Крушение

«Что ж, если я буду рядом, чтобы поймать тебя, когда ты упадёшь, в конце концов, у тебя будет друг в аду».

Холод перил ощущается кожей ладоней — в какой-то момент, на мгновение, становится спокойно. Впервые ощущается биением сердца, что так — правильно. Иррационально… Спокойно. Как же чертовски спокойно. Но это спокойствие совершенно иное, отличное от привычного определения. Оно мнимое, беспокойное, все равно подсознательно тревожное. Юнги прикрывает глаза, глубоко и рвано делая вдох. «Все правильно», успокаивает он разбушевавшееся сознание, которое отчаянно, на грани своих сил, просит его остановиться. Юнги не останавливается. Он, пытаясь контролировать ощутимую дрожь рук, крепко, насколько хватает оставшихся сил, хватается за ледяные перила и поднимает едва слушающуюся ногу, чтобы перекинуть ее через ограждение. К черту. К черту весь этот мир, со всеми его чертовыми правилами, его невозможным и невыносимым эгоизмом людей, к черту его родителей, к черту работу, к черту его самого, бессильного перед тем, что происходит в его жизни. К черту мир и людей, с их жадностью до эмоций и жизни. Как же раздражает. Как же все это чертовски раздражает. Юнги от этого всего невыносимо устал. Невыносимо — слово, которое описывает буквально все аспекты жизни, которой даже язык не повернётся назвать жизнью. Невыносимо от его же горящего в грудине желания лечь на холодный из-за только стихшего дождя июньский асфальт и зарыдать в голос, до едва слышного голосовых связок хрипа, устремлённого прямо в небо, где, как назло, только вчера сиял персиковый закат. Невыносимо. Юнги, оказавшись по другую сторону перил, молча глотает градом катящиеся слёзы, смотря на гладь воды прямо внизу. — Невозможно, — шепчет он дрожащим голосом. Сейчас весь он — сплошная катастрофа. Вместе со своей жалкой и ничтожной жизнью. Вместе со своим убогим упрямым желанием бороться, когда итог борьбы заранее ясен — эту жизнь невозможно переиграть, невозможно обыграть, невозможно оставить в дураках хитрым ходом, ее даже невозможно сделать своим союзником и перетянуть на свою сторону. Кого он обманывает? Себя? Здесь высоко. Достаточно и ощутимо — потряхивает нехило. От всего сразу. Эмоций, которые невозможно взять под контроль, и от безумного решения, которое он принял. Кого он обманывает? Себя? Может… Может уже достаточно? — Да. Достаточно, — взгляд не отрывается от поверхности воды, которая обещает подарить покой и свободу. Она обещает многое, но ей почему-то прямо сейчас верится не с трудом, а с огромной охотой: она как раз на его стороне. Единственная, которая не соврёт — прыгни и не разочаруешься. Разочарование — чувство неудовлетворенности от чего-либо несбывшегося, крушение веры в кого-либо, что-либо. Крушение. Полное. Всего корабля и экипажа, даже вместе с крысами. Юнги своей мысленной метафоре горько усмехается, бегло вытирая тыльной стороной ладони раздражающие щеки слёзы. Он на грани. Крушение Хорошее слово. Юнги думает, что оно подходит. Как нелепо — одним словом он описал столько аспектов своей жизни. Звучит жалко. Абсолютная истина… — Какого черта, — Юнги поднимает неожиданно для самого себя взгляд на хмурые тучи, почему-то вспоминая вчерашний закат. Персиковый. Такие бывают нечасто. Редко. Единично. Возможно, даже о чем-то говорят. Кто их знает. Абсолютная истина «крушения» ситуации… только для него. — Какого черта, — громче, чтобы небо точно услышало, но на деле — едва слышным хриплым шепотом, — Какого черта ты такое безмолвное… Скажи, — он надламывает брови, выражая мимикой всю боль, которая сидит внутри него, — Скажи, что мне делать? Небо остаётся безмолвным. Хмурится тучами, и, будто почувствовав его боль, отвечает, как может: слезами. — Прекрасно, — нервным смешком отвечает Юнги, — Дождь. Как метафорично и романтично. Юнги устремляет взгляд куда-то сквозь воду, думая о том, что делают прямо сейчас люди, которых он оставляет. Его родители, он уверен в этом на двести процентов из ста, не думают о нем. Это, ещё раз стоит уточнить, думает он, на двести процентов: они заняты собой. Отец погружён в свою работу и, точно на двести процентов, в мысли о том, какой его сын непутевый и сбившийся с нормального пути. Нормального. Что такое нормальность? Папа, Юнги уверен на двести процентов, занят чем-то своим, чем-то спокойно хорошим, даже, возможно, приносящим пользу: не важно, себе или обществу. Его папа всегда был хорошим человеком. Он единственный, кто старался поддерживать связь с Юнги. Отец же, при любом удобном случае, напоминал омеге, насколько он жалкий. Зачем напоминать о таком родителям? Какие у него были на это причины, может быть даже мотивы? Думать об этом не хочется. Явно не тогда, когда небо над тобой заранее плачет. — Эй. Первое, что заставляет вынырнуть из своих мыслей, прямо как из этой воды, которая внизу и кажется холодной, хотя Юнги пока ещё не успел ощутить ее кожей. Голос. Какой он красивый. И уверенный. И самое главное —спокойный. — Постой. Господи, почему от него настолько спокойно? Как раз сейчас именно для этого спокойствия то общепринятое определение подходит. Не мнимое спокойствие, не беспокойное, не подсознательно тревожное. А самое простое, настоящее спокойствие. Какая же невероятная сила исходит даже просто от его тона. О чем сейчас думает Тэхен? О своём парне, о предстоящей свадьбе — вероятнее всего. Вряд ли о том, насколько плохо человеку, его самому близкому другу. Потому что Юнги никогда не рассказывал, насколько ему больно, даже Тэхену. Тэхен хороший, такой же, как папа. Наверное, первый (папа второй) человек, которому Юнги может доверить всего себя без остатка и даже чуточку больше. Он всегда искренне готов выслушать и помочь. Только какое это имеет значение, если Юнги молчит и при нем улыбается, боясь вызвать своим реальным поведением кучу новых вопросов и волнений. Кому от этого станет легче? Юнги поворачивает голову, чтобы подарить затравленный взгляд в половину первого ночи какому-то бесстрашному неизвестному встречному. — Не стоит этого делать. Мужчина всего в нескольких метрах рядом поднимает руки ладонями вверх, смотря как-то слишком проникновенно и участливо. Как-то слишком… Нереально для этого мира. Как-то слишком невозможно. — Я прыгну, — защищается первой фразой, что приходит в голову, омега, — Если ты подойдёшь хотя бы на гребаный миллиметр ближе. Будто он и не из этого мира вовсе. — Здравствуй, — здоровается высокий красивый альфа лет двадцати шести буквально напротив Юнги. Он выглядит… спокойным. И уверенным. Очень уверенным. Сейчас не хватает этой уверенности, чтобы закончить то, что Юнги начал. Настолько сильно уверенно и спокойно он выглядит, что почему-то первое желание на задворках сознания — подойти к нему, упасть коленями во все ещё холодный асфальт и раскрошиться душой прямо на месте. Главное — что рядом с ним. — Я здесь, чтобы поговорить с тобой. Озвучивает ровным голосом, но то, сколько в нем заботы и невозможной интонации причастности к происходящему… Ломает изнутри. Дождь перестает лить. Слёзы на щеках запоздало осознаются. Он на грани. — Меня зовут Чон Чонгук. Как твоё имя, солнышко? — Какое к черту… — это даже забавно. Очередной Робин Гуд решил, что может распоряжаться судьбами других людей, — … Солнышко. Юнги не нравится. Абсолютно все, что говорит этот неизвестный, раздражающий человек. — Я надеюсь, что смогу говорить за ту часть тебя, которая все еще хочет жить. Юнги вновь горько усмехается. — Попробуй, найди во мне такую. Это вызов. Его слова, вся эта до абсурда тупая ситуация — гребаный вызов. Давай, попробуй, сделай что-то, отговори меня, заставь все мои установки и решения работать в другом русле. — Возомнил себя спасателем? — а это уже вслух, едва не выплевывая хриплым голосом. Юнги не нужны спасатели. Он в состоянии решить все за себя. Ему не нужно, чтобы какие-то левые люди решали за него один из самых тяжёлых моментов его жизни. Юнги надеется и даже знает, что этот момент будет последним. — Я вовсе не герой, — этот мужчина внезапно тепло улыбается, медленно сокращая между ними дистанцию, — С чего ты так решил? Как же невыносимо. Невыносимо почему-то внезапно хотеть увидеть эту улыбку подольше, хотеть в ней согреться, окунуться и остаться в этом тепле на бесконечно долгое время. — У тебя максимально лживая улыбка, — это первая и самая большая ложь Юнги за всю его жизнь, но он оставляет эту мысль глубоко в себе. Сегодня никто не имеет права помешать его планам. — Сообщаю тебе об этом, чтобы ты сразу перестал считать себя тем, кто вправе лезть туда, куда не надо. — В любом суде, даже в тоталитарном государстве, каждый человек имеет право на защиту, — Неизвестный опускает руки, продолжая внимательно скользить взглядом по всему телу омеги: о чем он думает, догадаться прямо сейчас невозможно. Но, признаться, это нервирует. Будто тебя сканируют. Изучают. Каждую гребаную деталь твоего тела. Или так только кажется воспалённому сознанию? Думать об этом не хочется. — Поэтому… — вполголоса звучит дальше, сквозь шум вновь начавших размеренно падать с неба капель, — Раз ты сам назначил себя обвинителем, судьей и палачом в одном лице, я прошу слова как твой защитник. Он что, издевается? — Ты издеваешься? — теряется Юнги, сжимая крепче белеющие от применяемого давления пальцы. Как же невыносимо холодно. От этих ощущений ледяных перил, от этого холодного дождя, который намочил насквозь всю футболку и рваные джинсы. Как же невыносимо от этого тона, которым альфа озвучивает свои слова. Невыносимо. Спокойно. Черт бы его побрал. В планы Юнги такой расклад событий сегодня определённо не входил. И это люто раздражает. Дезориентирует. Даже пугает. Заставляет сомневаться. Осознавать последний пункт… Думать об этом не хочется. — Как тебя зовут? — вновь спрашивает альфа, не предпринимая попыток подойти ближе. Почему внутри ощущение, что он уже подошёл максимально близко и коснулся чего-то внутри, чего-то, что ты сам от себя прятал? — Мин Юнги. Катастрофа. «Слово, что определённо более точно опишет меня всего», думает омега. Какое это сейчас имеет значение? — Меня зовут Чон Чонгук, — Повторяет тот и снова улыбается. Так едва заметно и мягко, буквально уголками губ, что почему-то первое желание на задворках сознания — подойти к нему, упасть коленями во все ещё холодный асфальт и раскрошиться душой прямо на месте. — Собрался меня защищать? — Юнги переводит взгляд на воду внизу и думает, насколько же он слабый, раз повелся на настолько банальную уловку с отвлечением внимания. — Собираюсь. Что тобой движет, неизвестный альфа, в намокшей чёрной футболке, чёрных обтягивающих джинсах и кроссовках, которые вряд ли останутся сухими в такой ливень? Чувство вины, если ты пройдёшь мимо? Уверенность в том, что ты сможешь изменить мою судьбу, которой я сам же назначил дату окончания? Желание помочь, не зная даже, как это сделать? Не страшно идти вслепую, лишь на своей уверенности и моральных принципах? Юнги окидывает взглядом альфу, усмехаясь теперь отчаянно и пренебрежительно. Да кто ты такой? Кем ты себя возомнил? Тебе не страшно подойти и помочь, заранее зная, что все может не пойти по твоему плану? Ты настолько смелый, Чон Чонгук? — Прежде всего, поверь, пожалуйста, — его голос все ещё до безумия внушает участливость и ощущение, что ему действительно не все равно, — Что я понимаю, как мало у тебя осталось терпения. Боль, которую ты испытываешь — ужасна. Что ты знаешь о боли, Чон Чонгук? Может быть, ты с этой болью каждый невыносимый день на ты? Может быть, ты осознавал, что в этом мире нет никого, кто бы тебя понял, все твоё чёрное и тяжёлое внутри, до конца и без остатка? Может быть, у тебя были друзья, которые были готовы в любое время суток сорваться к тебе на помощь, но ты понимал, что при этом не сможешь поделиться с ними и долей того, что тебя терзает из ночи в ночь, просто потому, что не хочешь, чтобы они переживали и потому, что давно нашёл свой способ решения своих проблем? Пусть и тот, который принесёт им страдания. Может быть, ты когда-нибудь сам решался на настолько тяжёлый шаг? А может быть Ты терял когда-нибудь кого-то, кто был для тебя всем? Не стоит лезть туда, где ты не чувствуешь себя ведущим игроком. Но Чон Чонгук, парень в продолжающей намокать чёрной футболке, чёрных обтягивающих джинсах и кроссовках, которые вряд ли останутся сухими в такой ливень и с этой невозможной улыбкой, остаётся на месте, все ещё рядом с Юнги, абсолютно уверенный в том, что он сможет спасти. Чон Чонгук бы к тебе, солнце, не подошёл бы, если бы сомневался в своих силах хотя бы на долю секунды. И он все ещё рядом с тобой в самый тяжёлый и невыносимый для тебя момент твоей жизни. — Юнги, — обращается он к омеге голосом, от тона которого так невыносимо хочется лечь коленями во все ещё холодный асфальт и раскрошиться душой прямо на месте. Сдаться, смириться, проиграть, поднять белый флаг и просить успокоить израненное жизнью сердце, — Я полностью признаю, что твоё страдание безмерно и ситуация кажется невыносимой. Я не знаю, что у тебя произошло и что стало последней каплей для того, чтобы ты стоял в эту ночь прямо здесь, передо мной, на этом мосту и решался на самое смелое и страшное решение, что только могло быть в твоей жизни. Я признаю… — Чонгук делает акцент на последнем слове, проговоривая его с новым окрасом — с невозможной эмпатией, настолько невозможной, что ещё пару мгновений и Юнги подумает, что альфа испытывал однажды и на себе подобные чувства. Это сбивает с толку. Дезориентирует. Сближает. Совсем немного. Создаётся ощущение, что однажды он мог его вот так же, похоже, вытаскивать из такой же невыносимой ситуации. Когда все рушится, падает с грохотом и единственное спасение — в том, что подсознательно ввергает в ужас. До мурашек лютый и страшный. Создаётся ощущение, что Чонгук будто был уже рядом и точно так же спасал. Когда-то, когда это было так нужно. Когда-то, когда ничего светлого не оставалось, когда вокруг была тьма и лишь собственный застывший внутри крик, который не мог услышать никто. Даже этот невыносимый мир. Создаётся ощущение, что это действительно было — Чон Чонгук чувствуется самым близким человеком прямо сейчас и ровно в это мгновение. Будто он всегда был рядом и приходил спасать. Думать об этом не хочется. Да и на правду едва ли похоже. — Я признаю, — повторяет после недолгой паузы, надламывая брови так отчаянно, так искренне, так ощутимо, что в какой-то момент Юнги ловит себя на мысли, что этому Чон Чонгуку прямо сейчас больно. Вместе с ним. Вместе с сердцем омеги и всем его осколочным нутром, больно. — Что это страдание, которое нельзя преодолеть. От него нельзя просто отстраниться и забыть. Я думаю, что ты чувствуешь себя не в силах дальше бороться против всего, что слишком превосходит тебя, против всех неудач и жестокости жизни. Это твой аргумент, бесстрашный и смелый Чон Чонгук? Признаться, он имеет силу. И даже смог сбить с толку. Чтобы… — Ты прав, — кивает Юнги, легко соглашаясь. Слова задели его за живое. О, они задели настолько, что он готов спрятать свои подступающие слёзы за этим невозможным и снова усилившимся холодным дождем, — У меня не осталось сил. Если бы остались, вряд ли я бы стоял здесь, верно? Юнги защищается, как может. Он не любит, когда в его голову пытаются влезть, а ещё больше не любит, когда влезают в его душу и видят так явно всю боль. Он с этой болью на ты, и она только его. «Ты настолько смелый, Чон Чонгук, чтобы разделить ее со мной?» — И все же я прошу тебя выслушать меня дальше. Что тебе стоит? — альфа не отрывает взгляда, который почему-то больше не кажется таким тяжёлым и изучающим. Он кажется тёплым. Невозможно тёплым. — Ты все равно все уже решил. Уделишь мне ещё немного времени? Просить о времени, которое давно заранее рассчитано, вычислено до мгновений, и явно не на диалог с посторонним? У тебя хватает даже на это смелости? Чон Чонгук, который продолжает мокнуть под этим гребаным проливным дождем и который все еще остаётся рядом. — Я слушаю, — отстранённо и безымоционально звучит ответ от Юнги, который переводит взгляд вновь на гладь воды. Мимо проезжают машины. Никто не тормозит, никто не выходит из машины, чтобы промокнуть рядом с Юнги под дождем, от которого уже ноет и ощутимо дрожит все тело. Невозможно. Блять, как же невозможно. — Я понимаю твоё чувство беспомощности, — говорит Чонгук, вновь спокойно и размеренно, так, что ритм бешено колотящегося сердца от самим же Юнги созданной стрессовой ситуации, замедляется. А что, если он и правда понимает? Что Юнги знает о Чон Чонгуке? — Каждый человек может однажды дойти до точки, в которой воскликнет: «Вот то, что я не в силах вытерпеть». Думаю, что ты сейчас именно в этой точке. — Десять баллов за наблюдательность. Серьезно? Озвучивать очевидные вещи теперь — метод спасения утопающего? Как иронично. Надо об этом сказать вслух. Но тон, с которым говорит Чонгук, не позволяет. Потому что задевает. Потому что цепляет. Потому что правда. Потому что ещё совсем немного, но тепло. Думать об этом не хочется. — Не нужно передо мной защищаться, — вдруг ласково улыбается альфа. Он делает медленные шаги вновь, ближе, так аккуратно, почти невесомо, и Юнги впервые за эту ночь уже не хочется его останавливать, — Я здесь, чтобы тебе помочь. Этот взгляд. Невозможный. У Юнги мало прилагательных, чтобы описать сейчас и ситуацию, и своё состояние, и этого непонятно откуда взявшегося Чон Чонгука. Но одно слово почему-то именно сейчас способно описать настолько разный спектр эмоций. — Не подходи, — приходит в себя Юнги, резко отвечая, надрывно, немного испуганно, мотает головой, смахивая все это тепло, он резко отказывается его принимать. Расклеился. С чего бы? Доверился. Кому? Первому встречному? Повелся. Так глупо и наивно. Ещё немного — и останется просить забрать отсюда и спасти. Спасти, спасти, спасти. Ещё немного — и останется умолять закрыть собой от всего мира. Иррационально… Спокойно. Хочется. Сегодня он — не только катастрофа. Сегодня он — ещё слабый. Сегодня он — чуткий. Нестабильный. Уязвимый. Тяжело раненный. Сегодня он — боль. Боль любит, когда ее чувствуют. Юнги поднимает убитый взгляд на Чонгука и думает, что не хочет давать боли чувствоваться. Упрямо и капризно. Сегодня хочется слушать Чон Чонгука с его непонятно пока куда ведущими фразами дальше. И пусть они, возможно, переубедят, приведут его на другую сторону своей твёрдой позиции, пусть они вытащат, окажут заботу, спасут… Думать об этом… Хочется. — Спасибо, — искренне выдыхает Чонгук, едва заметно кивая. Уважение им собеседника чувствуется тоже теплом. Юнги впервые с кем-то открыто разговаривает, выворачивая всего себя наизнанку. И не важно, что только внешне, а не словами. И не важно, что только мимикой, движениями тела и всем собой буквально кричит о том, что внутри. Важно то, что Чон Чонгук слушает. И, самое-самое важное — слышит. «Еще немного, и я сдамся твоим протянутым рукам», думает Юнги. — Стою на месте, — говорит альфа, вновь поднимая ладони. «Какой избитый временем и практикой жест», думает Юнги. «И какого черта он все равно работает», продолжает свою мысль, искренне на секунду удивляясь. — Но даже в таком случае я постараюсь показать тебе другой взгляд на вещи. Я считаю, что ему тоже можно дать слово. Юнги краем сознания каждое такое слово впитывает, начиная медленно, по миллиметрам, рассматривать альфу напротив. Ему, определённо, тоже холодно. Прямо сейчас они делят одну ситуацию на двоих, одну реальность, в которой все ещё льёт дождь, в которой Юнги больно, и, он уже почти уверен, больно хотя бы так же наполовину Чонгуку, который стоит перед ним и пытается помочь всеми силами. Невероятно. Может, Чонгук учится на юриста? Откуда эти сравнения с каким-то метафоричным судом, подсудимым, адвокатом и прочим? Но, признаться, довольно оригинально. Юнги не хочет признавать, что эти метафоры смогли его как минимум зацепить, как максимум — отвлечь от продолжения задуманного. — Ты можешь спросить себя, кто тут такой самый умный, что думает, что сможет убедить меня? Может быть, в твоих глазах я лишь человек, которому однажды будут платить за то, чтобы я удержал тебя от самоубийства любым способом. Но я прошу тебя… Чонгук делает шаг вперёд, внимательно наблюдая за реакцией напротив. Юнги не сжимает больше так сильно и ощутимо перила, его тело немного расслабилось относительно первоначального положения. Его глаза моргают с меньшей частотой, губы слегка приоткрыты, выражая легкую заинтересованность происходящим, омега вслушивается и полностью переключил своё внимание на Чонгука, он дышит спокойнее и не задействует всю грудную клетку. Его тело расслабилось: перила теперь стали опорой обессиленному стрессом организму. Чонгук на это осознанно влиял, и сейчас факту, что это получается, что Юнги неосознанно, но поддаётся, внешне незаметно радуется. Но серьезно продолжает, подмечая детали лишь мысленно и оценивая ситуацию. «Вот так, маленький. Все хорошо», думает про себя альфа, незаметно выдыхая. Ситуация все ещё напряженная, но теперь он начинает ее совсем немного, но контролировать. — Но я прошу тебя, — голос Чонгука стихает намеренно: Юнги, возможно, знает этот ход. Вероятность пятьдесят на пятьдесят. Чонгук заставляет этим прислушиваться к себе: значит, что заставляет переключиться на источник звука. Сейчас это то, что надо. Все действия и слова альфы, до мельчайших деталей, направлены на контакт с телом омеги, которое, в отличие от его сознания, реагирует на тембр голоса, невербальные действия и остальные важные мелочи, — Пожалуйста, поверь, что здесь и сейчас, когда я говорю с тобой, я не психолог, не полицейский и не социальный работник. В этот момент я просто человек, и я боюсь того, что ты хочешь с собой сделать. Невозможно. Почему так сильно невозможно после этих слов что-то сжимается внутри, будто сердце, от которого, казалось, остались одни ошмётки, начинает усиленно биться и запускать весь гребаный живучий организм заново? Чувствуя то, с какой интонацией, с какой теплотой и искренностью были произнесены эти слова, почему так сильно хочется плакать? Почему первое желание на задворках сознания — подойти к нему, упасть коленями во все ещё холодный асфальт и раскрошиться душой прямо на месте? Юнги сегодня не ново глотать молча градом текущие слёзы. Но впервые за сегодняшнюю ночь они так сильно обжигают щеки. Впервые так сильно чувствуются всем телом. Это — та ситуация, когда боль другого человека ты ощущаешь буквально всем собой и тебе от неё настолько плохо? Когда своя боль отходит на второй план и ты не можешь думать ни о чем, кроме как о том, насколько плохо человеку напротив тебя? Чонгуку действительно больно. Юнги эта мысль отрезвляет настолько, что он окончательно теряется и даже поворачивается корпусом к Чонгуку, продолжая уже не так сильно сжимать ледяные перила. Сегодня должно быть больно только Юнги. Никому, кроме него. Он сам выбрал такой путь и сам принял решение, но в планы Юнги не входило то, что помимо него кому-то ещё будет так же… Невыносимо больно. — Чонгук… — Юнги впервые хрипит его имя, потому что из-за дождя и долгого молчания его голос подводит, стынет, как все внутри. Он может только называть его имя. И Чонгуку, умело скрывающему у себя внутри прямо сейчас свой страх и боль и ещё страх и боль омеги напротив, видимо, этого хватает, чтобы понять, что он смог дать трещину этому массивному барьеру защиты между ними. Гладь воды в какой-то момент перестаёт уже ощущаться единственным, что подарит спокойствие. Почему-то кажется, что спокойствие Юнги может найти в человеке напротив. И это все ещё по-прежнему чувствуется невозможно до полного исступления. До какого-то тепла на кончиках пальцев, едва ощутимого, которое начинает окутывать. Так необходимо и правильно в этот момент. — Прежде всего, я хочу, чтобы ты знал, — лицо Чонгука выражает одновременно полную уверенность и контроль, не даёт в этом усомнится (Юнги только сейчас это замечает), и в то же время выражает много эмоций, которые альфа умело скрывает. Но Юнги их чувствует буквально всем телом. Там сострадание, боль (сложно понять чья, но омега думает, что его, та, которую они начали делить с начала диалога уже на двоих), понимание, участие, если присмотреться ещё немного и окончательно отвлечься от своих мыслей и зацикленности на одну единственную цель этой ночи — тепло и желание подарить заботу и — краем воспалённого сознания следом — желание подарить уют и комфорт, — Я не против самоубийства в принципе. Я не считаю его ошибкой или грехом. Вот это новости. Чон Чонгук, ты настолько смелый, чтобы противоречить себе в именно такой момент и говорить подобное человеку, который находится в шаге от этой ошибки? Альфа уверенным тоном продолжает, аккуратно и незаметно делая ещё один шаг ближе: — Существуют ситуации, в которых действительно кажется, что лучше умереть, чем продолжать страдать, и я готов подтвердить право выбрать смерть в такой ситуации. До Юнги не сразу доходит. Ему нужно пару секунд, чтобы задуматься над абсурдностью слов альфы, пройти через непонимание и искреннее удивление, чтобы осознать следующим мгновением после: Чон Чонгук, который прямо напротив него мокнет под дождем, показывает что он его, Юнги, понимает. Не осуждает. Не критикует. Не доказывает, что по-другому — правильно. Он понимает его решение и его выбор, не осуждая. Говорит прямо о том, что понимает, почему Юнги решил свою жизненную проблему именно таким способом. И от этого невозможно странно внутри. Не тепло, нет. Просто невозможно. Настолько, что распознать собственные чувства нереально. Их слишком много. И они такие яркие. Насыщенные. Пусть неразличимые, но омега впервые за эту холодную ночь благодарен Чонгуку за то, что тот позволил ему испытать просто чувства. Позволил вспомнить, что сердце в осколках все ещё может так много чувствовать. — Насколько я вижу, для тебя остался единственный способ покончить с кошмаром, который с тобой происходит: прекратить все чувства, мысли и желания, — Чонгук находится теперь буквально в паре метров от Юнги. Желание омеги держать дистанцию тает. Ему совсем немного, но хочется быть теперь к этому человеку ближе. Спокойствие и уверенность, которое создаёт Чонгук, так сильно контрастирует с его, Юнги, нестабильностью и нервозностью прямо сейчас, что хочется этого спокойствия коснуться хотя бы подушечками пальцев. Чонгук тихо, но достаточно для того, чтобы его было слышно среди шума проезжающих изредка автомобилей, продолжает: — Для тебя ситуация не просто ужасна — тебе кажется, что она будет ухудшаться. То, что ты испытываешь сейчас, может тебе представляться лишь первым шагом на пути к ещё большему страданию. «Жизнь — невыносима. Так вкратце можно выразить дух философии Шопенгауэра. Но прежде чем понять, отчего она невыносима, необходимо понять устройство мира, в котором протекает эта жизнь», проносится в голове у Юнги. Каково же устройство мира, в котором Юнги живет? Того мира, в котором Чон Чонгук, остановил свою машину, чтобы выйти под проливной дождь и стоять напротив Юнги, вслух говоря ему о том, что он его выбор понимает? Жизнь невозможно невыносима. Это Юнги может абсолютно точно сказать. Но он впервые смотрит так долго на Чонгука после его слов, впервые так надолго останавливает свой взгляд на его полностью промокшей одежде, на его волосах, которые обрамляют острые черты лица, цепляясь за ресницы и задевая даже крупноватый нос — и думает. О том, что какое бы невыносимое устройство у этого мира ни было — пока рядом с ним стоит Чон Чонгук и безмолвно протягивает руку помощи, оставаясь при этом неподвижным, думает о том, что у этого невыносимого мира ещё есть шанс. Шанс, который Юнги, совсем немного, но теперь готов дать. Лишь бы человек напротив него хотя бы ещё на долю секунду подольше оставался рядом. — Юнги, — Чонгук теперь на расстоянии вытянутой руки, что осознается запоздало, омега медленно моргает, внезапно почувствовав дикий прилив усталости от долгого лютого внутреннего напряжения, которое копилось очень давно, и всей этой стрессовой ситуации. Он едва держит себя и своё обессилевшее сознание под контролем. Чонгук остаётся на месте, заглядывает омеге в глаза, устанавливая зрительный контакт, и говорит все так же негромко, спокойно и размеренно: — Знаешь, почему человеку, который находится на грани, нельзя говорить «Подумай о своей семье»? Потому что он уже давно прошёл внутри себя этот этап и отчаялся настолько, что либо смирился с тем, что сделает своим решением больно людям, которые ему дороги, либо для него этот факт давно перестал быть доводом вовсе. Страх причинения моральной боли своим близким — та грань, которая уже не в силах удержать твоё отчаяние и самого тебя в этом мире, — это абсолютная правда. Чонгук говорит об «антисуицидальном барьере», который Юнги давно сменил на мощнейшие мысли о самообвинении и самоуничтожении, — Но ведь у тебя наверняка все же есть люди, которым ты дорог. Я бы привёл их сюда, чтобы они говорили с тобой и умоляли тебя жить. Может быть, они просто не умели тебе признаться в своей любви, так что ты даже не знаешь, насколько ты им дорог. Я прошу тебя, подумай о них тоже. Стали бы родители умолять Юнги жить, если бы они прямо сейчас оказались рядом с ним? Нейтрально. Они бы не умоляли: они бы ему сказали, что он слабак и безвольная тряпка, который выбрал самый простой способ решения своих проблем. Отец бы точно так сказал. Возможно, нет, определённо точно, Юнги мысленно извиняется перед папой за свои же мысли, определенно точно папа бы его умолял жить. Папа всегда находился между двух огней: сыном и супругом, потому что те всегда ссорились и никогда не могли найти общий язык из-за своих очень разных взглядов на жизнь и ценностей этой самой жизни. Стал бы Тэхен умолять Юнги жить, если бы он прямо сейчас оказался рядом с ним? Больно. От этой мысли прошибает болью все тело. Тэхен бы не просто умолял: он бы упал на колени сразу же, сдирая их в кровь, потому что омега любит носить свои любимые шорты ещё с начала мая, когда солнце только начинает припекать, и сокрушенно бы рыдал, обнимая ноги Юнги. Он бы вряд ли даже был бы в состоянии подобрать какие-то слова. Юнги Тэхена знает с детства. И вряд ли назовёт кого-то, кто будет ему невероятно дорог и настолько же близок, как Тэхен. Невыносимо больно. Сегодня должно быть больно только Юнги. Никому, кроме него. Он сам выбрал такой путь и сам принял решение, но в планы Юнги не входило то, что помимо него кому-то ещё будет так же… Невыносимо больно. Особенно человеку, которого нет сейчас рядом и который даже не догадывается о том, что происходит с Юнги в этот момент. — Я снова прошу тебя послушать меня, — Чонгук сегодня много раз именно просит, — Как если бы я был на твоём месте, и мы оба, ты и я, спорили бы со смертью. Смерть лжёт и манипулирует тобой, старается скрыть множество вещей от твоего разума. Смерть ослепляет и оглушает тебя, чтобы ты не мог слышать того, что я говорю тебе, — на последних словах Чонгук мягко улыбается уголком губ. Так понимающе. Так тепло. Невозможно тепло. Так…Ласково. Что щемит сердце. Юнги хочется видеть именно такую улыбку Чонгука подольше. Хотя бы ещё немного. Будто она наполнена невидимой силой и способна исцелить все глубокие раны. Невозможно тепло. Омега сгибает уже затёкшие от одной позы ноги в коленях, оставаясь на месте, и немного морщится. Осознаёт — он давно под влиянием Чонгука, не с самого начала, но в какой именно момент это изменилось — не может сказать точно. Осознаёт — Чонгук ненавязчиво в какой-то момент начал контролировать ситуацию больше, чем Юнги это делал сам, и сейчас у омеги едва остаются силы, чтобы не отступать от задуманного и быть упрямым в своём решении, у Чонгука же силы есть, и это чувствуется абсолютно в каждой детали его поведения. Сколько ещё продержится Юнги — вопрос. Но явно не тот, ответ на который совсем не очевиден. Юнги на грани. У Чонгука же — по нему, по крайней мере, прямо сейчас невозможно понять, насколько он вымотан, устал или насколько он нестабилен. Зато абсолютно точно можно и так понять, сколько сил у него осталось — это ясно как белый день. Чонгук выглядит так, что сил у него спокойно хватит на все то, что он задумал. Это обезоруживает. Сбивает с толку. Нервирует совсем малость (потому что уже едва осталось сил подобные сильные эмоции ощущать). И ещё подкупает. Ещё немного — и останется просить забрать отсюда и спасти. Спасти, спасти, спасти. Ещё немного — и останется умолять закрыть собой от всего мира. «Еще немного, и я сдамся твоим протянутым рукам», вновь думает Юнги. — Я хочу быть твоим союзником на пути к жизни. Вряд ли Юнги слышал слова за всю жизнь в свой адрес, которые бы настолько его поддержали. — Я уверен, что когда все пройдёт, ты почувствуешь себя другим человеком, — продолжает Чонгук, заметив секундную растерянность омеги, неприкрытое искреннее удивление, хлопающие заторможенно ресницы и, мысленно этому наблюдению растрогавшись, едва сдерживает порыв подойти ещё ближе, — Опытным или более мудрым. Я понимаю, как, возможно, звучат эти слова для тебя сейчас, — Юнги не может оторвать взгляда от темных зрачков напротив, он утопает, медленно и безвозвратно утопает. Не в холодной глади воды, а в теплоте и спокойной темноте, абсолютно не страшной, зрачков напротив. Чонгук вновь улыбается уголком губ, продолжая поддерживать зрительный контакт, не отпускает взглядом, — Эти слова кажутся шаблонными. Но тот, кто проходит через ад, в любом случае становится сильнее. Ты согласен со мной? С этим сложно поспорить. Юнги, конечно же, многое вынес за весь пройденный ад в своей жизни. Поэтому спешит об этом рассказать. Так же тихо, но четко: — Я получил достаточно силы за весь свой пройденный ад. Настолько ее много, что у меня хватило ее для того, чтобы прийти сюда и оказаться прямо здесь. Напротив тебя. Юнги улыбается криво. Надломленно. И на секунду пугается мысли о том, что спугнет Чонгука своим беспросветным отчаянием в своих же глазах. Пугается до вновь начавшейся дрожи по всему телу, что Чонгук прямо сейчас сдастся, развернётся, сядет в свою машину и проедет мимо него как все остальные машины, которые, проехали до этого так же мимо (неизвестно сколько времени уже прошло: реальность Юнги была сосредоточена сначала на своих мыслях, а после — на Чонгуке). Эти мысли почти оглушают. Отрезвляют. Юнги сжимает снова с силой перила, хмуря брови и резко отшатываясь на два шага в противоположную сторону от альфы. Чонгук реагирует сразу. Он делает шаг вперёд, уже готовый хватать омегу и удержать от падения вниз, но сразу же замирает, видя, что Юнги преследовал цель разорвать между ними расстояние. Чонгук впервые за эту холодную ночь поджимает губы и едва сдерживает своё разочарование внутри. Разочарование в самом себе насчёт того, что он сказал что-то не то и спугнул человека, который нуждается в нем прямо сейчас сильнее всего на свете. — Опыт, который ты проходишь, сотрясает тебя до самого основания, — голос Чонгука теперь звучит едва различимо. Будто говорить ему об этом самому тяжело. Альфа смотрит в глаза Юнги, замечает чужую дрожь в теле, и во второй раз за эту холодную ночь сдерживает порыв подойти ещё ближе, — Я не говорю, что ты почувствуешь это мгновенно. И все же я думаю, что худшее уже позади. Для многих этот момент стал поворотным в их жизни, — о каком именно моменте речь — понимают оба. О том самом, который происходит прямо сейчас: когда один едва находит силы, чтобы держаться, во всех смыслах этого слова, а второй упрямо находит силы, чтобы держать другого крайне осторожно, но крепко. Во всех смыслах этого слова. И морально и физически. Стоять за перилами максимально неудобно. Там совершенно нет места, а того, что есть, едва хватает на то, чтобы аккуратно стоять на одном месте, не делая резких движений. Теперь это ощущается намного сильнее и осознается ровно так же — в самые первые минуты, когда Юнги только перешагнул эту последнюю грань, отделяющую его от воды внизу, он этого не понимал. Был под влиянием эмоций, шока, нестабильности своего состояния, аффекта, здесь можно долго перечислять, и Юнги, по правде говоря, не знает, что из этого будет правильными словами, а что в корне неверными. Зато Чонгук знает. Он видит и осознаёт, (заранее давно уже подмечая состояние человека напротив себя), что физически Юнги и до прихода сюда был слабым и вымотанным: это нормально ощущать в теле, когда организм очень долгое время находится в состоянии стресса. Достаточно привести простой пример: когда мы чувствуем упадок моральных сил — в теле часто ощущается слабость тоже. Банальная невозможность долго стоять на месте, что-то делать, заниматься самой простой активностью. То же самое организм ощущает и в период спада психической активности: если простым языком, то когда ты не выдерживаешь психически, то перестаёшь вывозить и физически. Слабость в теле Юнги, на самом деле, заметил бы и слепой. А то, что он на эмоциях так сильно цеплялся за эту ограду (причём, используя свои последние же силы в состоянии стресса от осознания того, что он собирается сделать), и вовсе очевидно в том плане, что прямо сейчас у него практически нет сил держать себя. Он на грани. И теперь уже не только в психологическом плане. Чонгук не позволит ему упасть. Он здесь за тем, чтобы любым способом не допустить такого исхода событий. Но уже давно готов к тому, что если Юнги случайно сорвётся — нужно будет, Чонгук прыгнет за ним в ледяную воду. Сегодня не должно быть больно никому. Никому, абсолютно. Он сам выбрал такой путь и сам принял решение, но в планы Чонгука не входило то, что кому-то будет сегодня… Невыносимо больно. — Юнги, — Чонгук, замирая, переводит взгляд с ног омеги, кроссовки которого давно промокли насквозь и вряд ли уже служат такой надежной опорой, и медленно протягивает левую руку перед собой открытой ладонью вверх, — Дай мне руку. Обещаю, я только буду держать тебя за руку. Я не сдвинусь с места. — Отойди, — Юнги делает ещё шаг назад и теряет равновесие, потому что кроссовки начинают из-за мокрой поверхности скользить, — Не надо. Юнги хочется отчаянно закричать. Умолять Чонгука сесть в машину и уехать. Позволить ему закончить то, что давно нужно было сделать. Откуда эти эмоциональные качели — черт его знает. Но Юнги внезапно настолько сильно плохо, что он не выдерживает, и насколько именно — показывает затравленным и абсолютно мертвым взглядом. Чонгуку больно от этого взгляда. Его лицо становится нечитаемым, но весь он становится максимально напряженным, как струна, и ещё серьёзным. Даже пугающе серьёзным. Пугающе решительным. Юнги хочется отчаянно умолять Чонгука позволить ему сдаться. Чонгуку хочется отчаянно умолять Юнги позволить ему спасти его. К счастью, что контроль ситуации все ещё на стороне Чонгука. — Тише, — шепчет альфа, смотря прямо в глаза и вкладывая в голос всю нежность, на которую только способен, — Тише. Я никуда не уйду. Ты в безопасности. Дай мне руку. Пока с разговорами стоит повременить. Юнги снова очень сильно нестабильный и перестаёт слышать то, что Чонгук пытается до него донести о своих мыслях по поводу происходящего. — Поверхность, на которой ты стоишь, очень скользкая. Ты можешь упасть в любую секунду. Твоё тело, — Чонгук бегло окидывает взглядом дрожащего парня и возвращается взглядом обратно, прямо к глазам напротив, — Оно в изнеможении и держится на последних силах. Я буду просто держать тебя за руку. Доверься мне. Юнги хочется кричать. У него снова начинают градом литься слёзы, и он запоздало поднимает взгляд на небо, теряясь на доли секунды. Он не заметил, когда дождь постепенно стих и перестал лить совсем. Чонгуку этого мгновения достаточно, чтобы аккуратно накрыть своей большой ладонью тыльную сторону кисти омеги, слабо сжимающей перила. Омега реагирует мгновенно: направляет испуганный взгляд на Чонгука. Взгляд, полный растерянности и беззащитности. — Тихо… Все хорошо, — Чонгук улыбается уголком губ, не прерывая зрительного контакта, — Не паникуй. Я не обижу, — его ладонь постепенно, неторопливо, очень бережно, почти невесомо, накрывает всю кисть омеги, — Тебе нечего бояться. Я рядом. «Я рядом» Юнги почему-то от этой фразы хочется осыпаться осколками сердца прямо под ноги Чонгука. Почему от неё в сердце на мгновение становится настолько невозможно тепло и одновременно больно? — Вот так, — едва двигая губами, шепчет Чонгук, подходя ближе вопреки своему обещанию. Он чувствует, что так надо. Его невыносимо сильно тянет к этому омеге напротив. Он становится почти вплотную: их разделяет только невысокие перила. Юнги часто дышит, хватая ртом воздух — он перестал контролировать ситуацию и от осознания этого начал паниковать. Чонгук, по сравнению с Юнги, большой. В два раза минимум по телосложению. Совсем на мгновение, но вдруг омеге кажется, что он мог бы закрыть его собой от всего мира. — Дыши вместе со мной, хорошо? Вдох, — ласково командует Чонгук, поднимая свободную руку и задавая ей ритм, — Выдох. Ещё раз. Медленнее. Юнги почему-то думает о том, что альфа точно не юрист. Почему-то создаётся ощущение, что он… — Ты что, психиатр? Резонный вопрос. Озвученный на выдохе постепенно успокаивающегося сердцебиения. Спокойствие Чонгука передаётся настолько ощутимо, что омеге кажется, что оно постепенно разливается у него по телу вместе с кровью, проникая в каждую клеточку. — Я же сказал тебе, — улыбается мягко альфа, не повышая громкость голоса и отмечая, что Юнги его слушается и ему поддаётся, ещё пока этого не осознавая, — Что я для тебя не психиатр, не психолог, не полицейский и не социальный работник. Я просто человек, которому не все равно. Юнги настолько очаровательно выглядит, когда его сбивают с толку простые искренние фразы, что Чонгук в какой-то момент ловит себя на мысли, что готов продолжать говорить подобные фразы сколько угодно по количеству и времени, лишь бы подольше наблюдать во взгляде напротив не только одну боль и отчаяние. — Самое ужасное, что может сделать с тобой мысль о смерти — это заставить весь мир казаться таким далёким, что все на свете теряет своё значение, — после недолгой тишины говорит альфа, продолжая бережно держать свою руку на руке Юнги и начиная аккуратно большим пальцем водить по запястью в успокаивающем жесте, — Будто бы бесконечное расстояние отделяет тебя от всего и всех, кто мог бы что-то значить для тебя. Юнги, окончательно растратив все силы на сопротивление с собой и на моральную борьбу с Чонгуком, замирает и вслушивается, прикрывая веки. Становится спокойно. От этого размеренного тихого и немного бархатного голоса. Как же спокойно. — Я думаю, тебе известны ситуации, когда возникает подобная иллюзия. Ты знаешь, что, например, для человека, у которого болит зуб, не существует никакой другой боли, кроме этой. Ничто не имеет значения — единственное желание, чтобы эта боль перестала существовать. И все же человек с зубной болью знает, что она закончится. Зуб не будет болеть вечно, — Чонгук внимательно следит за реакцией напротив и едва сдерживает улыбку, когда Юнги резко распахивает глаза и возмущённо смотрит на него, — Тебе кажется абсурдным такое сравнение, верно? — на это тоже был расчёт. Немного привести Юнги в чувства, чтобы он сильнее почувствовал момент реальности происходящего и не уплывал вновь глубоко в свои мысли и отчаяние, — Однако, вполне возможно, что и твоя боль пройдёт. В таком случае, твоё решение умереть — это ошибка. Возможно, ты глупо даёшь смерти провести себя. Представь на минуту, что ты мёртв и смотришь со стороны на свою смерть. На возможности, которые у тебя были и которые ждали тебя через минуту после смерти. Юнги думает о том, что если бы позволил себе осуществить задуманное хотя бы минутой ранее, то не встретил бы Чонгука. От этой мысли становится невыносимо плохо. Юнги не знает почему. — Что бы ты подумал? — голос Чонгука обладает свойством звучать о тяжелом так, что оно перестаёт казаться уже таким невыносимым, — Что поддался иллюзии. Что, возможно, напрасно себя убил. Ты сейчас совсем молодой, — ласково улыбается Чонгук и его глаза начинают незаметно для Юнги светиться, когда альфа видит, что омега теперь теряется и смущается от его ласкового напора.

Быть ласковым с Юнги — это проверенная и абсолютно рабочая тактика.

— Убивая себя настоящего, ты убиваешь себя двадцатилетнего, себя тридцатилетнего, сорокалетнего. Имеешь ли ты право решать за того тебя? Можешь ли ты сделать выбор за того, которым бы ты мог стать, отказывая в праве на жизнь? Юнги мотает головой неуверенно лишь в первые мгновения. Но после дает понять — будущий Юнги вряд ли был бы рад такому выбору. Юнги не любит, когда за него кто-то другой решает. Даже если выходит так, что этим другим будет он сам. Если честно, он впервые думает обо всем, что говорит Чонгук. Когда твой мозг видит только конкретную цель перед собой, заранее уверенный в ее нерушимости и правильности — все остальные доводы либо быстро теряют своё значение и силу, либо и вовсе не появляются, даже на краю сознания. Сознанию, как правило, не до этого в критические моменты жизни. — Юнги, — Чонгук аккуратно берет хрупкую руку омеги в свою, окольцовывая пальцами запястье, и наклоняется немного вниз, чтобы заглянуть ему в глаза: Юнги из-за своего смущения все последние минуты прятал от альфы взгляд, — Смерть хочет перевести тебя на свою сторону, ну а я попытаюсь убедить тебя остаться здесь. Юнги очаровательный и невозможно милый, когда, будто не веря услышанному, поднимает глаза и смотрит непрерывно на Чонгука в ответ долгие секунды, совершенно растерянно, непонимающе и так… Невозможно доверчиво. Чон Чонгук, ты действительно настолько смелый, чтобы говорить такие слова вот так искренне и открыто? — У тебя уже есть как минимум один человек, который полностью осознаёт всю ответственность за каждое им сказанное слово и готов быть рядом столько, сколько тебе будет необходимо. Чонгук улыбается невыносимо тепло и ласково. При этом излучая какую-то невероятную силу, спокойствие и уверенность, которому в первые секунды, даже ещё этого не осознавая, поддаешься. — Ты позволил мне быть рядом в самый тяжёлый период своей жизни, Юнги. И я хочу быть с тобой рядом, когда ты вернёшься. Юнги впервые за эту холодную ночь настолько невыносимо тепло и спокойно. — Не позволяй смерти себя обмануть. Останься здесь, со мной. А Чонгук давно держит за руку крепко, но бережно, он не отпускает. Омега шмыгает носом, медленно поворачивается, чтобы перелезть через единственную преграду между ним и альфой, робко прячет взгляд и замирает в нерешительности. Он не уверен, что оставшихся сил хватит на то, чтобы перелезть обратно на сторону альфы. Он невероятно вымотан и невероятно устал. Кожа на месте, в котором Чонгук сжимает его руку, готова покрыться мурашками. Омега, вынырнув из своих мыслей, впервые за эту ночь чувствует теперь реальность намного острее. И не может перестать робеть и смущаться. Чонгук делает к нему плавный шаг, чтобы максимально сократить расстояние между ними. Его грудная клетка оказывается прямо напротив лица Юнги, и омега отмечает то, как сильно промокшая ткань футболки обтягивает мышцы. — Стой спокойно, — ласково командует Чонгук, заглядывая омеге в глаза, — Я перенесу тебя обратно. Не дергайся и ничего не бойся. Договорились? Кажется, что при желании, альфа может поднять его всего одной рукой безо всяких усилий. — Да, — шепчет Юнги едва различимо и кивает головой. Ему теперь по-настоящему страшно сорваться вниз, когда голову перестал застилать туман отчаяния. Чонгук, не отпуская запястье Юнги, медленно и аккуратно, до безумия плавно, обвивает свободной рукой тонкую талию, уверенно двигая ослабевший организм на себя. Омега сразу же чувствует, как сильные руки ложатся ему на спину мгновениями спустя. Чонгук прижимает Юнги к себе ощутимо крепко, так, что омега едва не утыкается в него носом. Он в ответ тоже сразу же цепляется мокрыми пальцами за футболку альфы, зажмуривая глаза и поверхностно дыша. — Доверишь себя мне ещё раз? — Чонгук шепчет слова на ухо и согревает тёплым воздухом, начиная мягко водить по спине омеги, успокаивая. Того ощутимо трясёт. Юнги хватает выдержки на то, чтобы только кивнуть в ответ. В горле не пропадает ком от накатившего страха. — Обними руками меня за шею. Мне будет так удобнее тебя держать крепче. Выполнить просьбу сразу не получается. Юнги нужно ровно сорок секунд, чтобы разжать кулачки и провести дрожащими ладонями вверх по торсу, к накаченной груди и только оттуда — к шее, чтобы сомкнуть ладони замком на затылке Чонгука. Юнги поднимает голову и наталкивается на внимательный взгляд. Чонгук, оказывается, все это время неотрывно наблюдал за каждым его действием и движением. Их лица так близко. Настолько, что Юнги ощущает спокойное и ровное дыхание альфы на своих щеках и губах. Взгляд Чонгука невыносимо мягкий и уверенный. И тёплый. Настолько, что омега в нем в растерянности пропадает, не в силах отвести глаз. На него никто ещё так не смотрел. — Готов? — спрашивает шепотом Чонгук, не разрывая зрительного контакта. Омега в его руках перестал так ощутимо дрожать. Его тело давно уже доверяет Чонгуку всего себя без остатка. Альфа это прекрасно чувствует, но сейчас его волнует ещё то, доверяет ли ему всего себя без остатка Юнги глубоко внутри. — Готов. И тот его не обманывает. Юнги в последнюю секунду лишь зажмуривает веки и чувствует, как его ноги отрываются от скользкой поверхности, а тело резко отрывают от земли, «— Ты позволил мне быть рядом в самый тяжёлый период своей жизни, Юнги. И я хочу быть с тобой рядом, когда ты вернёшься.» Сам он — прижимается сильнее к Чонгуку, пряча лицо в районе его шеи, неосознанно задерживая дыхание, «— Не позволяй смерти себя обмануть. Останься здесь, со мной». И впервые через несколько секунд по-настоящему чувствует под ногами опору, за всю эту ночь и всю свою жизнь. Чонгук, поставив Юнги рядом с собой на мокрый асфальт, его не отпускает. Продолжает прижимать к себе, закрыв глаза, и выравнивает дыхание, пока Юнги разжимает ладони, ведя ими по задней части шеи альфы и вдыхает его аромат. Едва заметный из-за прошедшего дождя, но почему-то очень и очень родной. Кофе. Юнги улыбается уголком губ и думает о том, что сейчас отдал бы все на свете за то, чтобы выпить своего горячего любимого кофе. Отдал бы все, кроме смелого Чон Чонгука, обнимающего его так бережно и крепко, стоящего в мокрой чёрной футболке и чёрных обтягивающих джинсах и продолжающего бороться за Юнги и вместе с Юнги. Юнги улыбается уголком губ и думает о том, насколько хорошо сочетается его аромат лаванды с ароматом кофе Чонгука. Надо будет угостить Чонгука своим любимым ароматным напитком в знак благодарности. Сразу же после того, как они оба найдут в себе силы перестать так невозможно крепко держать друг друга. Невозможно. Настолько, что от огромного количества чувств невозможно странно внутри. Не больно, нет. Просто невозможно. Настолько, что распознать собственные чувства нереально. Их слишком много. И они такие яркие. Насыщенные. Теперь различимые, и омега в который раз за эту холодную ночь благодарен Чонгуку за то, что тот позволил ему испытать просто чувства. Позволил вспомнить, что сердце в осколках все ещё может так много чувствовать. Позволил дать шанс этому миру и самому себе.

«И если ты будешь рядом, чтобы поймать меня, когда я упаду, тогда, может быть, в конце концов, ад, в котором я останусь жить, будет не так уж и плох».

Юнги остаётся с Чонгуком. Рядом.