и тонкий мушкет в его руке блестит на лунном свете одним порывом северной звезды. Александр находит его глаза. Хрипло смеётся. — Хотя бы сдохни уже молча, — любезно просит Бёрр. Холодными, такими а н г е л ь с к и м и губами прикасается к виску. — Лю-ю-ю-юбишь меня, — тянет Гамильтон, бессильно возит рукой по маргариткам, на которых растянулся в чёрном дорогом костюме. Аарон хватает его бледную ладонь, снова тянется дорожкой быстрых жарких поцелуев по побитым костяшкам. — Проверяю по температуре тела, через сколько секунд ты откинешься, — отшивает Бёрр, напоследок мстительно нажав тонкими пальцами пианиста на рану от серебристой пули. Александра передёргивает скорее от фантомной горькой боли вкуса апельсинов и цитруса на море; его кидает из жара в холод, так что он не уверен, что там Аарон проверяет, но если для этого нужны поцелуи, пусть делает, что ему в башку непонятную придёт. Бёрр выпрямляется, и его фигура тонкая кажется прямым памятником на фоне созвездия Кассиопеи; памятником дурости, мысленно плюется ядом Гамильтон. Сознание в тумане, как будто он сначала сожрал просроченный салат, а затем по нему стрельнули, как по утке какой-то; точно, так примерно всё и было. Остаётся только несколько слов, и они сыплются, как камушки на дорогу: — Эй, сэр, обещайте меня, что перед тем, как убить меня в следующий раз, мы хотя бы поговорим. — Обещаю, Гамильтон, — веки Аарона прикрываются на секунду, и у Александра сердце демонически ухает, и стучит, как ударник Black Sabbath по тарелкам. — Я вообще обещания держу. Александр умирает со вкусом губ Аарона на своих. В первый раз. *** — Ты как раз вовремя, — безапелляционно кричит Гамильтон, приваливаясь к мраморной колонне. Аарон собирается убить его в храме. Буквально, чёрт бы его побрал… То есть, небеса бы его побрали, в храме. На чужих похоронах. Всё как Бёрр обещал. Они поговорили целых два часа, и да, Александру было абсолютно плевать, что в двух метрах кого-то отпевают; у него вообще-то перед глазами было ангельское создание с сорок пятым калибром, не больше и не меньше. Говорили много. На них шикали, и тогда Аарон на них метал тёмные взгляды, и люди отворачивались; Гамильтон смеялся чуть ли не в полный голос, а Бёрр закатывал глаза и продолжал беседу. Потом похороны как-то быстро закончились, не очень натурально рыдающую вдову потащили под руки к выходу её циничные подружки, и Аарон как-то замедлился; отвечал невпопад, пока толпа совсем не покинула деревянные дубовые скамьи церкви. Тогда-то и стало ясно. Сейчас он Александра прибьёт. Звонкий, совсем юношеский голос Гамильтона отдаётся эхом от белых стен храма. Ну что ж, похороны выдались весёлыми — серовато-деревянный гроб разлетелся вдребезги от первого неаккуратного выстрела Бёрра, на который Александр отозвался довольным индейским кличем «Промазал!» Того и гляди, сейчас кто-то скажет «снято», и зрители зайдутся хохотом. Бёрр где-то рядом, Александр чувствует е г о; запах напряжения, ангельских крыльев, раздражающего светло-бежевого старого костюма и пороха из револьвера. Выдох. Ровно, как будто он снова на каких-то ебучих американских горках… Их-то хоть изобрели к этому веку? Какой год? Тысяча девятьсот восьмидесятый? Вроде только вчера они с Ницше пили кофе и болтали. Из жара нескончаемого пламени кидает в обжигающий, сдирающий кожу с плеч холод; Бёрр идёт молча, каблуками по белой плитке ритм отбивает. Гамильтон тихонько мурчит себе под нос на этот бит что-то из Битлз, ногтем длинным, чёрным и блестящим стучит по колонне, увитой плющом, когда Аарон хватает его за плечо и без лишних слов выпускает всю обойму в висок. Александр укоризненно на него шипит, сползая вниз и спину царапая об шипы проросших роз, — чёрт, снова костюм менять, а такой модный, — и, закусывая губу, ощупывает ослабевшей рукой огромную дыру под чёлкой тёмных спутанных волос. — Блять, — выразительно выдыхает. Бёрр за подбородок притягивает к себе, целует настойчиво, Гамильтон старается ответить, но уже как-то не выходит, а всё снова вина Аарона. — Ты сдурел? У меня и так явно дырка в башке давно, мозг потихоньку вытекал все эти тысячелетия, а ты всё ускорил. — Куда уж ускорять, — издевается Бёрр, оглаживает шею бледную, кусает, и Александр стонет; выходит как-то сдавленно, и ему не нравится, он хочет громче, он хочет, чтобы Аарон завёлся и, может быть, блять, убрал проклятую дыру от выстрела из его черепа. — Из нас ты скор на язык, я так быстро не говорю. — Пока ты язык задействуешь не для слов, — ощетинивается Гамильтон, когда Бёрр проводит языком по его ключице. Там мокро от бордово-липкой крови, и Александра прошибает на истеричный смешок. — Не знал, что ангелы все такие вампиры. — Не все, — спокойно отзывается Аарон, закрепляя выстрел в сердце Гамильтона крепким голодным поцелуем и жадно сминая его губы. — Только я. И только с тобой. Александр голову откидывает, думает, сколько минут ему осталось. Вот надо было Бёрру пристрелить его сегодня, не мог, собака, до завтра подождать. Хотя нет. Не собака. А если и собака, то доберман какой-то. Породистый, холодный и кусается. Сильно кусается. В храме прохладно, но летнее солнце греет золотистыми лучами по тонким хрупким кистям Аарона, скользит ярко по мутным карим глазам Александра. Крылья Гамильтона раскинуты беспомощно; он ненавидит быть беспомощным. Ненавидит быть не в контроле. Может быть, не с Бёрром. Может быть. Но Александр скорее с крыши скинется, чем признает такой позор. Он облизывает пересохшие губы и цепляется за рукав светлого костюма Аарона. — Эй, сэр, обещайте мне, что перед тем, как убить меня в следующий раз, мы проведём хотя бы одну ночь вместе. — Обещаю, — и взгляд чёрных глаз самого светлого ангела на свете становится каким-то дерзким и провокационным. — Я вообще держу обещания, Гамильтон. Александр умирает с дыркой в чёртовом черепе, круглыми солнцезащитными очками на переносице, кровью по виску и Аароном, впившимся ему на последней секунде плёнки этой его жизни отчаянным голодным поцелуем в губы. Во второй раз. *** — Ты как раз вовремя, — заявляет Гамильтон, когда Бёрр убивает его в постели. Он проводит по бледному горлу кинжалом так легко и независимо, словно режет какие-то овощи; Александру, конечно, время на руку, в скобочках нет, но хотелось бы путь избрать поаккуратнее. Сонная артерия разрывается словно у Гамильтона на глазах, распадается на тоненькие сосудики и на алые капли крови, струей хлынувшие на белые простыни. Это даже забавно, учитывая то, чем они занимались последние два часа. Ну, впрочем, Александр уже ничему не удивляется. Он демон, он должен быть сволочью, но пока что происходящее попахивает сволочизмом не с его стороны. Это же так в духе Аарона, чёрт бы его побрал, Бёрра, да? Это же так прикольно, торчать в баре допоздна, зная при этом, что они, как ангел и демон, не в состоянии опьянеть, потом завалиться в римскую квартирку Аарона, уже целуясь так, словно они были какими-то шестнадцатилетками, потом разложить Гамильтона — и да, несколько раз. Стол. У стены. И только потом — кровать. — Это уже не шутка, это гребаный анекдот, — язвит Александр, по инерции хватаясь рукой за горло в попытке зажать широкую рану. Аарон молчит, в глазах его пляшут смешливые чёртики. Нимб над головой ангельской светит так же ярко, как и когда Бёрр спасал заблудшие души людишек. Как и когда десять минут назад вбивался в Гамильтона глубоко и скоро. Когда укусами по шее спускался, слушал забвенно протяжные стоны и сбитые мольбы. Александр недоволен. — Тебе нравятся мои анекдоты, — и Бёрр целует его хрупкое запястье, пройдясь губами по набухшей вене. — Куда вот забился твой демонический максимализм? В тюбик с акриловой краской в твоей студии? В твои рубашки светлые? В твою тоску по каналам, мостам и кафе Санкт-Петербурга? Александр бы рад ответить, да как-то фонтан крови из глотки мешает; он еле-еле дотягивается из последних сил сжатой в кулак рукой до плеча Аарона и пихает с досады. Нельзя сначала брать его так глубоко, тяжело и до чёртиков н е ж н о, а потом просто перерезать горло. Неуважительно как-то. Надо было хотя бы в сердце. (Он уже поражён в сердце.) Или в печень. (Вот туда его, к счастью, пока не поражали. Ещё она причина благодарить Бо. Тьфу, Дьявола.) — Убийственные у тебя анекдоты какие-то, — выходит хрипло и сдавленно. И откуда у него столько крови вообще? Александр давится, кашляет, брызги бордовые раскидываются веером по одеялу. Бёрр рассматривает засосы на плечах Гамильтона как-то отрешённо, подаётся вперед, оставляет кинжал на столике прикроватном. Целует смазано в висок, где в прошлый оставил чёртову дыру размером с всю Европу, и холодеющие ладони Александра подносит к губам. — Тебе нравятся, — повторяет Аарон, не спрашивая; утверждает, гад. Голос у него совсем не ангельский, а низкий и с какой-то печальной ноткой; Александр закрывает глаза и ластится к Бёрру, чувствуя, что кровь больше не стекает. Закончилась. А уж казалось, что её там какие-то бесконечные запасы, вот уж обзавидуешься. — Обещайте мне, сэр, что перед тем, как убить меня в следующий раз, вы точно подумаете, хотите ли вы этого. — Обещаю, — легко говорит Аарон, и Александр выбирает ему поверить. Гамильтон умирает, чувствуя аромат рассвета, Рима, гари мотоцикла, терпкой винной крови и дыхания Бёрра (то есть такое… Тюльпановое. До отвратительного приятное). В третий раз. *** Бёрр держит обещание. Бёрр не убивает его в четвёртый раз. Бёрр держит охотничье ружье, неудобно тыкая дулом Александру между лопаток; затем ругается устало. Голос у него медовый, подмечает Гамильтон, разворачивается и целует Аарона. Тот ружье роняет, отшвыривает ногой, рукой зарывается Александру в волосы. Тепло, близко, а с моря дует с ч а с т ь е м. — Я не хочу тебя убивать, я решил. — Я не хочу больше убегать. А вот это было как раз вовремя. И неважно, кто ангел, а кто демон. Единственное, что имело значение, это то, что где-то в Корнуолле занимался рассвет. ***