***
Дорогу эту я знаю лучше, чем что-либо на свете. Мина идёт рядом. Осенний ветерок касается моих лодыжек, и я инстинктивно опускаю глаза, по какой-то странной привычке ожидая увидеть Шепотка. Глупо, знаю. Шепотка уже нет — коты столько не живут. Мина про него ни разу не спросила. Наверное, уже поняла. Мы поднимаемся наверх по скрипящей лестнице, и я толкаю дверь. Комната знакомая, вот только какая-то холодная и пустая. — Совы улетели, — говорит Мина. Я киваю. Она проходит мимо меня, садится на коленки возле окна и поднимает что-то с пола. Потом подходит ко мне и вкладывает в мою ладонь комочки пуха. Я узнаю их наощупь. Помню. — Когда-то это делало меня счастливой, — грустно говорит она. — А сейчас? — спрашиваю я, уже зная ответ. — А сейчас я просто ничего не чувствую, — отвечает она. — Просто пустота в груди, как будто мне вырвали сердце, а рану не зашили. Я прикладываю руку к её груди — там, где должно биться сердце. Этот жест не кажется пошлым или неловким. Скорее — исполненным доверия и еще какой-то горечи. — А я слышу, — говорю я. — Я слышу твоё сердце. Она хмурится и смотрит мне прямо в глаза. — Хочешь, я починю твои крылья, Мина? — спрашиваю я тихо-тихо. — Хочу, — отвечает она одними губами. Откуда-то я знаю, что надо делать. Беру её руки в свои, сжимаю эти тонкие холодные ладони. Пытаюсь расслабиться и передать эту расслабленность ей. Кажется, получается. Я закрываю глаза и глубоко вдыхаю. Мне кажется, что мои ноги отрываются от пола, и мы взлетаем. Я чувствую ладони Мины в своих, её дыхание, биение её сердца. Мы распахиваем глаза практически одновременно. С минуту я не вижу ничего, кроме её больших-больших знакомых-знакомых глаз. Да мне и не нужно ничего больше. Кажется, я вижу, как меняется их цвет. Они снова становятся синими-синими, как раньше. (Игра света, не более). Осторожно-осторожно я выпускаю её ладони из своих. Она проходит через всю комнату, распахивает окно и садится на широкий подоконник. В комнату врывается шум с улицы, и эти звуки сейчас кажутся такими чужими и такими далёкими. За окном, нимбом вокруг её головы, полыхает закат. Она поворачивается ко мне — тёмный силуэт на фоне яркого неба. В какой-то момент мне кажется, что за её спиной колышутся два больших пепельно-серых крыла. Не поломанных крыла. Я подхожу и сажусь рядом с ней на подоконник. И перед тем, как большое алое солнце, догорев наконец, падает за крыши домов, я слышу совсем тихое: — Спасибо, Майкл....
23 июня 2022 г. в 01:36
— У тебя кровь на щеке. Вот здесь.
— Угу, спасибо, — отвечает она, стирая с лица небольшое пятнышко крови.
Удивительно, но мне даже в голову не приходит назвать сложившуюся ситуацию странной. Как будто каждый человек каждый день заходит в дом к подруге, которую не видел почти три года, и вместо приветствия сообщает, что у неё кровь на щеке. Абсурд на самом деле. Абсолютный абсурд.
Вы когда-нибудь видели птицу с поломанными крыльями? Я видел. Птица с поломанными крыльями волочит эти ненужные теперь уже бесформенные куски мяса и костей с перьями. Птица с поломанными крыльями смотрит наверх, в небо. Отчаянно смотрит. Птица с поломанными крыльями была там, и птица с поломанными крыльями понимает, что больше ей там никогда не побывать.
Птица с поломанными крыльями пытается стереть с лица кровь рукавом синей бесформенной рубашки на несколько размеров больше нужного. У этой девочки-птицы бледное-бледное лицо и синие-синие глаза. Когда-то в этих глазах отражалось целое небо, но теперь оно померкло.
её тёмные, неровно подрезанные волосы все так же как раньше вьются, падая на лицо. На виске бьётся фиолетовая жилка. У неё тонкие бледные запястья и ссутуленные плечи. От одного взгляда на неё становится неуютно и тревожно.
— Будешь чай? — наконец спрашивает она.
Я киваю.
Она подходит к плите, а я не могу оторвать взгляда от этих тонких рук, что колдуют над чайником.
Через несколько минут она протягивает мне чашку.
— Спасибо.
Я отхлебываю чай. Чёрный, с лимоном, совсем чуть-чуть сахара. Именно такой, какой я всегда любил. Она запомнила. Удивительно. (Нет, не удивительно. Ничего не удивительно уже).
— Мина, — произношу я её имя, а все прочие слова вдруг застревают в горле. Я сглатываю чай. Он проталкивает слова в нужном направлении, и я говорю: — Ты стала другая.
— Я знаю, — кивает она. — Мне жаль.
— Мне тоже.
Тишина неуютная, давящая. Больно-больно стискивающая где-то в районе груди. Где-то, где неровно стучится сердце.
На её запястьях порезы. Длинные, тонкие. Я представляю, как она брала перочинный ножик, которым когда-то вырезала слова на коре дерева. Задумчиво глядела на свои руки. Кожа — это ведь почти как кора. На ней тоже можно вырезать буквы, слова. Вырезать свою боль.
Я ненавижу их. Ненавижу тех людей, которые почти три года назад засадили девочку-птицу в клетку. В так называемый интернат, где ей якобы будет лучше. Где её пытались сделать такой, как все остальные люди, а в итоге просто сломали. Сломали и выкинули обратно в наш город.
Я ненавижу их, но сейчас об этом не говорю.
Птицы — это почти что ангелы. Когда-то давным-давно мы подобрали ангела и вылечили его. Починили его крылья, которые, казалось, было невозможно починить.
— Мина, — говорю я, — пойдём в дом твоего деда.
Она смотрит на меня, но её глаза ничего не выражают.
— Пойдём, — вот так вот просто, без каких-либо вопросов.
Я отставляю в сторону недопитый чай и поднимаюсь на ноги.