Гитары и лестницы

      Вечер складывался из тёплого прозрачного воздуха, в котором, поблёскивая в запоздавшем луче закатного солнца, весело кружились пылинки; из синеватых сумерек, медленно наваливающихся на двор; из нежно-фиолетового неба и жёлтых отпечатков окон на асфальте у дома. Только-только захлопнулась с треском последняя рама и исчезла в прямоугольнике квартиры последняя женская голова, зовущая на ужин последнего расшалившегося во дворе ребёнка. Аромат цветущей липы смешивался со сладкой истомой сирени.       Из таких вечеров складывалось лето.

***

      Васечкин, благородно пропустив наверх толпу малышей, отлепился от стены, однако, вопреки ожиданиям Петрова, не шлёпнулся праздно на насиженное местечко, а взбежал повыше и, расставив ноги на разные ступеньки, залихватски перекинул через плечо ремень от гитары. Он сощурился вниз, в основание лестницы, где сидел, уперев острые локти в не менее острые колени, Петров, и мимолётно дёрнул вправо контур губ, словно тот был нарисованный. Петров в ответ посмотрел на Васечкина так, как за эти долгие сколько-то-там лет уже тысячу раз делал. Даже странно: Васечкин каждый раз разный, а взгляд у Петрова всегда одинаковый.       Он смотрел на Васечкина так, будто Петька был дурак последний, но Васю это по одному ему ведомым причинам устраивало.       Васечкин забряцал что-то. Сначала в шутку, паясничая — гимн пионерии, потом обвыкся, зарядил своё любимое «Кино», и Петров ему подпевал одними губами, улыбаясь едва-едва.       Может, во дворе привыкли уже, что они каждый вечер тут сидят со своими песнями, и потому не гоняют. А может, у матерей, только-только дождавшихся своих чад с долгой летней прогулки, просто были дела поважнее. В любом случае, Петров радовался, что в этот сумеречный час никому нет до них никакого дела и он может смотреть на Васечкина так, как ему хочется.       Как будто Петька был самая ценная на свете реликвия и самое непонятое сокровище.       А он стоял там, на самом верху лестницы, музыкальный инструмент держа как своё личное оружие для победы над несправедливостью бытия, и, может, чуть-чуть надеялся, что Петров на него именно так смотрит. Иногда Петька скашивал глаза, стараясь уловить на чужом лице эмоцию, но Петров слишком хорошо знал, что постоянно глазеть на Васечкина с нескрываемым обожанием и позволять последнему быть в курсе этого чревато последствиями: Васечкин ещё загордится и начнёт нос задирать. Может, и по делу, конечно (Петров ведь действительно так смотрит и, получается, сам виноват), только Петрову иногда хотелось, чтобы всё было не так до глупого очевидно с его стороны. Васечкину нравились всякие театральные жесты и красивые недосказанности, у него это действительно хорошо получалось — артистично, но без перегибов, чтобы не терялась искренность — и было немного обидно, что Петров не может так же и что ему нечего дать взамен, кроме своей прямолинейной честности. Вообще-то он умел хитрить, когда надо, но с тех пор как в его жизни появилась эта лестница, гитара и Васечкин (который, впрочем, и до этого никуда не пропадал, просто Петров теперь будто заново с ним знакомился; не со всем целиком, конечно, а только с той частью его личности, которая раньше то ли мастерски от Петрова увиливала, контурно обозначиваясь лишь в очередной погоне за мифической Прекрасной Дамой, то ли Петров сам избегал с ней встречаться, неуверенный, что Васечкинские дурацкие намёки и рассуждения о высоком могут быть всерьёз), в общем, в последнее время враньё совершенно валилось из рук. Но идея немного подразнить Васечкина всё ещё казалась самой притягательной из всех существующих, и Петров прилагал титанические усилия, чтобы не пялиться на него весь день с открытым ртом. Иначе Васечкин, чего доброго, действительно слишком много о себе возомнит, а он и без того уже неприлично счастливый.       Всё-таки здо́рово, что он ни в какую Ялту с родителями не поехал, а вместо этого купил гитару и за два месяца выучился вполне сносно на ней бряцать. Здорово, что он иногда слишком увлекается своей болтовнёй и выпаливает вещи прежде чем успевает осознать, что вообще-то говорит вслух. Петров, в отличие от него, не любитель трепаться, но на «я тоже» его тогда вполне хватает, хотя и ощущение такое, будто лёгкие провалились в желудок и кислород на планете кончился. Здорово, что Васечкин тогда просто улыбнулся и позвал на кухню есть оставшийся с бабушкиного дня рождения торт. Здорово, что это лето в принципе с ними случилось.       В размышления о лете невольно закрадывалась печаль по ещё не ушедшему, и Петрову стало одновременно так грустно-грустно и так хорошо-хорошо, словно ему душу наизнанку вывернули и развесили сушиться на верёвочке. Он и не знал, отчего так. Чувство это было слишком взрослое и пока не понятное. Петров осторожно позволил своему сердцу раствориться в нём, предварительно пообещав себе когда-нибудь отвлечься и как следует подумать об этом новом ощущении. А пока тонкий Васечкинский прищур и его манера дёргать подбородком перед каждой новой строчкой вселяли в Петрова железную уверенность в том, что таких августовских вечеров у них впереди ещё ого-го и тосковать придётся разве что о том, что им с Петькой будет уже не шестнадцать.       Васечкин подмигнул ему с самого верха лестницы, и Петров уронил голову на колени, совершенно беспомощно растекаясь в самой глупой улыбке на свете. Нет, сопротивляться у него никак не выходило. Васечкин перестал играть, спустился, сел рядом, прислонив к перилам гитару. Их руки соприкасались, и можно было незаметно сцепиться мизинчиками, как будто миришься. — Я тебе песню посвящу, — торжественным шёпотом пообещал Васечкин, всё время немного ёрзающий от покалывающего в районе солнечного сплетения ощущения безграничного счастья. — Обязательно придумаю и посвящу. — Хорошо, — довольно кивнул Петров.       Конечно, Васечкин эту идею бросит через три с половиной попытки и с космической скоростью переключится на следующую, но ведь само намерение — уже приятно. Так Петров размышлял. Васечкин, поглощённый идеей, безотчётно выводил мизинцем на его ладони замысловатые вензеля.       Во дворе хлопнуло, открываясь, последнее на сегодня окно. — Петя!       Васечкин дёрнулся, вырвал руку, вскочил на ноги. Немного виновато на Петрова оглянулся, извини, мол, но сам понимаешь. Петров только пожал плечами: понимает, конечно.       К осторожностям в поведении, появившимся как неизбежное следствие изменившегося характера отношений, он старался относиться философски. Бред всё это, конечно, что нельзя Васечкину цветы дарить (хотя он любит), и на медляк приглашать (хотя он танцует хорошо), и в кино его держать за руку просто потому, что он тоже мальчишка. Неужели в том, что им так друг с другом повезло, есть что-то плохое? Петров вообще успел заметить, что людям не нравится, когда кому-то везёт. — Иду, бабушка! — клятвенно заверил Васечкин и даже изобразил нечто похожее на намерение в ту же минуту подняться по лестнице до квартиры. Однако стоило бабушке скрыться в окне, как он снова развернулся к Петрову, цепляясь за ускользающие мгновения летнего вечера, плавно перетекающего в ночь. Петров тоже встал, и бестолковая неловкость последних минут, предшествующих прощанию, закрутилась вокруг них, как пищащий над ухом комар. — Ты завтра к своим? — спросил Петров первое, что пришло в голову, потому что говорить «пока» или «до понедельника» ещё не хотелось. — Ага. У них как раз поезд утром, поеду на вокзал встречать. Рань, конечно, страшная, но что поделаешь — родители. Ну, дальше сам знаешь: пару-тройку дней с ними, потом снова к бабушке. Да ты не переживай, у них всё равно съёмки через неделю — они к понедельнику вообще ни о чём думать не будут, кроме своих фотоплёнок и кисточек для грима, я им там не нужен. Так что разлука наша будет не долгой, Петров. Точно не придёшь? Они про тебя спрашивают.       Родители Васечкина жили в центре, в большой квартире с высокими потолками, которая со стороны больше походила на музей. Петров вечно боялся расколотить какую-нибудь привезённую со съёмок диковинку и, когда волею случая оказывался в этой сувенирной квартире, стоял в коридоре, как истукан, пока Васечкин расшаркивался за двоих. — Да нет, пожалуй. Откажусь, — Петров почесал затылок.       Васечкин вздохнул чуть раздосадованно. — Ладно тогда! — после секундной паузы провозгласил он с несколько напускной бодростью. — Значит, я им сам всё про тебя расскажу. — Прям всё?! — похолодел Петров. — Ну, не совсем, — Васечкин отвёл взгляд и сделал задумчивое лицо, — опущу некоторые подробности. — Петя! — это снова отворилось окно, предупреждающе бряцнув побелённой рамой. — Тебе завтра вставать рано, а ты всё сидишь. Живо домой! — Да иду, бабушка, иду, вечно ты со мной, как с маленьким, — пробубнил Васечкин себе под нос, неодобрительно косясь на втихую хихикающего Петрова. Даже в бок его толкнул для убедительности, мол, хватит ржать; но Петров был выше на голову и шире раза в полтора, поэтому ржать не прекратил. — Пе-е-тя, живо домой! — передразнил он тоненьким голоском, — Петя, кушать кашу! Петя, «Спокойной ночи, малыши» начинаются… — Ну ты и друг, конечно, Петров! — отмахнулся от него Васечкин, демонстративно снимая с плеча гитару и вообще всем своим видом показывая, что его оскорблённая гордость на этой лестнице задерживаться не намерена. — Друг? — В том числе.       И всё-таки он медлил, украдкой поглядывая на дом. В окнах никого не было — двор дышал свободно и спокойно по-летнему, всё крепче укутываясь в темноту. Васечкин решил, что пора действовать. — Всё, хватит ржать! — скороговоркой выпалил он и, на всякий случай ещё раз осмотревшись по сторонам, скомканно мазнул тёплыми сухими губами по щеке Петрова. Бесценное мгновение, от которого тотчас стало жарко и немного щекотно.       Тактически выигранные этим хитрым ходом секунды позволили Васечкину добежать до двери и уже оттуда помахать рукой: адьёс, до понедельника!       «До понедельника», — подумал Петров. И проводил Васечкина своим всегда-одинаковым-взглядом: как будто Петька был тем человеком, которого он больше всего на свете любил.