Вечер, которым мы умрём

— Синие очи далёких подруг…ой вы, ночи, матросские ночи. Только море да небо вокруг!..*       День умирал в алой агонии, опаляя пыльные улицы последними знойными лучами закатного солнца. Совсем скоро оно скроется за горизонтом, убаюканное неспокойным морем, укрывшись пенными волнами и мир погрузится в душную сырость. Исчезнут с улиц люди, затихнет музыка и не будет никого, кроме вечно веселых пьяниц, уже давно переставших различать сутки, и неспокойной мошкары, что сбившись в гудящие тучки, будет до утра кружить вокруг фонарей, купаясь в искусственном свете.       Ну а пока, наслаждаясь закатным солнцем, Томас забавно жмурился, подставляя лицо мягкому ветру, что играл со светлыми кудрями, вплетая в них запах моря и пряных специй, которые здесь не добавлялись разве что в материнское молоко. И чем дольше Дауд смотрел на подчиненного, тем все больше казалось, что он сейчас замурчит, обернувшись дворовым котом, что к обеду, с аристократичной грацией обустраивались во дворах, грея наеденные бока. — Волны пенятся, мачты кренятся, ветер гонит облака. Ночь беззвёздная, море грозное, и тоска берёт моряка, — затягивалась в подворотне песня и женский, мелодичный голос, лившейся журчанием ручейка, взлетал на припеве, подлавливая и дополняя хрипловатый мужской распев.       Томас вслушивался, а вместе с ним и Дауд, лениво затягивающийся дешевой сигаретой. Здесь, в Карнаке, уличные музыканты были едва ли не в каждой подворотне, собирая вокруг себя толпу любопытных зевак и хмельных гуляк, что никогда не прочь станцевать, выхватив из зрителей даму попривлекательнее. Даже если и песня совсем не подходила для вальсирования. — Сэр, пойдёмте?       Он осторожно, боясь сильно перейти черту дозволенности, ухватил Дауда за рукав просторной рубахи, слишком по-щенячьи смотря в глаза. Томас впервые оказался за пределами Дануолла и сейчас Карнака была для него подобна иному миру. В этом смысле Дауд прекрасно понимал его, ведь казалось, что ещё не так давно, он и сам покинул родной юг с парой монет в кармане. У него была только цель и вера в самого себя, что грела в ужасно холодные ночи, когда даже ночевать приходилось где попало, экономя на самых простых потребностях.       Дауд кивнул, дав отмашку Томасу, что тут же быстро засеменил в сторону музыки, от радости совсем забыв отпустить грубую ткань. И Дауд шел следом, с теплом смотря на белобрысый затылок.       В Карнаку они прибыли сегодня после обеда, дав себе в оставшееся время осмотреть город. Необходимый район, и ещё парочку прилегающих для отступления в экстренной ситуации они изучили достаточно споро, даже найдя пару забытых проклятым Богом лазеек в канализацию, о которых по виду, даже местные беспризорники не особо знали. Зато помнил Дауд. Помнил, как сбегал по ним от городской стражи, ещё не носившей тогда голубых рубашек и не хмурившейся угрожающе, улыбнись им прохожий. Даже однажды поймав Дауда, наворовавшего абрикосов из сада пожилой герцогини, смотрители порядка лишь беззлобно отвесили подзатыльник и немного потрепав красные от стыда уши, отвели к матери. А вот какое сейчас бы наказание ждало такого же оборванца за безобидную проказнь — не ясно, но от чего-то в голову лезли не самые утешительные картины.       Ох, где же сейчас их дорогой герцог, что в своих руках держал все порядки?       Грациозным зверем скользя сквозь толпу на рыночной площади, Томас всё же отпустил рукав рубашки, чтобы неловко, почти невесомо скользнуть пальцами по руке Дауда, задеть короткими ноготками бинт, скрывающий еретическую метку. Он с трепетом переплел их пальцы и Дауд видел, как покраснели уши подчиненного, становясь похожими на погибающее за горизонтом солнце, тонущее в бескрайних водах океана. Тонущее, совсем как два ассасина, что так и не смогли найти выход своим постыдным чувствам. Оба понимали, что никогда не должны были влюбляться, ведь жизнь у людей их профессии до неприличия коротка. В ней нет места столь нежным чувствам. Но каждый раз они упорно нарушали молчаливое согласие неловкими касаниями и фразами.       Дауд обхватил руку в ответ, заметив, как нежный румянец перетек на шею. — Ну, а главное — если б славная подарила бы письмом, даже палуба заплясала бы, заходила бы колесом!       Неловко держась за руки, они затерялись среди толпы, растворившись в проходимцах и зеваках, что так и не обратили внимания на двух любопытного вида мужчин. °°° — Сэр! — голос Томаса дрогнул, когда его резко одернули назад, быстро утягивая за угол дома, около которого и стояли уличные музыканты, собрав вокруг себя небольшую толпу слушателей. — Станцуем?       Дауд не знал, действует ли так на него пряный воздух Карнаки или он просто размяк к старости, но душа требовала романтики. Сдержанной, сухой и до ужаса своеобразной, но даже такое, редкое проявление внимания Томас забирал с жадностью, не позволяя подобным моментам исчезнуть незамеченными. От того он и был внимателен, следуя за мастером шаг в шаг, с интересом следя за каждым его жестом, за каждым словом. Иногда Томасу казалось, что для него Дауд уже подобен открытой книги, но каждая новая запись в дневнике, каждая новая мысль и решение заставляли откинуть это греховное наваждение. Дауд умел удивлять. И сейчас, грубой ладонью держа Томаса за талию, он с каждым шагом утягивал его в незамысловатый танец, совершенно не попадая в такт музыке, не слушая девичьего распева и взрывающихся петардами хлопков. Всё это сейчас было совершенно пустым и незначимым для обоих.       Томас ступал неуверенно, боясь отдавить мастеру ноги, смущался, ощущая крепкую ладонь на слишком тонкой для мужчины талии, а после он поднял глаза и захлебнулся. Он встретился взглядом с Даудом. Впервые за долгое время он видел в его глазах спокойствие.       Наконец-то наступил штиль.       Спокойно стало и Томасу.       Шумно выдохнув, он навалился на Дауда, зарываясь носом в плечо. От него пахло дешёвым табаком и зверобоем. °°°       Дауду не спалось. Он смотрел на затянутое чернильной гладью небо, на которое кто-то неряшливо рассыпал жемчужные звезды. Здесь, в Карнаке, они сияли особенно ярко, выстраиваясь в причудливую паутинку хитросплетений и образов, узнаваемыми лишь людьми знающими.       Мать Дауда была одной из таких.       Она не была человеком науки, не заканчивала ни одну из академий с заумным названием. Она просто знала. Скользила пальцем по безлунному небу, от одной звезды к другой, облачая их в ломанные линии и силуэты. Рассказывала, что раньше, когда не было иных Богов, прославленных Аббатством и культистами, когда был только Чужой, с его бескрайней Бездной, вещие матери могли слышать пение звёзд.       Из всех созвездий Дауд помнил лишь тивийскую медведицу, которую не знал наверное лишь ещё неразумный ребёнок.       Докурив, мужчина в последний раз стряхнул пепел, прежде чем потушить окурок о подоконник. На душе было слишком спокойно и это пугало.       Пространство пошатнулось, искривилось, осыпавшись сажей и на подоконнике появился Томас. Он сидел слегка ссутулившись, прижимая к груди бутылку местного вина. Губы его кривились в лёгкой улыбке, а в глаза озорно блестели, словно у мальчишки, нашкодившего и уверенного, что за это не получит увесистого отцовского подзатыльника.       Дауд сразу же насупился. — Что натворил? — Ничего, честно.       Томас спрыгнул с подоконника. И засмеялся он так по-мальчишески задорно, от чего сердце удар пропустило, заставляя Дауда вслушиваться, смотреть и запоминать. Ямочки на щеках, звонкий перелив, словно серебряные бубенцы звенят, а не юнец смеётся, и яркий блеск глаз, собравший в себе все звезды с южного неба. — Не напивайся сильно. Нам сегодня вставать рано, — Наваждение спадает и Дауд отводит взгляд, устремляя его на ночной город. Он сиял и растекался рекой из тысячи жёлтых оконц, струясь среди бескрайнего океана и гор; напоминая, что с сумерками жизнь никуда не девается. Где-то, если присмотреться, даже можно было увидеть силуэты, что скрывшись от всего мира, суетились меж комнат и лестничных пролётов, мелькая то там, то тут. — Не напьюсь, если составите компанию, — Томас приподнял бутылку вина, слегка взболтнув. °°°       Губы у Томаса горячие, непозволительно мягкие и поддатливые. Он позволяет Дауду вести поцелуй, лишь изредка жмурясь и шумно дыша, когда по нëбу пробегают кончиком языка, соскальзывая к кромке зубов. Это его далеко не первый поцелуй, но по настоящему особенный, после которого ещё долго будет ощущаться тепло на губах.       Зайти дальше не позволяет уже Дауд, осторожно оттягивая от себя так и льнушего юнца, у которого сейчас кровь разгоряченная от крепкого вина, а мысли и вовсе лес дремучий, где сам Чужой ногу сломит. Так что зайти дальше поцелуя мужчина позволить не мог. Пусть лучше не сейчас, потом, даже если совсем не скоро, но на трезвую и здоровую голову, чтобы потом Дауд не винил себя, видя искривленное лицо Томаса, что никак не собирался ложиться под мастера.       Поняв, что своего он не добьётся, Томас убирает руки с чужих плеч, бескостной куклой обмякнув в объятиях. Сопит недовольно в грудь, бурчит что-то под нос, да недовольно так, но умилительно, что Дауда на смех пробирает. Сдержанный, тихий, но смех и китобой совсем тает, сильнее зарываясь лицом плотную ткань рубашки. И даже сквозь неё ощущается как горит лицо, и мужчина мысленно подмечает, что тот слишком часто смущается. °°°       Краем глаза Дауд заметил, как его подчинённый окончательно завалился на бок, оперевшись плечом о дымоход. Даже сквозь маску, почти физически ощущалось его усталость и жуткое похмелье. Он ссутулился, слегка тормозил и при любом, слишком резком для неотдохнувшего тела движении, на мгновение замирал покачиваясь, хватаясь за висок. Дауд не ругался и даже не думал, удерживая при себе колкие комментарии, ведь всё же это он дал Томасу так надраться, совсем не подумав о последствиях. Самого же мужчину лишь слегка мутило. Временами немного сильнее, а временами и вовсе отпуская. Но это никак не мешало сосредоточиться на работе, в отличие от Томаса, на которого постоянно приходилось коситься, ведь не дай Бездна он сейчас куда нибудь свалится. А лететь то причем с четвертого этажа. И в лучшем случае он себе все ноги переломает.       Сейчас лучшим вариантом было отослать его обратно в съемную квартирку, чтобы тот полноценно отоспался. — Иди домой, я дальше сам справлюсь. — Но, сэр...       Даже голос звучал хрипловато-болезненно. Нет, ему точно нужно было отоспаться. Как раз сейчас, пока в воздухе висит ещё утренняя сырость, зябко целуя лицо, ведь позже, когда солнце вступит в свои полноправные владения, когда нагреется земля, Томаса совсем расквасит и засыпать он уже будет с тазиком у кровати.       Если вообще заснёт в давящей на виски духоте. — Иди, — рявкнул Дауд, стараясь не представлять как там, под маской, Томас по обыкновению насупился, словно обиженный мальчишка, коим но все так же был для своего мастера, ведь как же сложно было иногда вновь вырвать себя в реальность, взглянуть чистым взглядом и понять, что перед тобой уже давно не тот измазанный в грязи круглолицый ребёнок. Теперь это уже молодой, статный парень, требующий к себе совсем другого внимания. Совсем других касаний и слов.       Дауд сглотнул, а Томас рассыпался прахом, оставляя после себя легкое жжение в метке.       Обиделся поганец. И наверняка же ещё долго будет дуться, считая что поступили с ним подло, хоть и обоснованно.       Пришлось одернуть себя. Больше нельзя было отвлекаться. °°°       Домой Дауд вернулся к сиесте, закончив раньше, чем планировал. Обычно, поиски компромата занимают от двух дней и более, но его новая жертва не была осмотрительной. Герцог Алистер чувствовал себя совершенно неприкосновенным в своих владениях, орда солдат и на шаг не подпустят никого к особняку, что уж говорить о личных покоях. Бояться ему было нечего и некоего, ведь Клинок Дануолла там, где-то далеко за морем, в самом сердце Островной Империи, а здешние наемники еретическими силами не славились, поэтому и письма с дневниками валялись по всей комнате в совершенном безобразии. Герцог знал, что читать это никто не станет, служанки — боятся. Боятся так, что даже в глаза не смотрят, что уж говорить о тайном чтении переписок с дурно прославившимся своим буйством Тивийским лордом. Охрану и часовых в свою очередь интересовала только звонкая монета, что грела ладонь и сердце.       Собрав все необходимые письма и заметки, заодно захватив пару ценностей, всё равно этот придурок не обеднеет, Дауд сразу же пошёл назад, в их временную обитель, по пути свернув в аптеку за минеральной водой и таблетками от тошноты, что в любой момент могут понадобиться. Если не уже.       Томас лежал гостиной, закинув одну ногу на спинку дивана, вторую и вовсе свесил, едва-едва болтыхая ей, касаясь пальцами ковра. Выглядел он откровенно плохо, хотя и потешно, всем своим видом напоминая мужчине потрепанного воробья. Взъерошенный весь, недовольный с блестящими глазками. Таким сейчас был и Томас, что издав невнятный звук наконец-то посмотрел на Дауда.       Он все ещё обижался. — Не смотри на меня так, — буркнул ассасин, ставя на столик рядом покупки. — А если бы что-то случилось? — начал Томас, стараясь хмуриться, напуская виду грозности, но от всех этих усилий его брови начали слегка подергиаться. — То тебя бы первого и подстрелили бы как самого колеченного. Ты себя-то в зеркало видел? Не в пизду, ни в гвардейцы.       И они оба знали, что Дауд был прав.       На этом разговор умирает, в судорогах кривясь и искажаясь в тяжёлое молчание. °°°       В этот раз совершенно трезвый и в здравом уме, хотя по поводу последнего Дауд всё же сомневался, Томас в наглую оседлал чужие бедра, котом ластясь и мурча что-то под нос, словно бы творя ворожбу. И ассасину иногда действительно казалось, что его любви подчинённый добился не самыми чистыми способами, прибегнув к еретической магии. Грязной и бесчестной. Ведь откуда, спустя сорок лет стойкого хладнокровия и совершенного безразличия, в животе появилась эта истома. Она змеей скрутилась внутри, ворочаясь и оплетая потроха, чтобы в итоге горячей тяжестью раствориться в паху, подгоняя кровь к органу. И так, после каждой, казалось бы невинной выходки Томаса, Дауду приходилось уединяться, сбрасывая напряжение и дурные, временами и вовсе пагубные для него мысли.       Игривость сменилась на тяжелый, пытливый взгляд слишком резко, стоило только Дауду отвести глаза и отстраниться от слишком мягких для убийцы рук. Отказаться от ласки. — Сэр, посмотрите на меня.       Тишина. Но Дауд смотрит. — Увидьте, я уже давно не ребенок, которого вы подобрали с помойки.       Щемит сердце. Он давно боялся этого разговора и вот, он настал. И как по самому худшему сценарию, Томас пошёл в лоб, не начав петлять и плавно подводить разговор к нужной точке. Отрезая любую возможность перевести тему. И откуда от только смелости и наглости набрался? Ведь всего пару дней назад смущался и краснел как мак от самых простых касаний к руке.       Неужели терпеть эти чувства стало настолько невыносимо? — Я знаю, — хрипло шепчет Дауд. Как же ему сейчас хотелось курить. А ещё больше просто провалиться в Бездну. Раствориться в бескрайнем небытие, забыв обо всём на свете.       Ох, как же наверное этот черноглазый ублюдок хохочет, видя его настолько растерянным. — Тогда смелее.       Больше не нужны были слова и многозначительные взгляды, больше ничего было не нужно. И мысленно Дауд взвыл, когда чужие руки хозяйски залезли под рубашку.       Пути назад больше не было и это пугало. °°°       Томас громкий.       Ужасно громкий, что совершенно не было ему свойственно, как самому тихому китобою, избегающему любые празднества и хмельные посиделки братьев по оружию. Если быть честным, то Дауд его даже с девушкой ни разу не видел. А если порыться в чертогах памяти, то приходя со своим мастером в Золотую кошку, Томас даже там не смотрел на полуобнаженные тела жриц любви, хотя они были как на подбор: и лицо на месте, не поплывшее отечностью от дешёвого алкоголя и наркоты; и фигура со всеми притягательными мужскому глазу изгибами. Есть за что ухватиться и что потрогать. Даже Дауд, никогда не питавший желания к подобным утехам, мог невольно засмотреться, на местных девочек чисто из эстетического удовольствия, хотя оно быстро сменялось чем-то тоскливым и скребущим изнутри, стоило только присмотреться внимательнее. Подметить уже потускневшие синяки, подтекшую косметику и совершенно пустой взгляд.       Этого же интереса нельзя было увидеть в Томасе. Даже малой капли простого любопытства...       С восторгом и желанием он смотрел только на своего мастера. О, Дауд так и видел, даже сквозь мутные стекла маски, тот самый преданный щенячий взгляд.       Даже сейчас.       Томас только сильнее раскрылся, расслабленно откинулся на подушки, доверчиво смотря на мужчину, что ссутулившись над ним, начал плавно, боясь навредить, вводил член. И каждый чрезмерно плавный, осторожный толчок заставлял только сильнее выгнуться в пояснице, поддаться бедрами назад. Да, Томасу было больно, но он знал, что это только временно.       Знал, что это Дауд, который не причинит вреда.       Ни за что не причинит.       Он осторожно берет грубую ладонь, целует её нежно и трепетно, пока Дауд замирает, не столько привыкая к ощущениям, сколько залюбовавшись подчинённым. Трепетное, нежнейшее создание с изуродованным многочисленными шрамами телом и переломанной судьбой. А Томас все целует меченую руку, что всегда оберегала и дарила тепло. Китобой помнил каждое неловкое прикосновение к его макушке; помнил, как горячие ладони обжигали юношескую кожу, когда мастер на тренировках поправлял стойку, заставляя выпрямить спину; помнил и объятия, которые Дауд дарил, когда Томас, совсем ещё круглощëким, незаострившемся подростком прибегал в чужую каморку, служившую кабинетом и спальней. Тогда Томасу часто снились кошмары темных подворотен, что жили с ним бок о бок, ещё до того, как его, словно несуразного котёнка подобрали с улицы.       Каждое такое воспоминание китобой хранил как драгоценность.       Он вскрикнул, выгнулся содрогаясь всем телом, и задышал тяжело и шумно.       Дауд толкнулся верно. °°°       Его трясло, пробирая крупной дрожью в нежном свете умирающего солнца. А вместе с ним умирал и Дауд, крепко прижимаемый к груди. Там, скрытое за плотью и ребрами так бешено трепыхалось сердце. Совсем в такт судорожному, плавно утихающему дыханию.       И навсегда закрывая глаза, принимая свой грех и кару, Даут тяжко прошептал: — Я люблю тебя.