Obedient dog

Машина мерно гудит, колёса едва слышно шуршат по дороге. Внутри — не тихо, работает радио, но тоже приглушённо. Всё на свете замерло в ожидании. Глок пригревает бедро — это явственно добавляет уверенности. Ещё добавляет уверенности сидящий на соседнем сиденье Хёнджин, который, как одержимый, не может стереть с лица ухмылку. — Чему ты так радуешься? — Феликс качает головой и выворачивает руль вправо. Бесконечные деревья смыкаются стеной уже как минут сорок — встреча с шестёрками «Кровавого заката» (вот же пафосное название для мелких перекупщиков) пройдёт на въезде в другой город, где-то на раздолбанном ответвлении автострады. — Просто. — Хёнджин лениво оборачивается и пилит Феликса взглядом. Точнее, слегка подпиливает. Расслабленно оглаживает глазами острые углы жестковатой души. — Просто так. Феликс сглатывает (нет, его правда напрягает эта непосредственность) и не отводит глаз от тёмной дороги. Фонарей вдоль трассы много, но они будто слишком тусклые, чтобы отогнать всю нечисть — Хёнджин же не убежал. А он та ещё нечисть. Мило улыбается, помалкивает, сидит в стороне, а потом выхватывает пистолет и палит без оглядки. Такой подчинённый, конечно, хорош, без угрызений совести выполнит кровожадный приказ, — но от него можно ожидать всего. Даже того, чего ожидать нельзя. — Хорошо, что ты на моей стороне, — вздыхает Феликс и наконец улыбается. Улыбка эта удовлетворённая и спокойная. Хёнджин заинтересованно дёргается и уже всем корпусом разворачивается на Феликса, широко раскрыв глаза. Для него редка такая безобидная увлечённость. — Разве? И с чего ты взял? — он даже не ухмыляется, а смиренно выжидает ответа. Феликс не без сожаления отрывает сосредоточенный взгляд от дороги и видит перед собой умильное зрелище — вытянутое светлое лицо, вздёрнутые брови и приоткрытый рот. Хёнджин сейчас словно маленький ребёнок, задающий тысячный вопрос «а почему?». Феликс улыбается шире и отвечает не без толики загадочности: — Конечно, ты на моей стороне. Иначе ты бы утомился и убил меня. Да? Хёнджин вмиг вновь овладевает своей мимикой и возвращает лицу обманчиво ленивое выражение с приторной ухмылкой. — Вот видишь, — просто пожимает плечами Феликс и решает больше не рисковать, оставляя дорогу без внимания. А то она ещё ревновать начнёт. Хотя Хёнджин ревнует куда сильнее — перерезает горло и расстреливает грудную клетку в форме сердечка. Иногда в форме хуя, но это если кто-то прям сильно насолил. — А знаешь, почему мне не скучно с тобой? — Хёнджин даже не смотрит на Феликса, откидываясь затылком на подушку сиденья. Знает же, что и так в напряжении держит. И в ожидании с замершим в горле дыханием. — Ты постоянно выкидываешь какие-то фокусы. Хёнджин расплывается в улыбке и поудобнее располагается на чёрном кожаном сиденье — этот глупый мафиозный пафос слишком ему к лицу. Органичнее плавно-острый Хёнджин выглядит только рядом с горой трупов. Феликс вскидывает брови, убирает правую руку от руля и смеётся, поглядывая на довольного реакцией Хёнджина. — Кто мне ещё про фокусы говорит, — закатив глаза, Феликс хмыкает и осторожно (то лишь иллюзия) кладёт свободную руку на утончённое плечо, скрытое рубашкой и пиджаком. Хёнджин прикрывает глаза, оставляя лишь тонкую — кокетливую даже — щёлку, через которую глядит с нахальством. Феликс стоически смотрит на одинаковую дорогу, словно есть хоть что-то на свете увлекательнее представлений, которые устраивает из раза в раз Хёнджин. Иногда хочется запереть его в далёкой комнате, а самому обзавестись кардиостимулятором — сердце-то не выдерживает такого давления. Оба молчат. Один выжидающе, другой — ещё более выжидающе. Тишины в салоне нет, из радио-панели слышатся грязные запилы рока, но мнимое спокойствие нарушает скрип сиденья Хёнджина и шелест его одежды — он тянется к напряжённому лицу Феликса и коротко целует его в щёку. — А ещё мне не скучно, потому что ты мне нравишься. Шёпот Хёнджина бежит мурашками по загривку, и Феликс наконец-то расслабляется.

***

— Ключи где? — строгий тон Феликса оседает стрессом в широких плечах двух крепких мужчин из «Заката». Они мнутся, про себя, вероятно, огорчаясь, и с неохотой протягивают малюсенький ключик на тонком кольце. Феликс с остервенением выхватывает ключ и кидается открывать скромный бронированный чемодан. Он должен увериться в подлинности товара. Раздаётся мягкий учтивый щелчок, и чемодан, как истинный джентльмен, просит рассмотреть его внутренности. В нём — золотое колье с миниатюрным рубином, утончённый перстень с рубином и увесистые серьги с золотыми вензелями и, конечно, рубинами. Поистине «кровавые», согласно дешёвому имени перекупщиков, побрякушки. Побрякушки, впрочем, на шесть миллионов евро. — Тебе пойдёт, — вставляет Хёнджин, заглянув Феликсу за плечо, а на его лице читается едва уловимое предвкушение. Чего — хрен его знает. Может, званого вечера, где Феликс появится в этих украшениях; может, сам жаждет надеть их; может, руки чешутся убить шестёрок «Заката». Те стоят, нахмурившись, и ждут платы за товар. Феликс им учтиво улыбается, скользит взглядом по Хёнджину, тем самым соглашаясь с его словами, и лезет в карман чёрных брюк. Карман его топорщится (нет, не от стояка, не подумайте, он не настолько рад видеть мужиков два на два и рубины) — шестёрки ожидают увидеть толстый конверт с деньгами, но получают дулом в рожи. — Очень жаль, что я забыл взять деньги, — миловидная улыбка ползёт по всему лицу и постепенно превращается в оскал. — А мы проедемся с тобой. Достанешь их — и отдашь, — хмуро отвечает шестёрка в костюме-тройке. Слишком много цифр. Надо всадить патронов пятнадцать — и их поубавится. И цифр, и людей. — Увы, я не настроен на поездку в вашей компании, друзья. Давайте так и разойдёмся? — Да наш босс шкуру с тебя сдерёт, если ты грохнешь нас! — мужик позади подаёт низкий голос, но Феликсу больше нравилось, когда он молчал. — Гони деньги, пижон! Не успевают шестёрки тоже вытащить пистолеты и начать эстафету «на кого больше дул направлено», как встревает хихикающий Хёнджин: — Пижон? Понравились наши костюмчики? — издевательски и искренне смешливо спрашивает тот и приобнимает Феликса за талию. Одеты они правда слегка вычурно — брюки со стрелками (да и встреча так-то со стрелкой получилась), белые рубашки, галстуки, небрежно расстёгнутые пиджаки, остроносые лакированные туфли, — в удушливый августовский вечер в такой одежде потно и липко. Но всё в пределах мафиозного пафоса: нужно же быть на высоте и произвести впечатление на грузных мужиков! — А ты вообще заткнись, псина, — рявкает мужик спереди и взводит курок, нацеливая дуло на парирующего Хёнджина: — Тяв-тяв, — он подыгрывает со слащавой улыбкой, которой, кажется, можно свести в могилу диабетика. Жаль, что никто из шестёрок не оказывается диабетиком, — можно было бы обойтись без крови. Все ещё пару минут стоят в тишине, разбавляемой трелью ночных птиц, случайно упавших из гнёзд и спросонья орущих, а потом Феликс выносит приговор: — Фас, Хёнджин. И Хёнджин не медлит. С завидным проворством вытягивает из спрятанной под пиджаком портупеи два кольта и расстреливает шестёрок в упор. На каждого по семь патронов — полный магазин одного пистолета. Шестёрки тоже стреляют, куда ж без этого ответного плевка, но плевок выходит слабым и не долетает до лица. Короче и без метафор говоря, два бренных тела ниспадают на холодную и отрешённую землю, а Хёнджин выходит победителем и доблестным воином в неравной борьбе «двое на одного (ненормального с двумя пистолетами)» — и на чьей же стороне лживая справедливость? Ещё короче: шестёрки подыхают, а украшения Феликс с Хёнджином присваивают бесплатно. — А правда, «Закат» не разведёт соплей из-за этих? — обтерев о пиджак кольты и снова спрятав их, Хёнджин кивает на два трупа. — У меня всё схвачено, — как ни в чём не бывало Феликс облокачивается на блестящий вишнёвый капот машины и даже не удостаивает тел взглядом. — Скажем, что они первые начали перестрелку и пришили троих наших. Как раз нескольких новичков вчера в казино пристрелили, выдадим их за сегодняшних жертв. — Жаль, что умерли, — без капли сожаления Хёнджин строит печальную морду, но выглядит это как фарс. Вообще всё, что показывает на лице Хёнджин, — фарс. — Про них ещё не слышали? — Красиво подтасуем карты и будем в шоколаде, — именно это и не смогли вчера сделать три парниши, только вступившие в группировку. Феликс аккуратно ставит чемодан с украшениями себе между ног и задирает голову, всматриваясь в ночное небо. Звёзд не видно. Облака блёкло плывут, никуда не торопясь. Кажется, они и впрямь торопятся в никуда. — А ты когда-нибудь задумывался, куда плывут облака?.. Феликс еле успевает закончить вопрос, как натыкается взглядом на Хёнджина перед собой. На коленях. Он издевательски дёргает бровью — будто танцует этими тонкими гусеницами, ей-богу — и хмыкает: — Всегда задумывался, куда течёт кровь. — Мы разные. — Отрезает Феликс, посмеиваясь, но когда Хёнджин наклоняется ближе, — так, что ощущается его обжигающее тепло между бёдер, — становится не до смеха. — Ты серьёзно хочешь отсосать мне перед мёртвыми людьми? Это называется полувуайеризм? Или уже некрофилия? Феликс находит в себе силы усмехнуться, но воздух из лёгких вышибает, стоит только уголкам губ Хёнджина подпрыгнуть и образовать подобие милой улыбки. Ладони, от которых даже сквозь брюки идёт электрический разряд (Феликс не понимает, он останавливает сердце или заставляет его биться), скользят по тонким голеням и отрываются, оставляя после себя вставшие дыбом волоски. Сквозь нервное дыхание и стук сердца слышится тонкий щелчок. — Мне просто хочется поближе взглянуть! — Хёнджин чуть ли не хохочет от вида обескураженного Феликса, улыбается (получается почти как у нормального человека) и раскрывает чемодан с горящими глазами. Феликс от смеси облегчения и обиды пинает Хёнджина в плечо и бурчит: — Предупреждать надо!.. Но всё равно встаёт и тоже вглядывается в отблески золота под жёлтым светом фар. Нового вида перед ним не открывается: всё те же колье, перстень, серьги и рубины; зато в резких тенях Хёнджин, рассматривающий украшения, открывается с другого ракурса. Воодушевлённый, довольный и заинтересованный, он вводит в транс. За ним всегда наблюдать подобно гипнозу, но сейчас — Феликс даже шевельнуться не смеет, только неотрывно наблюдает и натурально не дышит. А если и задышит — то исключительно гомосексуально, с Хёнджином иначе никак. — И куда ты так пойдёшь? Сороки не ограбят? — тот, будто чувствуя, что о нём так настойчиво думают, поднимает взгляд. У Хёнджина, помимо его обычных колец, на указательном пальце теперь красуется перстень из чемоданчика. Выглядит это отчасти нелепо. Помпезное золото и блестящий рубин явно не сочетаются с серебряными нитями, воздушно обвивающими тонкие — скорее даже утончённые — пальцы. Феликс бы зубами стащил эти колечки, — но явно не в глухой ночи перед двумя трупами. Кстати о них. — Потом придумаю, этих мероприятий же вагон и огромная тележка. А трупы прятать будем? Смотря за Хёнджином, элегантно (и с хрустом коленей) поднимающимся, Феликс понимает, что расслаблен. Будто абсолютно все нервы в его теле успокоились и ослабили натяжение. — Я думал, это ты мне скажешь, — с по-прежнему жеманнной ухмылкой Хёнджин присоседивается на заниженном капоте к Феликсу и закидывает левую руку ему на плечо. — Ну, а ты как хочешь? Закопать, просто закинуть в лес, оставить так, расчленить и съесть на завтрак? — последний вариант явно шуточный, но чёрт знает этого Хёнджина, так что Феликс предлагает навскидку. Хёнджин в ответ мычит, будто жестоко мучается в таком изобилии выбора, и в итоге небрежно кидает: — Оставим. Не хочу сейчас с ними возиться. — И наваливается всем весом (а он нехилый, вы вообще видели эту машину для убийств?) на Феликса, как на слащаво-романтичном свидании у берега Сены. К сожалению, в их распоряжении только грязный ручеёк, вяло петляющий меж деревьев лесополосы. — Поехали тогда, — Феликс с неохотой поднимается, предпринимая усилия, равные восхождению на Эльбрус (до Эвереста маловато). Протягивает руку к ладони Хёнджина с перстнем. — Отдашь? Лучше будет всё вместе хранить. Тот немного расстраивается, отдавая побрякушку (для него это не украшение, а всего лишь прикраса), но тут же натягивает на подвижное лицо широкую улыбку. — Когда соизволишь выйти в свет, я лично надену на тебя всё это, — воображение у него тоже подвижное. Феликс многообещающе кивает и запрыгивает в машину. Утыкается взглядом в изящную спину, пока Хёнджин тоже не поднимается с капота и, оглядевшись, садится на пассажирское переднее сиденье. Едут в обратном направлении среди тусклых фонарей совершенно без приключений и происшествий до тех пор, пока широкая ладонь Хёнджина нагло не хватает Феликса за бедро. Знаете, Феликс нагло врал самому себе, когда думал, что расслаблен, — наоборот, нервы были натянуты настолько сильно, что боль уже перестала чувствоваться. Правая нога от этого дёргается, и Феликс коленом стукается о приборную панель, а его сердце стукается о грудную клетку. Невролог с молоточком поаплодировал бы такой реакции. — Хёнджин! — голос неестественно подскакивает вместе с машиной на кочке. — Я за рулём! Ни серьёзно испуганный взгляд, ни тяжёлый вздох, ни строгий тон Феликса не действуют на Хёнджина, преспокойно глядящего прямо в раскрытые глаза. Он не ведёт и бровью, наклоняясь настолько близко, что Феликс ощущает зной его кожи собственной. — Ну так остановись, мгновенье, ты прекрасно, — шепчет Хёнджин и касается розоватой скулы Феликса губами. Не целует, нет, только обозначает поцелуй наброском карандаша и тут же отстраняется с улыбкой. Феликс не видит в этом ничего забавного — они мчатся на скорости сто двадцать километров в час ночью. Ещё один дрыг — и всё, в лепёшку. — Тормози. — Не получая ответной реакции, Хёнджин ворчит: — Мне что, тебя по ноге бить? — и рукой, не занятой чужим бедром, давит на левое колено. Машина резко и визгливо тормозит, а Феликс чувствует себя куклой в руках Хёнджина. Но даже подобная беспомощность не останавливает его: на поцелуй он послушно отвечает. Этот поцелуй — не эскиз, это — настоящая картина маслом на огромном холсте, экспозиция, достойная центрального места в главном зале Лувра. Пальцы путаются в сетях волос и чужих пальцев, веки трепещут неугомонными колибри, вздохи и скулёж (чьи — непонятно) замирают хрустальными осколками и впиваются в горло. Целуются они несоизмеримо долго. Челюсть затекает, глаза устают жмуриться, а лёгкие сжимаются как готовящаяся к взрыву сверхновая звезда. Хёнджин своими длиннющими пальцами забирается под ворот рубашки, стекая туда с затылка и очерчивая ногтями все семь позвонков, сам горбится, чтобы позволить Феликсу быть выше, и изображает подчинённого. Феликс знает, что, как только Хёнджин наиграется, всё перевернётся. Но это его и манит в туман одержимости. Изображать у Хёнджина получается великолепно — Феликс даже чувствует уверенность и контроль. Пока что такая игра ему нравится. Феликс еле выпутывает пальцы, застрявшие между пуговиц рубашки Хёнджина, и отстёгивает ремень безопасности. Тянется к соседнему, но натыкается на пустую прорезь. Разрывая от негодования удушающий желанием поцелуй, Феликс шепчет, будучи уверенным, что в его тоне есть строгость: — Ты ехал непристёгнутым? Хёнджин пытается увильнуть от ответа, обворожительно ухмыльнувшись и вновь поцеловав, но чувствует на горле твёрдую хватку, отстраняющую его от искусанных-излизанных-истерзанных губ. Он закатывает глаза (Феликс практически забывает, что спрашивал) и вздыхает: — Ты вообще видел, чтобы мафиози пристёгивались? Это унизительно, — сморщенный нос так и взывает о поцелуе, и Феликс сначала идёт на зов, а потом уже отвечает. — Разве для мафиози, — он передразнивает капризный тон Хёнджина, — не унизительно умереть, вылетев через лобовое, нежели чем погибнуть в перестрелке? Победную ухмылку Феликса оскорблённый Хёнджин яростно сцеловывает. Хватает за галстук и, притянув к себе запредельно близко, рывком ослабляет узел. Феликс бормочет что-то благодарственное в перерыве между поцелуями и отвечает услугой на услугу, с ювелирной осторожностью расстёгивая снизу-вверх пуговицы белоснежной рубашки, промокшей от пота почти насквозь. Хёнджин подставляется под миниатюрные пальцы, сквозь зубы выдавая что-то вроде стонов (он всегда старается быть тише, но никогда у него не получается), и лижет шею Феликса. Тот пофыркивает, словно ёж, пытается стереть слюни, а Хёнджин назло целует мокрее и оставляет на коже море с ракушками-засосами. — Тебе язык некуда деть? — Феликс расстёгивает ему наконец верхнюю пуговицу рубашки, даже не думая ослаблять галстук, и выглядит это богемно. Отбойный молоточек в голове отбивает азбукой морзе «скоро кончу», но Феликс знает только корейский и английский, другие азбуки проходят мимо, и сигнал нагло игнорируется. — Могу болтать, — Хёнджин подмигивает и ещё раз широко лижет дрожащий кадык, а потом, будто сканировал до этого, с точностью до миллиметра хватает зубами сосок Феликса, скрытый тонким белым поплином. У Феликса в глазах темнеет, затем краснеет, а в итоге — взрываются рубиново-золотые салюты. Он воет и прижимает Хёнджина к груди сильнее, комкая на его спине липкую рубашку. Феликс практически ничего не слышит или, наоборот, слышит абсолютно всё, и от этого идёт кругом голова — уже непонятно, где крыша, где педали, где окна, а где зеркальце заднего вида. У кого классный задний вид — так это у Хёнджина, прогибающегося (такое может быть только во время секса, иначе он не прогнётся ни за что) в пояснице, чтобы окружить вниманием каждый участок тела Феликса. — Не надо болтать, — сам Феликс звучит задушенно. Он едва дышит, а когда делает вдох, лёгкие раздирает жаром. Сраный август. Или всё же сраный Хёнджин? Сраный-Хёнджин-со-знаком-вопроса отдирает губы и язык от поджавшегося живота и заключает: — Тогда отсосу. Пока он, чтоб его, зубами расстёгивает ширинку (хорошо, что эти брюки не подразумевают ремень, а то пришлось бы показывать чудеса акробатики), Феликс шумно сглатывает и с глазами на выкате, тяжело вздохнув, соглашается: — Альтернатива. Поясницу слегка защемляет, когда он приподнимается, чтобы спустить штаны, но в остальном его всё устраивает. Всё — это Хёнджин, прихватывающий головку губами сквозь ткань трусов. Феликс думает: «ну, это последняя точка невозврата», а в следующее мгновение стон застревает в горле, потому что Хёнджин стягивает трусы (конечно, тоже зубами) и лижет по всей длине. Не зная, за что хвататься, чтобы в конец не обезуметь, Феликс вцепляется зубами в собственные губы, левой рукой в ручку машины, а правой — в запутанные волосы Хёнджина. Тот даже не пытается вывернуться из сильной хватки, что стоит ему нескольких тонких волосков, и продолжает мокро скользить губами вдоль ствола. Пока Хёнджин, нечеловечески извернувшись, только с нажимом надрачивает у основания, языком обводит головку, целует лобок, — но в рот не берёт. Феликс еле разлепляет сожмуренные глаза, и по усилиям это приравнивается к поднятию веками и ресницами гирь в сто килограммов. И лучше бы Феликс сидел с закрытыми глазами, ограждая свою нежную (ни черта) психику от этакой подвижной скульптуры: Хёнджин, насмешливо глядя в краснющее от жары и исступления лицо, берёт головку за щёку и при этом умудряется быть похожим на самоуверенную звезду мирового масштаба. Феликс сжимает его волосы сильнее и в награду получает шипение самой настоящей змеи. Хёнджин разве не псом был? Пока он, как кистью по холсту, водит языком по члену и стонет — это не так важно. Феликс то и дело вскидывает бёдра, когда Хёнджин отстраняется и разминает челюсть (даже это он делает сексуально, твою мать). Ему до чахотки хочется всё, везде и сразу, чтобы Хёнджин не останавливался и позволял диктовать свои правила — лишь бы растянуть секунду до часа. Хёнджин слегка прикусывает крайнюю плоть, и Феликс перестаёт контролировать своё тело совершенно. У него нет такого клише, как ладонь на запотевшем стекле авто, у него всё куда прозаичнее — лицо с расплющенным окном носом. Это хоть малость охлаждает горячий лоб и блестящую потом, как от света софитов, кожу. Хёнджин хмыкает, видя бешеное отчаяние Феликса, и его тут же оттягивают за галстук. — Только посмей кому-нибудь рассказать, — сорванный голос Феликса похож на загробное рычание призрака, но Хёнджина это только забавит. Он накрывает чужую ладонь и сильно ослабляет узел галстука, тут же из него выныривая. Хёнджин не совсем врубается, о чём именно ему нельзя рассказывать — о сексе с боссом в машине или о его сплющенном носе, — но решает не поступаться своими лживыми, пижонистыми принципами: — Или что? — шипит он прямо в губы (ну, точно змея, а никакая не собака) и впивается в них, такое ощущение, клыками с ядом. Феликс не отвечает. Во-первых, он и не знает, что сказать, во-вторых, куда приятнее молоть языком в чужом рту, а не просто так. В какой-то момент, прерывая страстную идиллию, Хёнджин снова мычит и хватается за спину. — Молодой вроде, — хихикает Феликс и сам тянется к развалившемуся на своём сиденье Хёнджину. Тот цыкает и бурчит: — Я вампир и мне тысяча семьсот лет, — имея совершенно серьёзный вид, он не вызывает у Феликса ничего, кроме жалости. Они как ни в чём не бывало продолжают царапать, щипать, лизать и вдыхать друг друга. Кажется, все части тел уже смешались в кислосладкий смузи, а воздух загустел до приторной сгущёнки. Ноздри щиплет запах летней духоты, перемешанной с потом. Кондиционер включён — дует прямо в ухо и мокрую шею, но он совсем не помогает, только дразнит, заставляя нырять в ледяную струю воздуха. Феликс разочарованно стонет, понимая, что одна из рук Хёнджина больше его не сжимает, а нырнула куда-то за сиденье. Эта же рука почти истерично жмёт на кнопку, и Хёнджин, словно маг, плавно отъезжает вглубь машины — хотя никакой магии он не использует, всего лишь отодвигает сиденье. — Перелезай, — часто-часто дыша, Хёнджин хлопает ладонями по своим бёдрам. Его тон подразумевает приказ, но пока что это — завуалированная просьба. Феликс, кусая губы, мотает головой и морщит нос, мол, не сяду я к тебе на колени. — Пожалуйста, — теперь голос Хёнджина ещё тише и правда молящий, — просто будь ближе… Он опускает глаза и смотрит на слегка грязный коврик. Феликс осознаёт — это победа. Уже не мнимая, а вполне реальная. Хёнджин только что склонил голову перед ним, как пёс перед хозяином. Медленно подняв ватную руку, Феликс вновь зарывается пальцами во всклокоченные волосы, спадающие на закрытые глаза Хёнджина, но уже не отчаянно и больно, а осторожно и в каком-то смысле ласково. Он, кряхтя и ругаясь, со спадающими штанами перелезает с водительского на пассажирское и упирается коленями по сторонам от ног Хёнджина. Феликс трепетно оставляет едва ощутимый поцелуй на макушке и поднимает его голову за подбородок. — Буду, — шепчет он в чужие губы и целует их же: без языка и излишней страсти, но с тем чувством, что больно бьёт по груди и заставляет мысли крутиться на репите мёртвой петлёй. Хёнджин, наоборот, чтобы скрыть замешательство, стонет развязнее, сползает по сиденью ниже и лезет рукой к члену Феликса. Тот выгибается навстречу и дёргает тазом, чтобы потереться о подставленную ладонь и потеряться в головокружении. Они разрывают поцелуй и слишком долго смотрят друг другу в глаза; Феликсу кажется, что успела взорваться одна галактика, а то и несколько. В глазах Хёнджина отражается он сам и мелкий огонёк встроенной в дверь лампочки, похожий на далёкую звезду. Хёнджин — просто космос. Феликс видит, как космический Хёнджин тяжело сглатывает, как он весь дрожит, как рвано дышит, и налюбоваться не может, расстёгивая ему брюки. Спускает мокрые трусы под мошонку и обхватывает оба члена своей рукой. Быстро и с нажимом надрачивая, Феликс водит носом по потной шее Хёнджина, покусывает её, целует под подбородком, потом переходит на лицо и не может не смотреть в поплывшие глаза. Кажется, что в этой жаре они — мираж в пустыне немой автострады. Точно. Они же посреди дороги трахаются. Можно, конечно, подобрать более благозвучный синоним, но какой-нибудь левый водитель вряд ли скажет иначе. Сердце Феликса из пятисот ударов в секунду ускоряется до тысячи, — ему отчего-то нравится идея быть уличённым в сексе на шоссе (только если это не «Кровавый закат» явится мстить за подчинённых с пушками наперевес). Хёнджин, пытающийся целовать его грудь, отчаивается и вместо того, чтоб культурно расстегнуть пуговицы, ребром ладони проводит вдоль рубашки, и эти оскорблённые ханжеством пуговицы сыплются жемчужным градом в разные стороны. Они стонут и извиваются, толкаются бёдрами навстречу, прячутся в коже друг друга и тем самым открывают свои порочные души. Им — нравится. Нравится собственнически хвататься за полуобнажённые тела; нравится не скрывать свой запах духами; нравится жмуриться от пронзительного воя Мэттью Беллами из радио, потому что кто-то задел регулятор громкости; нравится не обращать внимания на сверкающие бриллианты патетических слёз, затекающих в уши; нравится подчиняться, доминируя; нравится доминировать, подчиняясь. Хёнджин кончает первым, вцепившись до низкого рычания Феликса ему в участок плеча, не скрытый рубашкой. Сам Феликс ещё подмахивает тазом, дрочит им обоим, а потом, схватившись за подголовник сиденья (чтобы не свалиться в самый страстный момент от греха подальше), ждёт оргазм. Тот врывается без стука в однокомнатную квартирку его отупевшего до инстинктов мозга и хозяйничает ещё несколько минут. Феликс, обессилев, плюхается на колени Хёнджина. — А говорил не сядешь, — ехидно вставляет тот хриплым голосом. Феликс стукает его малюсеньким кулаком в плечо, и тот даже для приличия не ойкает. — Ты такой предсказуемый… Но мне с тобой не скучно. Хёнджин качает головой со снисходительной ухмылкой и скользит взглядом за окно. А за окном верхушки деревьев окрашиваются бледным розово-серым оттенком зари, ветер, только-только потерявший где-то духоту, снова её находит и подхватывает, неся к людям, а вдали звучит тихий гул моторов. Кто-то едет куда-то, пока они, изнеженные друг другом Феликс и Хёнджин, вытираются от спермы и пытаются одеться в те несчастные клочки, что остались после рубашек. Феликс брюзжит по поводу пуговиц и последнего — крайнего — укуса в плечо, Хёнджин ворчит из-за испорченной причёски, но оба спокойно усаживаются на своих сиденьях и едут обратно в главный штаб. У Феликса руки на руле и ладонь Хёнджина на бедре; у Хёнджина прикрытые в фальшивой дрёме глаза и сигарета меж пальцев. У них обоих — личный рассвет, золото-рубиновые украшения и перезвон чувств в груди.