’/’’//’//’///’/’//’
Джинкс приходит к Силко в спальню. Это определённо плохая идея, как и все идеи в голове Джинкс. Она так делала раньше, не теперь, но в последнее время… В последнее время всё немного иначе. Сейчас деваться уже некуда. Силко сидит за её спиной и расчёсывает волосы так аккуратно, что это даже не ощущается: он не тянет пряди, прочёсывает косы гребнем с самых кончиков, медленно и занудно, как корпит над бумагами. Джинкс только чувствовала, как непривычно-легко стало голове, как болели корни волос. Силко расплёл косы, снял нанизанные на них гильзы и гайки – Джинкс уже и забыла, какими тяжёлыми были последние – и теперь разбирал пряди, распутывал узелки. Лечь в постель Силко было той ещё задачей: он был чистюлей (“Последняя Капля” была единственным местом в Зауне, где не было тараканов). Когда Джинкс приходила к нему спать, он сперва гнал её в ванну, только волосы позволял не мыть, – они так долго сохли, – но расчёсывал их собственноручно, вынимая тонкими пальцами стальную стружку и мелкий сор, аккуратно после заплетая в одну свободную косу, чтобы не мешали спать. …Джинкс, когда врала, была честна в каждом слове: ей снились кошмары в последнее время; она не могла спать, и Силко верил – как не верить правде, – но и знал, что было что-то ещё. К кошмарам привыкаешь, чудовища становятся родными, потому что нельзя вечно жить в страхе. Бессонница не мучила Джинкс. На дурную сонную голову и идеи приходили дурные, а чем хуже – тем лучше, особенно ей. Вот и идея прийти к Силко спать была совсем дурной, но от того совсем хорошей. Он как раньше сказал: «Но сначала мыться» и дал ей свою рубашку – только теперь она была чуть ниже середины бедра, не до колен. У Силко все так же горел торшер у кровати и вкусно пахло. Джинкс слушала, как гребень шуршит в волосах. …Силко думал, что безумие совершенно логично, а верные решения, напротив, могут быть иррациональны, так сказал когда-то Синджед. Силко все ещё снилось, как он тонет: вода была тёмной, и он опускался вниз, а, проснувшись, не мог пошевелиться. Джинкс, верно, снился огонь – она никогда не рассказывала, просто беззвучно плакала сидя в кровати, пока ещё была маленькой, а теперь – теперь она не плакала, просто поднимала что-то на воздух и пыталась спать потом у Силко над головой, на балках. И не упала же ни разу. Но в итоге пришла к нему. И синий шёлк в его руках, красный шёлк на её плечах – всё это было безумием, и всё это было совершенно логично. Силко отложил гребень в сторону, разделил прочёсанные, но все равно упорно путающиеся волосы на три части. Они были гладкими, но длинными и потому так нещадно путались. Заплёл в косу, перевязав под конец первым попавшимся под руку шейным платком. Джинкс молча сидела на полу и ждала, пока Силко закончит. Она всё реже и реже приходила к нему спать: время беспощадно, ей бы делить постель сейчас совсем не с ним. Только Силко пускал её к себе: как он мог в чем-то ей отказать? – Всё, Джинкс, пора спать. Силко вставал рано. Когда вставала Джинкс, он понятия не имел, и менять планы не собирался, так что лёг на кровать, оставив половину свободной. Кровать была широкой, даже вдвоем тут было слишком просторно. Джинкс привычнее засыпать одной: Силко рядом с ней вертится, шуршит простынёю и одеялом, дышит – Джинкс может чувствовать это дыхание, размеренное и теплое; по ночам Силко храпит иногда, может тянуть на свою сторону одеяло… Но то, что она спит не одна, то, что в комнате кроме неё кто-то есть, на самом деле есть, а не только в её голове, и это именно Силко, – это важно, в этом что-то есть. Джинкс вздыхает, прикрывает глаза и погружается в мутное полузабытье. Она не спала очень долго: голоса не давали, но с Силко можно не боятся. Джинкс просто знает, что за её спиной есть Силко, и это придает ей силы. И то, что он рядом с ней ложится и засыпает, а, значит, ему не страшно – это тоже было важно. Джинкс молчала, хотя Силко почему-то хотелось услышать её голос, – хриплый мёд с тоской – но он услышал только, как скрипнули половицы и скользнуло одеяло по атласной простыне. Джинкс легла рядом с ним. Повернулась на бок, лицом к окну, так, что, обернись к ней Силко бы видел бы её белое острое плечо с которого соскользнул ворот рубашки, но он лежал на спине и смотрел в потолок. Влажное пятно просочилось сквозь штукатурку. Вода? Конденсат? В “Последней капле” меняли крышу ещё тогда, когда перестраивали, а это было давно. С тех пор её основательно перетряхнуло парой взрывов, после чего у Джинкс и появился свой «полигон», и конкретно это пятно осыпавшейся штукатурки могло остаться ещё с тех пор. Или с того раза, когда Джинкс оставалась спать в спальне Силко одна, а когда тот пришёл – плакала беззвучно, свернувшись в клубок на самом краю, а патронов в барабане больше не было. Было слышно, как о крышу бьётся дождь, звук противный, размеренный. Силко трёт переносицу и думает, что нужно будет штукатурить потолок снова, можно обновить цвет стен, а лучше перестелить и крышу. …Заун не любит дождей: улицы долго ещё не просохнут. Силко нравился когда-то вкус воздуха после дождя: о, только тогда здесь можно было дышать полной грудью и воздух становился чуть чище… Но теперь Силко не любит дожди. В “Последней капле” топят хорошо, слышна только дробь капель, нет ни сырости, ни холода. Силко чувствует тепло рядом, у своего плеча – Джинкс то ли вымотанная совсем уснула сразу, как только легла, то ли мирно делала вид, что спит. Она так и лежала без одеяла, в одной рубашке. Ей не холодно: в холодные ночи она прибивается под бок Силко, ищет живого тепла. Стук капель складывается в нестройную музыку, рваный ритм. Джинкс поворачивает голову во сне и по простыням расплескиваются небрежные синие волны – Силко только знает о цвете, в темноте его не разглядеть, виден только контраст темных волос и светлых простыней, бледной кожи и красной рубашки. И то, как она, тихая и нежная, спит рядом, кажется ему таким хрупким, таким мимолетным. Но утро от неё не спасёт, Джинкс не исчезнет никуда, она обещала ещё совсем маленькой, что будет с ним вечно. Силко не любит этой нежности в себе. Джинкс – его любовь, и что ему теперь делать с ней? Иногда Силко кажется, что он готов слишком много отдать за неё, слишком много на неё поставить . Но Джинкс – часть его дела. Не другая сторона, ему не придётся выбирать. А если придётся – Силко выберет.>√√о>
Силко разбирал бумаги, а Джинкс сидела над его головой. Её место сверху – как птичье гнездо под крышей. Ты можешь никогда не увидеть саму птицу и птенцов, только находить перышки и скорлупки, да слышать возню по ночам. Джинкс скучно сидеть тут. Она бы лучше пускала искры паяльником в своей мастерской. Как много, Силко уверен, как много разрушительных дел ещё не сделано, но она сидит тут, над его головой, и иногда только с потолка падает длинная коса, но не успевает Силко схватиться за сизый кончик, как Джинкс наматывает косу на кулак и перекидывает в два оборота вокруг своей шеи. Силко не нужна охрана: у дверей “Последней капли” всегда сидит Севика и не пускает дальше порога тех, кто мог быть для него опасен, – или ведёт их под руку; Силко мог и сам за себя постоять, – нож торчал из стола не просто так, это была не только память о старом друге, о брате. О, Силко помнил, с какой стороны браться за рукоять. Джинкс пару раз и правда пристрелила тех, за чьей спиной, замахнувшись, уже стояла Севика, и долго гордилась тем, что оказалась быстрее, но пользы от неё в её мастерской было бы больше. Силко ничего не говорит, только слушает, как звенит стальная проволока, на которую Джинкс подвешивает очередную гранату, – и почему ему не страшно? – слушает, как шуршит мелок о стены, как Джинкс возится на балках, как она говорит полушёпотом, как будто бы сама с собой, а потом погружается в работу и перестаёт воспринимать эти звуки как угрозу? Нет, как раздражитель? Он чувствует её как продолжение себя самого. Они вместе, и ему спокойно. Никто не знает, что Джинкс здесь, с ним, а она здесь. Под потолком у Силко уютный зеленый полумрак, свет пробивается сквозь витраж, потолок высокий, но весь в темноте, поэтому снизу его не видно. Никто представить не может, какой тут простор: целая комната, только без пола, и это её, Джинкс, место, рядом с Силко, но так, чтобы никто не видел, так, чтобы только она и он знали, как будто бы они здесь совсем-совсем вдвоем. Джинкс чиркает небрежно по стене мелком – она уже совсем тут обустроилась, и думает теперь, чем бы заняться. Делать нечего, скука, – Силко уныло перебирает бумажки. Можно следить за теми, кто заходит сюда, но все они с Севикой,___xxx_
Силко был и неприлично беден, и неприлично богат. Он знает, как мучителен голод и как противна сытость. И всё это будет с ними тоже, стоит только ему позволить. Голод так мучителен, он иссушает, сводит с ума, но он лучше – так Силко думает. Голод лучше отупляющей сытости, которая вызывает одни только тошноту и омерзение. Лучше вечно голодать, чем пересытиться друг другом. …Этот день был таким долгим и таким сырым. У Силко болит голова: нужно опять кольнуть сияния; у него ноет каждая старая рана. Он безбожно устал, а Джинкс прокралась в его кабинет, – через окно или через крышу, он даже и не заметил – залезла к нему на диван, села перед ним на колени, мазнув грязью на подошвах по обивке. Склонила голову каким-то совсем детским, совсем животным жестом, порывисто обняла, прижала к груди, погладила по голове. Силко привык, что от женщин обычно пахнет дорогими духами, которые Силко им дарит, но от Джинкс же пахнет потом, порохом, горелой изоляцией и приторно-сладкой клубничной жвачкой. Силко не думает о Джинкс как о женщине. Ему, наверное, нельзя: Джинкс – это беда, катастрофа, и как же она прекрасна. Совсем особенная девочка, не похожая ни на кого и как будто бы совсем его. Силко никому её не отдаст. Джинкс ослабляет руки, стиснувшие его шею, отстраняется и смотрит вопросительно, не говоря пока ничего. Он не ждёт слов. Силко берет лицо Джинкс в ладони привычным жестом, гладит большим пальцем по щеке. Её глаза такие синие, что края век кажутся красными, будто всегда заплаканными. Тени накрашены небрежно, тушь осыпалась. Кожа такая бледная, а на щеке свежая царапина, совсем тонкая. Джинкс вздыхает, приоткрывая рот. Такая маленькая, такая возрослая, такая красивая, такая злая, такая нежная… Силко смотрит на неё и не может насмотреться. Какой же она стала, каким он сам стал. Силко видит в ней так много от себя… нет, он видит в ней себя; одна боль на двоих связывает их куда крепче, чем кровное или духовное родство. Одна общая рана. Джинкс подаётся вперёд и касается губ Силко своими сухо, в коротком, невинном, но совершенно однозначном поцелуе, и выглядит при этом всём такой же растерянной. Силко вздыхает шумно, чувствуя холод влаги на своих губах. И ему почему-то становится очень страшно. Ничего уже не будет как прежде.