Задержитесь после пар

Конец учебного года – время тяжёлое. Я раньше по святой наивности уверена была, что это только для студентов так, особенно если ты весь семестр качественно околачивал груши известным органом. Ну, так я думала до того, как устроилась учебным ассистентом к одному горе-преподу по межкультурке. – Что, опять сегодня допоздна на кафедре? – сладким голосом поинтересовалась Яся, когда мы столкнулись у лифтов перед физрой. – Любите же вы экстрим, ребята. – Ясса, я улавливаю твой негодяйский намёк, но мы реально просто проверяем работы. Очень. Много. Работ, – я произнесла это, стараясь держать лицо, но попытка вышла тщетная, потому что, кажется, у меня дёргался глаз. А ведь с самого начала знала, что значит быть его учебным ассистентом, и что те четыре пятьсот в месяц уйдут в лучшем случае на успокоительные. В худшем – на антидепрессанты. Зачёты шли бесконечной чередой, и ведомости нужно было заполнять со скоростью света, и даже у тех, для кого экзамены на горизонте только маячили, был объявлен сезон истой охоты на злосчастный допуск, отчего недобросовестные граждане стремились закидать Кирилл-Адьяныча всем тем, что так старательно игнорировали в течение семестра. Лавина бумажек была абсолютно беспощадной, и погребала в своих недрах меня чисто так, за компанию. Мимоходом. Сквозь панорамные окна в переходе, соединяющем корпуса, шестой этаж затапливало закатным сиропом: манго и жжёная карамель, малина, яблоко и корица. Свет преломлялся в немытых стёклах на сотни оттенков, струился по потолку неровной дрожащей линией. Коридор был уже пустынным, поэтому шаги Кирилл-Адьяныча слышно было даже издалека. – На кафедре намечается сабантуй по поводу юбилея какого-то там профессора, спокойно поработать не дадут. Я взял ключ от аудитории на седьмом, – приблизившись, он плавно прислонился плечом к стеклу, взвешивая тот самый ключ на ладони, как победный боевой трофей. Учитывая зверский нрав здешних диспетчеров, это вполне могло быть не так далеко от правды. Я взглядом оценила увесистую кипу бумаг, которые Будаев придерживал второй рукой, и ответила нервной улыбочкой. Мы поднялись на этаж выше, но перед самым входом в аудиторию я застряла, озадаченно разглядывая дверь. – Нет, ну после аудитории с клеткой и сигиллы в туалете я ничему, конечно, не удивляюсь, но всё-таки… – задумчиво пробормотала, чуть наклоняясь вперёд, чтобы рассмотреть. Дверь, в сущности, была самая обычная. Всем своим видом крайне напоминала дверь моей буйной соседки-пенсионерки: потёртый дерматин, раздолбанная замочная скважина, глазок для сурового фейсконтроля. Самая обычная за одним маленьким исключением – в учебных заведениях таких не ставят. Всем своим видом она будто выдавала, что перед её появлением здесь произошло нечто вопиющее. Будто местный завхоз её просто стащил со свалки и заботливо пристроил в аудитории, потому что нормальную дверь он пропил или потерял в неравном бою с тропарёвский мафией. – Зачем в универской двери глазок? – Чтоб морозить проверку от минпросвещения, – усмехнулся Кирилл Адьяныч, проходя внутрь. – Давай за дело, пораньше начнём, пораньше наконец покинем это злачное место. Первым делом я открыла в затхлой аудитории все форточки, впуская мягкий вечерний воздух вперемешку с тополиным пухом и удалённый шум города. Несмотря на оптимистичный настрой Будаева, работы предстояло много. – У меня вместо Human Resources department написали humiliation department, – посетовала, подпирая щёку кулаком и откладывая очередную работу в сторону. Кажется, это была тридцатая. – Ну… что-то в этом есть, – задумчиво покачал головой Будаев. – У меня вместо apprentice вот аксериптер, такое слово есть вообще? – Похоже на обозначение какого-нибудь динозавра. Ну типа знаешь, велоцираптор, трицератопс… аксериптер. Будаев беззвучно заржал. – А главное, вписывается так естественно! Мы снова вернулись к проверке. Пришлось переместиться к окну, потому что солнце утонуло в облачной пене между башен многоэтажек и снаружи уже начали завариваться медленные летние сумерки, окрашивая небо в лиловый. Прямо над крышей, ровно напротив окна висел молодой месяц. Я отложила очередную проверку в сторону, думая о том, что, наверное, мы снова закончим слишком поздно для того, чтобы мне возвращаться домой, на Сходненскую – другой конец Москвы. И я снова останусь у него, в шаманской квартире на Академика Анохина. Мы будем пить чай с чабрецом, Кирилл сыграет на варгане один из своих ритмов, сидя на подоконнике у настежь распахнутой форточки. Может, снова расскажет о том, как почти всё детство провёл в деревне, о запахе бараньего бульона и том, как смеются лисы. Потом мы будем лежать на кровати, укрывшись пледом, и слушать голубей под крышей. – Будаев? – М? – Я пиздец как сильно тебя люблю. – Ника! Смущаешь! – Кирилл забавно всплеснул руками в праведном возмущении и отвернулся в сторону. Он подстригся недавно и больше не мог собирать волосы в хвост, теперь даже в наступающих сумерках хорошо видно было, как кончики его ушей пылают. Я старательно изобразила невозмутимый вид, наблюдая за внутренней борьбой: Будаев из всех сил пытался сосредоточиться на деле, однако какая-то непреодолимая сила заставляла его украдкой поглядывать в мою сторону. Кирилл натыкался на ехидный весёлый взгляд и вновь заставлял себя вернуться к своим бумажкам. Наконец, шальная его часть взяла верх над занудной, и он полез ласкаться. С самого начала, с той длинной ночи на двадцать второе декабря мы установили негласное правило: никаких страстей в стенах педухи. Мне оставался ещё один год до выпуска, и страшно хотелось, чтобы он прошёл спокойно. Поэтому несмотря на то, каким бы безопасным и тихим не выглядела пустынная аудитория, каким безлюдным ни казался бы коридор, он всегда держал дистанцию, всегда оставался Кирилл-Адьянычем с вечной горой проверок, а я – его задолбанным учебным ассистентом. Сейчас Будаев нарушал этот запрет в первый раз. И это было… горячо. Мы всего-то тёрлись друг об друга носами, перемежая это со странными беспорядочными поцелуями, но вдруг поймала себя на том, что плечи пробирает дрожь. И это была не обычная дрожь, не от холода из-за открытой форточки. Она поднимается откуда-то изнутри, заполняя собой всё, трепетом оседая в кончиках пальцев, потому что будаевские поцелуи выходят вдруг очень жадными, голодными, словно он одержим. И в тот самый момент становится кристально ясно – не меня одну тут заводит внезапное нарушение правил. Тишина перемежалась только с нашим тяжёлым спутавшимся дыханием, мы даже вопросов друг другу на задавали. У нас и кукуха теперь синхронно едет, какие уж тут вопросы. Кирилл немного колеблется, прежде чем продолжать: я чувствую, как его пальцы ложаться мне на подбородок едва ощутимым прикосновением и оттуда спускаются по шее, оставляя на распалённой коже прохладный след. И дальше, меж ключиц, к первой пуговице рубашки, там он и останавливается. То ли дразнит, то ли правда ещё пока не решается. И тогда, закусив губу, я расстёгиваю её сама. Это маленькое, едва заметное движение вырывает у него из груди судорожный, хриплый немного вздох. Будаев привлекает меня к себе, усаживает на колени и втягивает в долгий трепещущий поцелуй, от которого губы начинает слегка покалывать, но это даже приятно. Я упускаю момент, когда он справляется с остальными пуговицами: они поддаются ему так легко и естественно, словно только для этого и созданы. Кожа обнажается ночному июньскому ветру, прохлада резко контрастирует с внутренним жаром, и от этого словно током бьёт. Я отстраняюсь на секунду, чуть запрокинув голову, слушая стук сердца, идущий по нарастающей. И тут до меня доходит страшная истина: это не сердце – чьи-то шаги. Шаги какого-то идиотского полуночника, который решил прогуляться по этажу, на котором даже и света нет. Они постепенно замедляются и где-то напротив нашей аудитории останавливаются совсем. Мы с Будаевым обмениваемся взглядами. До нас, кажется, одновременно доходит: и дверь ведь даже не заперта, здешние двери вообще не запираются изнутри. Если этот ночной, мать его в душу, гость решит заглянуть на огонёк, то… о-о-о, что за удивительная картина ему откроется. Оба взлохмаченные, запыхавшиеся, полураздетые, со следами поцелуев на коже. Препод и студентка. Прямо место грехопадения. Тишина висела зловещим куполом, ещё секунду и я бы уже начала думать, что всё это мне просто показалось, послышалась нам обоим. Но слепо полагаться на судьбу мы не могли. Стараясь вообще не издавать шума, я сползла с будаевских колен и, подкравшись к двери, прильнула к глазку, впрочем, почти тотчас от него отпрыгнув. – Это Никикимора! – сообщила неслышно, почти одними губами. – Та, с которой вы Отче наш читали на паре? – в тон мне уточнил Будаев. – Да, та, которая говорила, что йога для православного человека – беда. Всё неожиданно стало намного хуже. Никикимора была персонажем, на кафедре крайне известным, она родилась в пятьдесят третьем году, в год когда умер Сталин! И я готова была поставить на то, что чёрная душа диктатора переселилась в неё. Иных причин кровавой тирании на её парах я была не в силах установить. В сочетании с крайней набожностью в прошлом советского человека, такой склад характера вообще представлял из себя термоядерную смесь. Из всех, кто в принципе мог нас спалить, этот вариант был, несомненно, худшим. В голове роились сотни вопросов. Она нас слышала? Какого хрена её вообще занесло на седьмой этаж? И почему она застряла, нахрен, напротив аудитории?! «Атас, она вообще отбитая!» – я сделала пару истых пассов руками, изображая буйный полёт кукухи. «Я знаю» – жестами показал Будаев. «И че делать?» – Янхар, Банхар, – почти всё так же беззвучно Кирилл призвал своих онгонов и о чём-то их попросил. Я вновь прильнула к глазку, чтобы ничего не пропустить. В момент, когда Никикимора уже сделала шаг к двери, протягивая руку, свет на этаже замигал, откуда-то повеяло могильным холодом. Это заставило её остановиться, в напряжении оглядываясь. И как раз в момент, когда всё снова стихло, погружая коридор седьмого этажа во тьму и тишину, в отдалении что-то основательно бабахнуло, кажется, это опрокинулась кадка с местной облезлой пальмой. Звук вышел прямо-таки душераздирающий, эхом отразился от стен и прокатился вдоль по этажу до самой лифтовой шахты. – Ох ты батюшки, сила нечистая! – запричитала Никикимора, судорожно пытаясь перекреститься и одновременно отползая в сторону лестницы. – Бесы одолели, бесы! Это казалось забавным, потому что она сама была тем ещё бесом, её многие студенты за глаза только так и называли. Но сейчас в её облике от грозного демона кафедры методики мало что осталось. Никикимора семенила мелкими шажками по коридору, её лихорадочные попытки перекреститься к тому времени переросли во что-то совсем хаотичное, и теперь больше похоже была, что она мужественно отбивается от комаров. Только когда она скрылась наконец в пролёте, я покинула свой наблюдательный пункт, сползая вниз по двери и давясь беззвучным хохотом. Даже и представить не могла, что неожиданный глазок на ней окажется такой полезной штукой! – И что теперь? – спросила, хитро подглядывая на Кирилла. – Да ничего, – тот беззаботно пожал плечами. – Будет думать потом, что винишко в голову дало. – Испугался? – Как ты знаешь, моя жизнь уже давно пошла по одному месту. Я больше за тебя переживал. – Разве, правда, такая уж плохая жизнь? Я подошла вплотную к нему, обняла за шею, чмокнула в подбородок. Сердце ещё колотилось как бешеное у нас обоих, и это хорошо ощущалось в таких объятиях. Адреналин носился по венам, не давая дыханию выровняться. И, наверное, решения, принятые в таком состоянии, будут не лучшими из решений. Пьяненько улыбаясь, я тянусь к пряжке его ремня. Чувствую, как у него перехватывает дыхание. – Напомни мне, Лескова, почему я с тобой связался, ты же наглухо отбитая… – бормочет Будаев куда-то в висок, вслед за этим легонько прикусывает мочку. – М-м-м, наверное, потому и связался, – мурлыкаю я довольно, и пряжка звякает, поддаваясь мне. – Ты… уверена? Продолжение потребует определённой гибкости… – Ну-у… я занимаюсь йогой. – Йога – это беда для православного человека, – он слегка усмехается, проводя ладонью вверх по моим рёбрам. – Здесь нет православных, к счастью, – я прерывисто выдыхаю, чувствуя, как вслед за прикосновением кожу покрывает мурашками. Улыбочка становится ещё более нездоровой. – Ты просто безбашенная, унэтэй, и меня делаешь таким же, – меня разворачивают спиной к себе и чуть подталкивают вперёд, заставляя опереться об учительский стол. И хрена с два мне тут помогут уроки йоги, с такими-то дрожащими коленями. Нет, в чём-то Будаев прав, конечно. Он чертовски, просто охренительно прав. Мы безбашенные, потому что сейчас, когда нас почти поймали, близости хочется только ещё отчаянней. И вот, староста группы, ответственная и обязательная, которая по вечерам заполняет зачётки аккуратным почерком, вместо того, чтобы тусить в клубешнике. Сейчас она, правда, немного другим занята. Опирается об учительский стол, пачкая ладони мелом, вздрагивая от поцелуев. Я думала об этом на нашей последней в этом семестре лекции, когда Будаев снова чуть не заснул, отчаянно пытаясь рассказать что-то про интенсивные методы обучения. Думала о том, какой он дурной. Местные духи-эжины пожаловались ему на мусор в Тропарёвском парке, и мы решали эту проблему всё воскресенье. Конечно, к лекции он не успел подготовиться. Думала, что были бы, если бы он попросил меня задержаться после пары, что если бы всё это далеко зашло. Думала… Всё, что я там себе думала, не отражало реальность даже примерно, даже на малую толику. Реальность била током, реальность подчиняла себе от начала и до конца, она сбивала с ног, словно ревущий поток горной реки, и от этого так отчаянно, так ужасно не хватало воздуха. Цепочка поцелуев на загривке, подушечки пальцев на моих губах. Я приоткрываю рот, прикусываю их, облизываю. Это лишнее. Смазки у нас достаточно. Знаю, что нужно тише, но всё равно охаю, когда его член входит внутрь плавным движением. Приходится тут же прикусить язык. У Кирилла обычно хорошее чувство ритма, но сейчас первые несколько движений выходят беспорядочными, даже немного грубыми, но это только сильнее заводит. Сдавленный всхлип, от чувства наполненности сносит башню, ощущение чужих ладоней на бёдрах вообще выводит это всё за пределы разумного. Кирилл замедляется, выбирая для нас издевательски неторопливый ритм, словно мстит за то, что я его во все это втянула. Движения у него сильные, каждое заставляет стискивать зубы, чтобы напоминать себе, о том, что ты должна оставаться тихой. Судорожное дыхание, влажные звуки секса – этого уже и так слишком много. Я долго не продержусь. Кирилл дышит в плечо хрипло и медленно. Он убирает одну руку с моего бедра, накрывая мои пальцы своими, чуть сжимает. И – кто бы, блять, подумать мог – мне хватает одного этого, чтобы перейти черту. *** – Никикимора совсем с катушек походу съехала, – у четвёртого курса утро перед первой парой проходит оживлённо. Вика влетает в аудиторию и приземляется рядом со старостой. – Она всем рассказывает теперь, что на седьмом этаже демоны завелись. И что они кадку с пальмой перевернули. – Ага, демоны прелюбодеяния, – сонно зевает Ясса. Оставшиеся работы в тот вечер пришлось проверять ей.