Xueside

      — Чего уставился? Знаю, будь твоя воля, ты б наверняка разорвал меня голыми руками, да? С такой-то…силой, — черные глаза Сун Ланя безмолвно сверлят Сюэ Яна взглядом так, словно намереваются хотя бы дыру в его черепушке просверлить, раз больше никак нельзя причинить вред.              Контролировать Сун Ланя не так уж и просто, хотя предпосылки для контроля просто отличные. Каждый, уважающий себя темный заклинатель знает: лучший лютый мертвец получается из того, чьи чувства при жизни по каким-либо причинам были подавлены. А у кого, как не у благочестивого даоса, может быть больше этих подавленных желаний, эмоций и чувств? Сюэ Ян видел его храм и, вообще-то, Сун Лань должен бы сказать ему спасибо за тотальную очистку столь убогого места.              Но если сделать лютого мертвеца из такого материала легко, то подчинить его своей воле — отнюдь.              Благодаря годам опыта у даосов формируется отдельный локус контроля, и чтобы взломать его после смерти нужна не абы-какая сноровка. Говорят, трудно заставить лютого делать что-то, что он не хотел сделать при жизни. Тоесть, технически, если у мертвеца при жизни были порывы отомстить, убить, причинить вред — пусть неосознанные или мимолетные — то направить его на это дело после смерти будет гораздо проще.              У даосов подобные стремления были похожи на истоптанную сотнями тысяч ног грунтовую дорогу до города И, где, как известно, дождей отродясь не было. Вытащить их на поверхность сродни попытке вскопать такой грунт тупой, ржавой лопатой.              Но Сюэ Ян был бы не Сюэ Ян, если б сдался на полпути и упустил такую возможность. На то, чтобы держать Сун Ланя в узде по началу приходилось тратить уйму темной энергии, а, поскольку она, а не циркулируемая ядром энергия Ци, была основой всей его жизнедеятельности, то приходилось не сладко: печати над ложем Синчэня ослабели настолько, что на шее, от разреза даже потянулось темное пятно.              Благо, он быстро сориентировался.              Теперь же, когда связь между ним и Сун Ланем стала куда более прочной и тонкие усики донорской энергии превратились в надежный мост, соединяющий их обоих в территорию одного государства, отдавать приказы стало легче легкого.              — Знаешь что, — Сюэ Ян соскакивает с крыльца, бесстрашно подбираясь впритык к маячащей прямо посреди двора глыбе. — Ты такой неблагодарный уебок, даочжан Сун.              Он яростно тычет пальцем ему в грудь, злобно оскаливаясь так, что его глаза превращаются в щелочки.              — Это все ты затеял, — говорит он будничным тоном, повторяя их общий ритуал: Сун Ланю, настоящему, где-то там внутри, под плотной сетью ограничений, больно от этих слов. Боль Сюэ Яна, вот здесь, на поверхности, становится чуточку меньшей, — Это твоя вина. Будь на твоем месте кто-то другой, я бы разорвал его на куски и разбросал по свету, я бы проклял его душу и сделал бы все, чтобы никогда не дать возродиться, я такое могу, знаешь ли. Но вот ты здесь, стоишь…смотришь на меня своими зенками. Хоть бы сука моргнул для приличия.              Ожидаемо, Сун Лань не моргает, только резко склоняет голову на бок, словно пытается разобрать сказанное на сегменты, не особо вникая в смысл.              От него пахнет полынью, соком из свежескошенной крапивы, что истертыми нитями запуталась в его босых ногах, и солнечным теплом.              Странно: чем-чем, а уж теплом мертвецы обычно и не пахнут. Тем более солнечным.              — Я исправляю твои ошибки, погляди на него! — он указывает в сторону амбара, чуть повышая градус обозленности, и от этого его глотку сводит судорогой. Желваки Сун Ланя ходят ходуном, челюсти напряженно скрипят. — Это из-за тебя он это сделал, ясно? Из-за тебя! Мы жили отлично, заебись просто жили. Собирались сажать рис в долине! А потом приперся ты со своей ссаной правдой. Кому она нахуй всралась тут, а?!              Сун Лань смотрит на него и медленно моргает, словно застигнутая врасплох ночная птица, боящаяся упустить атаку врага. Он ничего не говорит — потому что не может — и ничего не пишет на земле — потому что не хочет, а приказа не было. Он молчит, но Сюэ Ян вопреки своей воле читает ответ в выражении его пепельно-сизого лица.              «Точно не тебе».              — А знаешь, что? — говорит он вкрадчивым шепотом, задирает голову, чтоб смотреть прямиком в эти снулые глаза. — Я знаю, как тебя наказать.              Сун Лань опускает на него взгляд, но не опускает голову, он держит в руке Фусюэ, и его пальцы чуть дергаются, позволяя острию тихонько звякнуть о пыльную поверхность неровной земли.              — Ты так хочешь уничтожить меня, так хочешь мне отомстить…. — Сюэ Ян как завороженный тянется пальцами и ведет по едва различимым разводам черной энергии, бурлящей в венах на чужой шее. — Могу только представить, сколь невыносима для тебя мысль о спасении моей жизни. Верно? Верно, даочжан Сун, мы оба это знаем. Поэтому я приказываю тебе защищаться самому и защищать меня, любой ценой. Я приказываю тебе беречь мою жизнь так, как ты должен был беречь жизнь даочжана Сяо. Даже если мир перевернется, и я заявлю, что передумал, что не нуждаюсь в твоей защите и способен сам за себя принимать решения, даже если я буду умолять не ходить за мной и даже если прикажу тебе сдохнуть. Ты выживешь. И будешь меня защищать. Любой ценой. Скольких бы не пришлось уничтожить на своем пути.              Сун Лань сглатывает, кривится почти болезненно, словно вот-вот расплачется — и от этого Яну смешно. Он хохочет, но вечерний двор с наглухо запертыми воротами и укрепленными стенами, убивает весь триумф в его смехе, оставляя лишь обнаженную, беззащитную горечь истерики.              Много лет спустя, когда плесень добирается до нежных пальцев Сяо Синчэня, на которых так и не успели зажить порезы от пырея, когда печати перестают работать и запах разложения достигает даже носа Сун Ланя — он то и дело насторожено дергает головой, поворачиваясь лицом в сторону амбара каждый раз, когда Сюэ Ян приглашает его на импровизированный семейный ужин во дворе — когда Сяо Синчэнь постепенно перестает быть Сяо Синчэнем, этот приказ играет с ним злую шутку и оборачивается местью против себя самого.              — Пусти! — кричит он, захлебываясь воздухом и тяжелым ливневым дождем, который в кои-то веки и именно сейчас решил накрыть собой город И, пропитывая жадный грунт своими слезами. — Пусти, слышишь ты, тупая глыба! Я приказываю тебе отпустить!              Сун Лань стоит ровно и неподвижно, он без труда сжимает запястья Сюэ Яна извивающегося, словно уж на сковородке. Наверное, это больно, но Сюэ Ян ничего не чувствует — ничего, кроме острой необходимости догнать Синчэня: он ведь и так дал ему фору в целых семь с половиной лет. Ему кажется, словно кто-то аккуратно вырезал ножом всю поверхность его живота, выпотрошил и пришил кожу обратно, оставив просвет, чтобы под ребрами то и дело гуляли сквозняки да занесенные ими ледяные капли грязной, ядовитой воды.              — Пусти, — просит он едва слышно.              До Цзян-Цзая он не успевает дотянуться — всего секунды не хватает, как появляется этот уебок, отбрасывает меч подальше ловким движением стопы и хватает его за запястья.              Тогда Сюэ Ян начинает кричать.              Но Сун Лань замирает подобно скале, надгробному камню, скрывающему его тело от всего мира.              — Я отменяю приказ! Ты больше не должен меня защищать, слышишь? — кричит он сорванным голосом, чтобы переплюнуть громовой раскат. Сун Лань слышит, но сжимает пальцы еще крепче, будто вот-вот сломает запястья. В отсвете молнии Сюэ Ян видит на его лице отголосок торжества.              Или боли.              — Ты же сам хочешь меня убить, — он сходит на шепот, вжимаясь лбом ему куда-то над ключицей, прижаться ближе — не позволяют стиснутые чужими ладонями запястья. —Хочешь ведь, всегда хотел. Сделай это, я приказываю. Я разрешаю. Дай мне уйти, дай мне…пусть это все прекратится, я больше так не хочу….              Его голос, лишенный защитной дерзости, испуганной наглости и самоуверенной силы, теперь дрожит, едва ли имея сходство с ним настоящим.              Хотя. Может, он так долго защищал свои внутренние золотые своды от внешней среды, что и не заметил, как они рухнули сами.              — Даочжан….— всхлипывает он, и ему кажется, будто к виску прикасаются нежные-нежные теплые пальцы. — Даочжан. Пожалуйста.              Он закрывает глаза, смешивая злые, отчаянные слезы с холодными каплями дождя: они сползают ядовитой смесью, прожигая себе чистый путь поверх замусоленной потом кожи, как сам Сюэ Ян прожигал тропинку сквозь густой снег, чтобы сходить с даочжаном вниз, за сладкой хурмой в середине февраля.              — Я так устал, так устал все время…бороться, даочжан.              Он сглатывает, выбившись из сил, полностью расслабляется, едва не оседая в грязь, но так и не замечает, когда же его запястья, онемевшие от чужой хватки, успевают освободиться, а он сам оказывается накрепко прижатым к чужой груди.              Такой прочной, сильной и надежной.              Пахнущей теплом летнего солнца даже сейчас: странно — чем-чем, а уж теплом мертвецы обычно не пахнут. Тем более солнечным.              Тем более, сейчас.              — Пожалуйста, — шепчет Сюэ Ян. — Спаси меня, даочжан.              И даочжан спасает — как спасал каждый раз на протяжении семи лет, и каждый день на протяжении последних полгода.