Следуя фамилии

             Родной дом Эдвард помнил обрывками. Коридор, обязательно тёмный, ведь время — ночь, и отец, собирающийся уходить. Альфонс спит, время подобрано удачно. Но даже будучи подростком, Эд не так глуп. Всё же, не зря они отец и сын.       — Возьми меня с собой на фронт! — он шепчет пылко, с жаром, с глухой ненавистью — почему кому-то понадобился его отец? Зачем их надо разлучать? — Ты сам учил меня алхимии, я смогу постоять за себя!       А ещё Элрик помнит ту звонкую пощёчину, прилетевшую со всей силой, откидывая лицо в сторону и то, как тяжело ему удалось сдержать позорное шмыганье носом.       Ван Хоэнхайм был плохим отцом — Эдвард вспоминает слова матери и, отчасти, согласен. Только Ван Хоэнхайм был не просто плохим отцом, он был дерьмовым отцом. Не умеющий говорить, постоянно что-то прячущий в себе, да все трудности взваливающий на себя; доверять ему сложно и порой даже опасно.       Эдвард отца любил, даже после пощечины, даже когда ненавистно кричал и разбивал кулаки об стены — колошматить брата или кого бы то ни было ещё — дело позорное. И потому с замиранием сердца следил за тем, как идут дела на фронте.       Уинри плакала каждый день, едва ли не каждый час, а Альфонс слепо смотрел куда-то вдаль, каждый раз подрываясь от одного упоминания Ишвара. Пинакко всё пыталась успокоить, то слукавить, то пообещать, немного облегчить тяготы безрадостных дум, да только и сама сдавала: спина её согнулась ещё ниже, волосы поседели, казалось, ещё на целый тон, а морщины стали ярче.       Что же Эдвард? Эдвард едва себя не убил от того, как плохо ему с каждым днем дожидаться хоть каких-то новостей с войны, как тяжелее было дышать, пускай он уже и открывал окна, и высовывался наполовину из окна, да всё бестолку.       — Как думаешь, что там, на войне? — сипло вздыхает подруга, лежит только на руках, смотря в окно, как-то отчаянно и смиренно.       — Победа, — он лжёт.       Эдварду четырнадцать, а вот отцу уже нисколько.       Телеграмма пришла удивительно быстро, словно дожидаясь своего часа. Не только Элрикам, но и Рокбеллам.       И что-то шептало, свербело на грани слуха, прозорливо грызло изнутри.       И он понимал, что это «что-то» было огромной проблемой не только отца, но и всех, кто имел с ним связь. Его детей, а так же Рокбеллов.       Эдвард, готов ли ты нести бремя своей фамилии?                     Пока закапывали закрытые гробы в мёрзлую землю, пока слёзы лили люди и трещало где-то далеко на небосводе, Эдвард сжимал кулаки, ногтями вгрызаясь в плоть.       У него глаза горят горечью, но той, что сопровождает боль от ненависти. В груди пылал жар, смертоносный, тот, что не бывает у подростка.       У Элрика же он был.       После церемонии он сбегает, оставляя брата одного рыдать над жалкой могилой, не достойной его отца — великого алхимика —  и бежит, как можно дальше, глубже в лес, вопит как сумасшедший и проклинает тех, кто уничтожил его жизнь.                     Триша всегда говорила, что старший сын пошёл в отца. Всегда говорила и знала, что к добру это не приведёт. Какая же была мудрая женщина!       И мудростью своей протоптала дорожку в Ад собственному сыну.       Благими намерениями…       Хоэнхайм любил таить всё: от собственных мыслей, до целей жизни. Да только Триша утаек не терпела, точнее, сама-то попривыкла, благо, с Ваном она знакома едва ли не с детства, а вот с сыном позволять иметь такие тайны не могла — чувствовала, что если не дать Эду того, что он хотел знать, он это узнает сам, позже, но какой ценой?       И он рассказал, от и до, едва ли не каждую мелочь. Как был рабом, как вырос, как предал своих людей, будучи лишь глупой и жалкой марионеткой, как возненавидел всей душой того, кто уничтожил его жизнь. Ненависть питала его отца, а сейчас питает и сына. Это ли не судьба? Возможно, и пускай фигуры выше, значимее одного Эдварда и других Отцов, смеются до слёз, пускай…                     Элрик стал видеть больше, глубже. Но это стоило своей цены. Другие, конечно, не понимают, и пускай: Эд делает лучше, он знает, что делает и вмешивать других в эти проблемы не желает.       — Эд, пусти меня, — милая Уинри скребёт ногтями дверь с той стороны, но лишь жалко всхлипывает, осознавая, что это бесполезно, ровно так же, как и сотни попыток до этого. — Пожалуйста, молю тебя, Эд!       «Глупая Уин, — с горечью думает он, жмуря со всей силы глаза и сжимая уши, лишь бы не слышать. — Я делаю всё для тебя, для Ала, для бабули! Ну как вы это не понимаете?»       — Оставь еду! Я не выйду.       И так ещё раз. Ещё…                     В лаборатории отца много всего полезного. Слишком образованный, слишком любознательный. Эд задумывается, а было ли это вообще личной чертой Хоэнхайма или же такая образованность лишь вынужденная мера, в попытках найти способ противостоять врагу?       Сколько же лет он жил мыслью о сладкой мести, отомщения за те жизни, пущенные в расход лишь по чьей-то воле, в желании обретения силы, могущества и бессмертия?       Эд остановился на строчке о трансмутации человека, задумался, а так ли он не похож на отца, как считал парой лет назад? В очередной раз, в бесконечный и цикличный… И закрыл книгу.                     Альфонс был ребёнком, слишком нежный, слишком добрый, привязчивый. Мать он знал ребёнком, но в девять лет немного, но понимал. Рыдал, не мог принять такое. Долго осознавал, принимал. А после ушёл из жизни и отец. Тихо, как листок с дерева, сорвавшийся с ненавистной ветви и быстро улетевший вдаль. Не вернувшийся листок.       Он это заслужил? Альфонсу всего двенадцать, в это время стоит идти в школу, но Ал не может. Ему, ну, не то чтобы плохо, хотя Уинри бы сказала по-другому, но просто как-то не хочется. Ведь брату можно, почему тогда ему нельзя? И вообще, зачем теперь идти в школу, если придя домой, он даже не услышит ни слова о том, как хорошо он потрудился в школе, и никто не расспросит его о друзьях или уроках?       Воздух на улице немного приводил в порядок, но скорее уж в состояние меланхолии. Непривычно грустно, но всё же больше никак. Элрик не может разобрать это что-то, что томилось в груди.       Уинри хватает за рукав, тащит куда-то, садит на диван и просто, молча, долго-долго обнимает. Пускай, Ал любит и ценит Уинри, своя же, родная…       А что там с братом?       Ал резко дёргается, глазами шарит по комнате — это его и брата комната, — но брата здесь нет. Никого нет. Только сквозняк с окна гуляет по полу, щекотит босые ноги.       — Брат? Братик? Эд? — он умоляет, шепчет, но брата всё нет. Вскакивает, мечется из угла в угол, кричит, но брата всё ещё нет.       Неужели он проспал момент, когда и любимый брат пропал? Тоже, как и мать, и отец, взял и оставил его в этом холодном доме, где слышно лишь эхо собственных шагов и вздохов?       Слёзы душат, но он выбегает из комнаты, забегает с хлопком двери в каждую комнату и всё кричит одно и то же: «Брат, брат!».       Дверь в мастерскую отца, в подвале, заперта.       Горло от криков осипло и он скребется за ручку, всё безуспешно пытаясь её отворить.       — Я занят, — голос с той стороны родной. Элрик замирает, глупо моргает и, наконец, счастливо улыбается.              Уинри была больше похожа на обрубок самой себя. Бабушка говорит всегда, что девочки взрослеют раньше. Много раньше. Детская непосредственность её из глаз выветрилась, да и стала она несколько умнее, более мудрой.       Или же она просто свыклась с той зияющей дырой в груди, кто знает?       Но ей было больше не нужно утешение или помощь в смирении с той утратой, что она получила. Пускай грусть и тоска донимали её, а ночами она подвывала тихонько в подушку, сотрясаясь в рыданиях, но она могла улыбаться. Неловко, слабо, словно прося жалости, но всё же с каждым разом смелее, сильнее и бодрее. Дома, по крайней мере.         Бабуля затягивается, и секундой позже выдыхает вонючие клубы дыма из сухих губ. Смотрит до ужаса мудро. Порой Уинри кажется, что та знает всё на свете, но потом думает, что если бы и знала, то не пустила бы её родителей на войну, спасла бы тётю Тришу, а дядю Вана заставила бц сидеть дома, с его женой и матерью её друзей.       — Ты помочь-то поможешь, а сама как будешь? — чёрствые слова её всегда били метко, в самую грудь.       — А сама уж как-нибудь справлюсь, — и тонко дрогает улыбкой.       Уинри повзрослела рано и потому постарается стать опорой себе и другим. Если никто не желает стать этой стеной, то у неё просто не остаётся выбора.                       Конечно, Уинри сильна духом. Порой она сильнее всех знакомых, друзей и родных, впитала в себя всё лучшее, и стала той, кем стала. Да только это «порой» не значит всегда. Она человек, она ребёнок, подросток, лишь пятнадцать лет.       И она срывается. Год, она целый год пыталась вытащить Элриков из того, куда они себя затянули! Почему никто не хочет ей помогать? Почему ей никто не помогал, кроме бабушки? Неужели только она одна должна разбирать наваливающиеся проблемы и думать о том, как будет жить?       — Альфонс, я ещё раз говорю, я не собираюсь над тобой кружить! — она кричит, краснеет от злости, она скачет от стены к стене, то ли кошка, то ли пантера. Сознание младший Элрик, почему-то, приобретал только тогда, когда речь заходила о брате. О, любезный брат, да только он что-то не спешит младшего из тоски доставать! — Хватит, прекрати! Я безмерно вас люблю с Эдом, хватит. Я не могу так больше. Я хочу, чтобы вы вернулись. Ал, помоги мне!       Мольбы, крики, плач, угрозы… Что может вообще сработать?       Уинри кидается к нему, надеясь на удачу, обнимает до хруста залежавших костей, валит на кровать и просто обнимает, как игрушечного медведя, которого ей подарили ещё годами ранее родители, будучи живыми, пальцами лаская его отросшие волосы. И как же глупо он моргает, фокусируя взгляд на ней.       — Любишь?       — Конечно.       Пожалуй, хоть что-то у неё идёт так, как надо.