being controlled

Прозвенел звонок, оборвав во мне задатки спокойствия, которые и так болтались на честном слове. Окончание урока предвещало начало очередного моего ада. Собираясь, я во всех оттенках представила, как она ловит меня за руку у кабинета физики и формулы перестают казаться самой ужасной вещью в мире. Потом она ведёт меня, как на казнь, к себе, а я думаю, не рискнёт ли кто меня искать, бегая по этажам. Это, конечно, не спасёт, но старушку надежду ведь так никто и не расстрелял. Физичка поправила очки и широко, раскатисто поздоровалась, подбрасывая мои плечи вверх. Королева преисподней вальяжно вошла в кабинет, выстукивая по полу это её любимое «задержись-ка». С моей последней парты было видно, как легко, непринуждённо разрезает её профиль воздух в помещении. Стены сжались, безнадёжно придавив меня цветочным ароматом её духов. Я тяжело задышала ртом, потому что было страшно наглотаться чего-то от неё. В безнадёжной попытке скрыться я поползла мимо неё, расталкивая брошенные стулья. Она вцепилась в моё предплечье, а губы стиснула так, что всё внутри меня опустилось к плинтусу. В глазах потемнело, и я сквозь собственные маты в голове услышала: — Задержись-ка, — пальцы покрепче перехватили меня, желая сломать мне руку. Желая сломать меня окончательно и бесповоротно. Она быстро кивнула физичке крупными, пышными локонами и вывела меня из кабинета. В ушах всё ещё колотились её имя-отчество, и я задавалась вопросом, почему никто в этой странной и сраной школе не называет её сукой. Почему ни одной светлой голове не приходит идея обратиться к ней через оскорбление. У неё ведь на лице написано, какая она на самом деле. Её уверенный шаг ни разу не спасал положение: страх липкой ладонью стягивал внутри всё, что стягивалось, а грязным дыханием одну за одной тушил свечи. Свечи моей веры, что я сама себе принадлежу. Я уже давно от макушки до пяток принадлежала ей. Мои мысли, мой голос, моё тело — всё было её, для неё, ради неё. У меня не было границ, где есть я, где есть она. Она заполонила собой всю мою жизнь, поселившись в сердце и голове. Я перестала ощущать себя отдельной от неё, и каждым своим действием она доказывала — я не имею права на себя саму. Она — главная. Она — королева. Она — бог, которого я не могу вытравить из своего разума. Все мои молитвы были посвящены ей, даже если я совершенно не умела молиться. Она пропустила меня вперёд, оставив мои смелость, уверенность и дерзость за порогом. Я телом почувствовала, как всё, с чем я живу, покинуло меня. Я будто голая перед ней стояла, хоть и была пока ещё в одежде. — Поиграем? — ключ провернулся несколько раз в замочной скважине, прорезая в моём сознании глубокую дыру. Я забыла, как дышать, как складывать из букв рифмы. Забыла, для чего мне глаза, которые я опускаю ниже, ниже и ниже. — Ну же, ты так сильно хотела поиграть, — шаги стали громче, стали сильнее втаптываться в мой мозг. Над самым ухом я услышала её рваное дыхание, а под ладонями снова оказалось её чертовски соблазнительное платье. Она была одной сплошной болью для меня. Я ей верила, я её боготворила. Я была мала и глупа, поэтому велась на неё, как рыба клюёт на самый острый крючок. Всё бы отдала, чтобы быть рядом с ней всегда, и всё бы отдала, чтобы никогда её не знать. Отдала бы ей сердце и отдала бы приказ казнить её, если бы вдруг решила распоряжаться чужими судьбами. Она бы горела синим пламенем, а я макала бы в огонь сигарету и дымила бы, заходясь немым кашлем, потому что вообще не курю. Но здесь, в нашей реальности, у нас были немного другие роли, и палача играла именно она. — Не надо, — я прижала себя к стене, а дальше неё отступать было некуда. Глазами сверлила собственные ладони, влажные от не успевших подступить слёз. — Я ошиблась, да. Простите. Вы же знаете, что это больше не повторится, — я судорожно отыскала её руку, которой она вот-вот могла разорвать меня. Я сжала её пальцы со всей своей детской наивностью, думая, что заливаю костёр ударной дозой проточной воды. Но мои прикосновения были маслом, которое я неосторожно расплескала, и попало даже ей в глаза. Там вспыхнула такая невиданная, необузданная ярость, что я забормотала вслух, когда ладонь припечаталась к моей шее. — Знаю, — уголки губ скривились, собирая в несколько морщинок всю ненависть мира. Я не могла смотреть выше того оскала, который навис надо мной. — Конечно, знаю, что ты обязательно ещё что-нибудь выкинешь, моя непослушная девочка. Поэтому, думаю, тебя стоит проучить. Будет тебе урок: я не люблю, когда ты позволяешь себе слишком много, — тепло её тела окутало мои лёгкие, заставляя щёки и сердце гореть. Я захотела вырваться, но ноги стали ватными, а руки расслабились, падая вниз. На одну мельчайшую секунду я представила, как хорошо может быть в её объятиях. Она без проблем держала меня, словно я была игрушкой. Она справлялась одной рукой с тем, что я когда-то в себе называла силой. И её жадные до любых проявлений агрессии губы были над моим виском. Она облизывала их, обнажая зубы. Пальцы, которые были на моей шее, чувствовали и знали, где на пульсе можно оставить большой красный след. Чуть сильнее сжимая, она не беспокоилась, что все заметят отпечатки её рук. А я всё удачнее теряла связь с миром, потому что воздух ускользал так спешно, будто это была последняя его возможность. Я визуализировала разбитую чашу, из которой сыпется вода. Но в тот момент у меня даже воды не было. Была только дрожь, которая по телу прокатывалась от локтей до колен, и голос, говорящий из преисподней: — Ты начала эту игру, а я, с твоего позволения, её продолжу, — она поцеловала раз в висок, потом два — в скулу. Три — губы были на сонной артерии. Четыре — она пробежалась языком по мочке уха, отчего я даже пискнула, вызвав её улыбку. Я не понимала, как её обыденная жестокость и бескомпромиссность могут быть такой вот редкой почти нежностью. Светлой, доброй, искренней. И мне, чёрт возьми, нравилось, что в горах грязных, жёстких, невыносимых дней она разгоняет облака такими лучами. Её поцелуи действительно были похожи на солнечный свет, и я пыталась подставлять под них лицо, чтобы запомнить момент. Она работала в собственном ритме, но иногда сбивалась и, усмехаясь, будто начинала всё с самого первого поцелуя. Это длилось бесконечно. Мы, прижавшись друг к другу, подпирали одну из стен её кабинета, а за окном никто и представить не мог, какие сцены иногда видит наша школа. Она была впервые в этом кабинете такой ласковой, чуткой, осторожной, словно боялась меня ранить. А она ведь давно уже ранила меня везде, где придётся. Но те поцелуи накладывали свежие повязки на все болезненные места, и я переставала чувствовать треск, жжение, ненависть. Она всё так же контролировала меня, держа обеими руками так, что я бы не выбралась никогда. Её руки оставляли нас в реальности, не давая скатиться в сказку. Заключённая в моей голове уже гуляла по двору, но всё ещё в наручниках — чтобы не распоясалась окончательно. — Моя мышка, — руки женщины взяли меня за талию, отчего я резко распахнула глаза навстречу её огромному чёрному зрачку. — Иди ко мне, — мы влились в странный танец рук и ног, в которых я, словно первый раз, путалась. Переступая через себя и её, я боялась полететь головой на пол. Но мы полетели, потому что она, как капитан нашего корабля, направляла, на стул. Точнее, в большое компьютерное кресло, которое стояло за её спиной. Вальсируя, мы сбили подставку с карандашами и дыхание. Я не успела сосчитать шаги и повороты, поставившие нас в такие условия: я в кресле, а она — на моих коленях. Всем телом я ощутила её на себе, когда её ноги сжали мои бёдра. Она была тяжелее, чем казалась изначально. Даже захотелось её скинуть, потому что поза была удобна только ей. Уже позже я поняла, что в этом-то и заключалась вся суть наших поворотов и ног, которые совершенно не умеют танцевать в ритм друг с другом. Протиснув ладонь между нашими телами, она всё продолжала вглядываться в моё лицо, словно никогда раньше не видела. Тут я заметила, что её синие, как океан, глаза перебиты карими пятнами, разбросанными, словно веснушки по всей её шее. Смотря на неё в упор, я видела больше деталей, больше того, о чём даже не задумывалась. Она открылась для меня с новой стороны. Её лицо при ближайшем рассмотрении оказалось картой, где скулы остры, как скалы, реки морщин уходят в глубокие впадины на щеках, штилем от взмаха ресниц покачивает и укачивает. Я любовалась, забывая, что должна неистово ненавидеть её. Рукой, зажатой нами, она начала нетерпеливо расправляться с пуговицами. Я думала, она борется в моей одеждой, потому что это было вполне в её стиле. Но нет. Она — неожиданно — раздевалась сама. Верх платья, державшийся на добром слове и ряде из блестящих пуговиц, вдруг резко заскользил вниз по плечам. Сначала я вдохнула ключицы. Затем были сами плечи, потом — локти. И уже через секунду, которая для меня тянулась вечность, она сидела на мне в бюстгальтере. Тут же до меня дошло, для чего всё было нужно. ЧТО за игру она хотела продолжить. Я вспомнила, как, дразня, прикасалась к ней. Это была чуть ли не единственная возможность в моей жизни узнать, какая под пальцами может быть её кожа. Я довела её до той точки, куда мы не доходили, но прервалась в самый ответственный момент. Ей это не понравилось, и она решила, что можно двинуться глубже, всё-таки бросившись с этого обрыва. — Дай руку, — я повиновалась, стоило ей начать говорить со мной. Я подняла руку вверх, и она вцепилась в неё такой хваткой, что мне проще было отгрызть себе её. Ладони женщины направили меня к её груди. Я почувствовала большим пальцем осколок покрытой дрожью кожи, а остальными — мягкую ткань чашечки. — Сожми, — она подалась вперёд, сильнее прижимая мою руку к себе. Я захлебнулась словами, захлебнулась и подавилась воздухом, который внезапно обжёг лёгкие. Женщина наслаждалась своим превосходством. Тело её было горячим, влажным. Она с трудом сглатывала, откинув голову назад. Я не могла поверить в происходящее. Она сидела на моих коленях, открытая для рук и губ. Она не брала силой меня, а отдавалась сама целиком. Но я не понимала, что делать. Не понимала, как держать её в своих руках, как обращаться с ней. Мне было страшно. Страшно, что я не смогу вернуться назад. — Поцелуй меня, девочка, — она усмехнулась. И её усмешка так врезалась в мои виски, что мне захотелось вырваться. Я протрезвела. Вот это осознание, что она в очередной раз пользуется мной, накатило, как волна, и я вымокла до нитки. Я помнила ощущение, когда сидишь на ступеньках в подъезде, дрожишь, а за окном кто-то поливает из шланга всё, что видно. В тот момент я сидела в проклятом подъезде и пыталась распланировать, как добираться домой. Но главной проблемой было другое — я не хотела снова под тот дождь. Я заёрзала на месте, освобождая свои руки. Мне нужно было получить их обратно. Но женщина не отдавала. Её прикосновения были путами, которые стягивали меня сильнее, стоило запротестовать. Ей мои протесты были побоку, а я говорила, говорила и не могла дышать: — Я не хочу. Всё, отпустите. Не хочу! Не надо! — я устроила битву, пытаясь хлестать её по рукам. Разошлась. Я махала ими, не разбирая, куда бью. Глаза были полуприкрыты, и я опять боялась, что распахну их и сделаю эту историю чуть более настоящей. Не видя и не зная, что происходит, я ограждала себя от падения с высоты птичьего полёта. Женщина, как и всегда, была непоколебима. Глаза сверкнули таким блеском, что дурак бы понял, что после — только конец. Мне ещё сильнее захотелось бежать, снося всё на своём пути. — Ну уж нет, — её резкость в словах и жестах пригвоздили меня к спинке. Я затаила дыхание, надеясь, что этот зверь не растерзает меня. — Ты сама это начала, — каждое её слово, клеймом остававшееся на мне, выбивало попытки увернуться, убивало шанс на спасение. — И если ты хоть что-то сделаешь не так, то пожалеешь об этом. Так что закрой рот, — её глаза спустились на уровень моих, — и сними уже с меня это чёртово платье! — сразу же мои руки действительно потянулись, чтобы с двух сторон взяться за подол и через голову бросить платье в угол. Моими руками управляла она, точку за точкой повторяя свои движения. Будто слившись в одно, мы синхронно и методично раздевали её. Я честно не хотела. Мозг в истерике бился, потому что не понимал, бывает ли вот так: кто-то мечтает увидеть свою учительницу в белье. А я — сижу, на мне — она, на ней — чёрное кружево, от которого меня мутит. Может, когда-то я себе и представляла её в белье, может, когда-то без одежды. И нужно было бы ликовать, что я, в итоге, всё же получила её и так, и так. Но ликовать не получалось. Сердце неслось в груди на последнем издыхании, тело отключалось, надеясь не перезагружаться. А я, держа её за талию, думала, что снова и снова всё происходит мимо моей воли. Уже было плевать, она ли меня брала или я её брала, в любом случае — меня никогда не спрашивали. Она делала так, как было удобно ей. Как было приятно ей. И чихать она хотела, как было удобно и приятно мне. Наши нездоровые отношения день за днём пересекали черты вседозволенности и выходили на новый, абсолютно неподражаемый уровень. Я была больна ею, а она была больна на всю голову. Вспышками перед глазами посыпались картинки того, как ещё недавно в её кабинете я трогала себя. Мне захотелось повторить этот фокус, когда она направила свои и мои пальцы к трусикам. Я не была готова так торопиться. Освободившись, я взяла немного инициативы. Её тело было для меня святыней, над которой я тряслась и от которой меня трясло так, что люди боялись. Шея, грудь, живот. Локти, талия, бёдра. Я шуршала пальцами, изучая женщину, пугающую меня не по-детски. Сейчас она была со мной вполне обычной. И если бы не её желание даже тут брать надо мной верх, я бы, возможно, была бы более сговорчивой. — Хорошая девочка... — прогнувшись в спине, она сделала рывок ко мне. Казалось бы, куда ближе? Но каждый раз она находила, куда можно придвинуться, куда можно украсть воздух, которым я живу. Мне от неё некуда было деться. Она заполняла собой всё пространство, и, даже если я очень рвалась смотреть сквозь неё, сквозь неё смотреть не получалось. Я не чувствовала ничего, кроме возбуждения. Её возбуждения. Несмотря ни на что, для меня эта история выглядела странно, и лишь слегка что-то внутри меня волновалось, подпрыгивая и падая вниз. Стыд ли, страх ли, нежелание ли — я не знала, что именно заливало мои щёки румянцем, а пальцы делало несгибающимися. Она не замечала ничего. Её тело отзывалось на мои касания, и она едва могла глушить внутри себя стоны. Я понимала — она хочет. — Двумя пальчиками, мышка, — её руки вновь направили меня ниже, туда, откуда несколько раз мне удавалось сбежать. Я всегда была ловкой, изворотливой собачкой: срывалась с поводка, бежала на свободу, не думая о последствиях. А последствий за моментом, когда мои пальцы оказались в ней, была тьма-тьмущая. Как в сопливом кино, всё могло закончиться искрами из глаз и словами «я тебя люблю». Как в дурацкой мелодраме, могло закончиться вопросом, не было ли это ошибкой. Но до конца тогда было ещё долго, а у нас уже даже начало не задалось. Она, не сдержавшись, умудрилась так протяжно застонать, что я на секунду обомлела. Но — сама всё так же ничего не ощущала. Вообще. — Двигайся. Не замедляйся... Да-а, вот так, — мои пальцы под её напором двигались в ней плавно, набирали темп, пытаясь понять, что она вообще предпочитает. А голова в этот момент была не здесь. Я мыслями то стихи читала, то задачи для детского сада решала. Я не чувствовала и не хотела прочувствовать важность, интимность нашего контакта. Всё, что телу было действительно важно, — терзают не его. Не в него вторгаются глубокими толчками, не в нём сгибают пальцы, не от него хотят яркого финала. Не его насилуют. Да и вообще — никого не насилуют, специально причиняя вагон и маленькую тележку боли. Лишь в теории я знала, как женское тело отвечает на ласки. Как эти вполне нормальные ласки между любящими людьми выглядят. Мы такими не были, и мои руки, которые ей приходилось от и до контролировать, совершенно не знали, куда бежать. Что делать. Кого звать на помощь. Поддаваясь инстинктам, я старалась дышать размереннее и не сбавляла темпа, который, впрочем, её очень устраивал. Бросая на неё короткие взгляды, я замечала то закушенные губы, то налипшие на лицо волосы, то стоны, прокатывающиеся по горлу. Они постоянно были разными: отрывистыми, раскатистыми, еле различимыми, звонкими, как пощёчина. Но все, каждый из них, всё грубее выталкивали меня из мира фантазий в мир более реальный. Хотя ведь насколько может быть реальным мир, где твоя учительница, наклоняясь к тебе, шепчет «быстрее»? И ты ускоряешься, погружая пальцы во всю длину. А она продолжает стонать, рыщет по тебе, стараясь ухватиться уже за что-то, сама двигается навстречу ещё активнее. Проникновение — раз, два, три. Я потерялась во времени так, что как-то даже стало неинтересно. Роботом выполняла то, что приказывала королева. А приказывала она уже не так и много — она была на пределе. Ей было не до контроля. Отдавшись ощущениям, она ждала разрядки. И хотя бы это я смогла прочувствовать в полной мере, потому что мне стало тесно, душно, жарко. Всё моё нутро, всё её тело напряглись, замерли, и я сделала то, чего не ожидала от себя. Чтобы приблизить момент, всего несколькими круговыми движениями я выбила из неё победный стон. Она стиснула меня ногами, блокируя пути к отступлению. Прижала к спинке кресла, будто совсем меня к нему приклеила. И распахнула огромные, довольные, словно у кота, глаза. Эти глазищи, в которых раньше я видела лишь мрак и пустоту, смотрели на меня, а за пеленой блестел и распускался первый весенний цветок. Женщина улыбалась, полностью расслабленная и позволившая мне перевести дух. — Умница моя... — она провела языком по моим плотно сомкнутым губам, но я не нашла в себе сил ответить ни на слова, ни на поцелуй. — Можешь же, если постараешься, — аккуратно оставив мои колени, она наклонилась за платьем. Я не могла смотреть на неё. Ни раньше, ни сейчас она не вызывала во мне чего-то до чертей светлого, радостного, прекрасного. Ни раньше, ни сейчас мне не хотелось, даже принимая в себе нездоровую любовь к ней, броситься в её объятия. Скорее, хотелось бросить в неё топором, да чтобы ещё и насквозь. Её ноги дрожали: она неустойчиво топталась на каблуках, застёгивая платье. Однако ровная спина, уверенный взгляд не выдавали в ней той правды, которая опять между нами произошла. Это всё будто возвышало её надо мной, делало единственной, неповторимой. Она словно становилась пуленепробиваемой: чувства, эмоции, человеческие рефлексы отскакивали от неё. А я была где-то в самом низу пьедестала, жалобно скулила и ждала, когда меня отпустят. И только стоило двери открыться, я побежала, не оглядываясь. Столько раз я бежала отсюда — не сосчитать. Столько раз я была унижена до самого-самого того порога — ужас. Но лишь тогда я явственно ощущала липкое дыхание страха на своём затылке. И липкие пальцы. Мои. Которые хотелось отрубить или отгрызть, если повезёт, по локоть.