Фальшивый мир

***

Весь мир внутри Рана, которого Риндо порой хочет забить насмерть с его наимилейшими высказываниями в адрес Какучо. Ведь Хитто другой, не от мира сего, Хитто отличается от них, он такой смелый и честный, ты посмотри, сколько раз его переломало и утопило в морской соли и тине, сколько ила и мазута нанесло в глотку, а он всё равно дышит, отхаркивает воду из залива в лёгких, сбивает руки о острые камни, выбирается, встаёт. Он не пустой — живее всех живых, хоть и погребён заживо в личном склепе с замком на груди. Видишь его тату? У сердца. То-то и оно — там скважина, а ключик был потерян в порту в холодном феврале. Я лично ему веки опускал, помню. Ключик спас его, Какучо никогда не забудет — плюёт кровь на асфальт, сколько бы его ни пронзали лезвиями, сколько бы ни давили, ни пробивали свинцом навылет. Как бы его ни ранили, он ползком добирается до дальних рубежей болевого шока, падает в руки врачей или боевых товарищей, на койке воет от боли, обрабатывает новые швы, следует за Майки, как за никудышной, паршивой заменой, и всё ради воспоминаний о тех, кого развеяли по ветру — представь, какой Какучо преданный, нам до него, как до ангелов и рая, которых в совокупности и не существует. Представь — внутри нас непроглядная темнота, алкоголь и отголоски прошедших лет, и мы по-прежнему тонем. Какие помпезные высказывания, надо же — Риндо внезапно надоедает прокручивать в мозгах тот пьяный разговор. Сколько раз он воспроизводил его, померкший и сублимированный до кратчайшей сути? Не шибко Риндо повзрослел, раз ведёт себя, как обиженная девчонка — смачно харкнув на асфальт, он прислоняется к стене и проверяет патроны в обойме. Он действительно не такой, как Какучо — никогда не сотворял себе кумиров из числа тех, с кем может здороваться за руку. И не сотворит — умрёт скорее, чем начнёт равняться на того, кто такой же неидеальный, как он. Кроме Рана, которого Риндо порой хочет забить насмерть. Брат закрался далеко-далеко, туда, где всё смешивается воедино — и углекислый газ, и кислород, и лейкоциты. Где жизнь качает алую жижу через клапаны быстрыми толчками. Вот где-то там Ран, среди вен и артерий, и разлюбить его… За разноцветными контейнерами слышатся скрипучие, противные голоса, среди них один знакомый — глубокий, близкий, провоцирующий грохот под рёбрами, и страшную дрожь в коленях, будто от старшего Хайтани у Риндо на подкорках начинается адская свистопляска на бочках мёда и ложках дёгтя. Или наоборот — цвета волос у Рана были разные, и всегда с примесью лжи. Ветер сталкивается с металлическим преградами, треплет выкрашенные в равнодушный фиолетовый волосы, облизывает сбитые костяшки — опять злоебучая пасмурная осень нависает над городом, угрожает облавами, укрывает льдами из серых туч, протянувших края аж до горизонта. Снова порт. Снова воспоминания. Снова Какучо вдалеке выглядывает из-за укрытия. Потому что жизнь — воплощение бесконечности. Отписавшись Коко коротким «все на месте», Риндо сползает на корточки и клонит голову набок, вслушиваясь в гул собственной крови в ушах и в тоскливый лай чаек, кружащих над портом. Исполинские башенные краны вторят, жалуясь на промозглую сырость, будто ржавый металл действительно может страдать от остеохондроза. Под крепкой грудью Риндо ноет нечто без какой-либо материи и логических обоснований — предчувствие. Он безоговорочно верит себе — снимает пушку с предохранителя, перебирает согретую рукоять пальцами. Разговор тяжелеет под стать свинцу в гильзах, накаляет градус, и вот уже в него вклинивается Харучиё, свистящий неприкрытой угрозой, несдержанно ругается Мочидзуки, перегавкивает и чаек, и плач железяк, и Рана — младший Хайтани сползает вниз по стенке, думая, через сколько открывать огонь, чтобы не прогадать и уберечь всех. Самое главное — уберечь свой собственный маленький мир, весь его образ, возведённый в абсолют, вплоть до малиновых рассветов на коротких волосах и распустившихся под солнцем фиалок между ресниц. Слышится кодовое слово. Пора. Вместо мирного «внимание, марш», над головой пролетает пуля, высекает искры и рикошетит в гранитную крошку под ногами. Риндо катастрофически наплевать на собственное положение — у него, по секрету, завещание подготовлено, — а Рана спровадить на тот свет раньше себя — нет, не даст, не позволит, как бы ни бесил. Клёкот чаек и капли дождя гонят в шею, прямо под шальные пули, и первая проходит по касательной — фиолетовые всполохи между век пробирает резь, пробуждает безрассудное желание защищать, дрожащими от прилива норадреналина руками хвататься за пистолет, выстрел за выстрелом вить из противника узлы и бантики, как из шнурков или медной проволоки. Весь мир внутри Рана, и Ран учил не лезть на рожон — бронежилеты не полностью защищают, только отдельными кусочками, а если калибр неподходящий… Слипшиеся ресницы с трудом получается отодрать друг от друга. Но получается, получается же. Первое, что видит Риндо, приподнимаясь на локтях — холодные фиолетовые глаза. В нос просачивается привычный запах квартиры, из открытой двери — голос диктора. — Выспался? — привычно усмехается Ран, проходясь ладонью по вихрастой макушке. Сидит на краю кровати расслабленно, устало — в домашней одежде, в безопасности, в полуметре от губ Риндо. — Тебе есть какое-то дело? — с долей недовольства кривится Риндо, замечая, каким взволнованным выглядит его брат. — Зачем припёрся в мою комнату? Их разговоры после сделок всё больше походят на грызню двух цепных псов, они вспарывают кожу острыми взглядами и словами, точно клыками. И Риндо рад бы разлюбить Рана, чтобы этого больше никогда не испытывать. — Тебя так резко отрубило, что я даже подумал, что ты сильно пострадал, — спокойно отзывается старший Хайтани, будто на него сейчас не наезжал никто. Будто ему просто наплевать — небрежно обхватывает руку ледяными пальцами, демонстрируя Риндо местонахождение свежей ранки: — Неужели тебе плевать на это? Ты либо повзрослел, раз во мне больше не нуждаешься, либо тебе просто не больно. Ага, повзрослел и потерял способность осязать, но костюм и рубашку всё равно испоганил, скажи ещё, что теперь будем в разных ходить — младший лишь презренно фыркает своим мыслям, наблюдая за братом, противоречиво бережно оглаживающим его кожу вдоль неглубокой царапины. С детской настырностью глядит под приопущенные ресницы Рана, пытается поймать родной взгляд, но в этих радужках для него — пустота, бездна цветочных полей, и захлебываться в ней можно хоть целую вечность. Они смотрят не на него, а сквозь, они видят чужие руки, чужую боль, хотят забрать её. — Ты же хочешь подлечить? — опережая собственные мысли, бормочет Риндо. На грудь давит что-то тяжёлое, он смотрит на вторую половину парной татуировки, выглядывающей из-под футболки Рана — один из последних отрывков их противоестественной, греховной связи. И рая нет на земле, как и ангелов, кроме Какучо. Да, Ран? — Да, — отвечает он на озвученный вслух вопрос, на неозвученный — тоже, но Риндо не хочется думать про это, брат ведь не телепат. Получив негласное разрешение, мягкие губы старшего Хайтани прикасаются к алым краям рваного эпителия, тревожат свежую коросту. Он мокро проводит языком — горячая слюна жжётся, точно раскалённый металл, прижигает края. Младший Хайтани рад бы сгореть и оставить за собой лишь серую копоть, но его лишь пробирают издевательские мурашки — брат ведь заботится. Болезненный всхлип прорывается сквозь сжатые в тонкую полоску губы — по всей видимости, Ран отключается от внешнего мира. Довольно урчит, лижет и причмокивает, и как можно отказать ему такому, когда он выглядит таким счастливым? Он любит лечить брата, а Риндо любит рефлексировать над тем, нравится ли ему видеть, как его душат гиперопекой и делают в душе ещё больше прорех, похожих на рубцы от пуль. Вязкие капли истомы, вне законов физики поднимающиеся вверх по брюшной стенке — от низа живота к сердцу, — говорят, что нравится. Разум диктует — не двинь кони, не затеряйся, не надейся. А Риндо уже как бы, навсегда и полностью — он ведь в разы лучше Хитто, у него тату не у сердца, а на половину тела, и ключ у него живой, сидит напротив, терзает его, будто младший Хайтани соприкасается с оголенными проводами — он в принципе не против. И поддаться не против, и умереть — настолько он предан Рану, настолько ненавидит и любит. Между бёдер всё до предела накаляется от одного лишь взора на блестящий язык и трущиеся о кожу губы, и Риндо решает дать себе поблажку — по-хозяйски вцепляется пальцами в короткие волосы, пока можно. Они мягкие, как пепел, рассыпанный поверх фиалковых бутонов. Они — жалкая попытка угнаться за несбыточным. — Можешь расцарапать, — закусив губу, бормочет младший Хайтани. Больно будет? Да похуй. Дабы не реагировать слишком ярко, он переключается на волосы, портит идеальную укладку своими пальцами, влажно дышит через приоткрытый рот, ощущая, как прохладные зубы брата цепляют свежую коросту. Секунда — и молочную кожу окропляет насыщенный красный, точно свежевыжатый гранатовый сок. Сдохнуть бы — Риндо закусывает губу и завороженно наблюдает за тем, как Ран слизывает то, что сквозь мягкие ткани лезет наружу. Подноготная проста — перед ним голодный до плоти зверь, и ему крайне мало двух-трёх капель — он обхватывает руками с обеих сторон, растягивает кожу вширь. Боль расплёскивается по нервным окончаниям, хлещет по алым от волнения щекам, перевязывает трахею, не давая вдохнуть — просяще скулить только и обманываться, выклянчивая взглядами больше мнимой заботы. Каждый квадратный сантиметр эпителия охватывает резь, импульсы от неё расходятся до кончиков пальцев. Боль отступает и захлёстывает снова, концентрируясь в месте, куда вонзаются резцы — Риндо комкает простыни рукой, стонет в голос, отбрасывая голову на подушку. Второй оттягивает волосы увлёкшегося брата, зажимает у корней, массирует кожу на затылке, чтобы самому ненадолго отвлечься. Ноги трусит — Риндо вытягивает их, напрягает, несильно толкаясь бёдрами навстречу одеялу. Горько от того, как у него примитивно стоит на такого рода предварительные ласки, и всё равно желание сильнее любых рациональных веяний — он трётся, елозит по постели, урывая от неодушевленного крупицы удовольствия. — Ран… — зовёт Риндо, пряча лицо в подушке — ему мокро внизу, бельё натирает до красных пятен на сетчатке. Что-то в груди сковывает новый всплеск боли — старший несильно терзает кожу на руке, но так, что невозможно думать о чем-либо ещё, кроме разрядки. Диктор по телевизору снова рассказывает про стрельбу у порта и очередной клан якудза, выкошенный под корень громогласной группировкой «Бонтен». Полиция снова обещает миллионы йен за любую достоверную информацию о участниках, а младшему Хайтани, являющемуся частью заранее отпетых пассажиров этой утонувшей в бездне жестокости лодки, хочется элементарного. Чтобы его немного любили. Чтобы он был единственным для Рана. — Отдрочить? — оторвавшись от кровоточащей кожи, сыто воркует старший Хайтани. Губы у него ярче обычного, блестят жадностью, стекают размазанной по подбородку третьей положительной. Не дожидаясь согласия, его изящная ладонь, не видевшая ничьих внутренних составляющих — к посторонним в перчатках, и никак иначе, — проскальзывает под одеяло. По ткани чётко видно, как она шарит вдоль бёдер, щупает их по-свойски, добирается к белью. Риндо жмурится, хватает ртом воздух, и смотрит уже не туда — застревает в холодных аметистовых кристаллах между коротких ресниц, теряется. Кажется, что навечно даже, потому что Ран опускает веки и жмурится. Тонкие длинные пальцы обхватывают его внизу, у лобка, кольцуют насухую — бёдра инстинктивно разъезжаются в стороны до предела, лодыжки поджимаются ближе к ягодицам, чтобы связки натягивались сильнее, чтобы трещали, ныли, ведь у Риндо среди ребёр, за мелкими шрамами и угловатыми татуировками скребётся та порода боли, которая сродни патологии, и её не прогнать ничем. Только лазерами выжечь. Пальцы Рана оттягивают крайнюю плоть, затмевают боль на плече, где его губы, напитавшиеся гемоглобином, аккуратно вылизывают выщербленные шальной пулей края кожи — Риндо смотрит, как капли слюны вперемешку с кровью капают на постель, Риндо слышит, как пошло хлюпает под одеялом горячий воздух, выскальзывая из-под обманчиво нежных подушечек, мокрых от его предэкулята. Они ласкают его медленно, водят вверх-вниз, облюбовывают все пульсирующие жилки вдоль разгорячённой плоти, задевают мошонку, несильно придавливая её ребром ладони — ничего не видно, всё под пуховым покрывалом, — зато прекрасно видно, как Ран следит кровавыми поцелуями вверх по плечу, мурчит и мнёт себя второй рукой, методично надрачивая головку сквозь боксеры, на которых проглядывает тёмное пятно смазки. Риндо сглатывает слюну, тянется к брату за поцелуем, хватает за шею, сдавливая тонкое горло. Притягивает к себе, подмахивает навстречу его кисти, вбиваясь в неё всё быстрее и быстрее. Целует желанные губы медленно, почти улыбается глазами, когда опускает веки. Сопит в бархатистую щёку, всхлипывает — чувствует себя в Ране, в уголках его рта, на дёснах, на нёбе, на языке. Грусть не уходит никуда, хотя младший Хайтани ощущает, как внизу всё щекочет томительной усладой. Бьёт по абсолютно беззащитному перед старшим братом клубку нервов меж бёдер — уже скоро. Движения его руки становятся размашистыми, поцелуи — властными, ведь Ран любит вести, Ран любит подчинять и влюблять в себя без остатка. Ладонь младшего сдвигается к его узкой спине, он проходится по ней, ловит ртом дрожащий стон, заставляющий ответить тем же, перекричать и переиначить, чтобы старший слышал именно его голос в барабанных перепонках, а не того, кто выше рая и лучше ангелов. Здесь он, Риндо, никто другой — приходится показать ещё, выгнуться всем своим гибким телом, запрокинуть бёдра и поджать ноги к груди, изливаясь в стимулирующую его ладонь. По неосторожности расплескать часть на собственный живот, укусить за губу напоследок, прежде чем услышать резкий шумный выдох — Ран кончает тихо, не размыкая глаз, бережно целует в щёку, а затем молча исчезает за голосом диктора из телевизора, стараясь не смотреть на брата своими замёрзшими лавандовыми радужками, в которых можно запросто словить анафилактический шок и задохнуться. Белки глаз Риндо то меркнут, то предательски блестят. Жжётся — он моргает, поднимая склеры к потолку, а те всё равно краснеют, как кожа вокруг вскрытой раны. Алые градины с железным привкусом пачкают край простыни. Другие градины, солёные и прозрачные, прожигают кипятком скулы и линию челюсти, пока младший Хайтани тянется к тумбе за аптечкой, проклиная себя за жалкие попытки стать тем, на кого старший обратит внимание. Риндо для Рана не единственный, Риндо для него — безотказный. Любил ли Ран Риндо хотя бы в прошлом? Ещё до того, как все их метчы унесло за моря дымом от песен, оставшихся на сожжённых дисках. Ещё до того, как все глупые фантазии изрядно помотало по Токио и бросило сизым маревом к другим континентам, где круглый год краснеют не ссадины, а ковровые дорожки. Где их искалечило, исказило фантомными вспышками фотокамер, и снова вернуло под дула пистолетов. Под десятки уголовных дел вместо софитов, на медицинские койки, где обоих Хайтани уже столько раз выворачивало наизнанку с катетерами в венах и швами по телу, что и счесть. Где нет ни рая, ни ангелов, кроме…