✖
Это привычно — как ясный день, что всегда приходит после темной ночи; как постоянно ломающийся лифт в его доме; как ежедневный и неописуемый (что-то среднее между совсем гадость и залпом пить можно) кофе в стаканчике из ближайшей кофейни; как холод в его квартире. Это привычно, закономерно, фундаментально — как то, что Земля вертится вокруг Солнца; как дважды два четыре; как квадратный корень из ста равен плюс-минус десяти. Это привычно — как и все в жизни Ифаня. Это еще одна привычная пятница, еще одно привычное девять вечера на наручных часах и все тот же привычный бар, до которого он смог бы дойти даже с завязанными глазами. Он ничем разительно не отличается от остальных, лишь оказывается самым удобным и тихим; музыка играет где-то на грани между абсолютным минусом и почти плюсом, бармены не стремятся заводить задушевные беседы, и это лучшее место, чтобы один раз повторить и незаметно уйти домой. Проводить пятничные вечера в этом баре — совсем не традиция (у Ифаня традиций в принципе нет), просто так вышло. Так вышло — отличная фраза, которой можно объяснить все, абсолютно все в его жизни. Второй по счету рокс уже практически пуст, и Ифань ловит себя на мысли, что где-то ближе к третьему он обычно начинает слишком много думать. Размышления всегда приводят его не туда, куда нужно, и приносят только головные боли (еще большие, чем обычно). Ифаню очень хотелось бы хотеть домой, но в его квартире вечный холод даже летом, а сырость такая, словно он живет у моря. Лицо кривится само собой, когда он практически чувствует пробежавшийся по спине холод и невыносимый звук постоянно хлопающей кухонной форточки. Сегодня мысль о возвращении домой претит еще больше, чем обычно, заставляя забыть про написанные им самим правила и отсрочить возвращение в квартиру, хозяином которой Ифань никогда себя не считал. Состояние вечного гостя привычно, но ни разу не приятно. Поэтому он подзывает бармена и превышает лимит своих повторить на одну конкретную пятницу, но это не проблема (пока что нет). Наполненный бокал вырастает перед Ифанем как раз в тот момент, когда на соседний высокий барный стул с тяжелым вздохом опускается сутулый парень; взгляд его бегает по разномастным бутылкам за спиной бармена, и у Ифаня мельком проскальзывает мысль о том, что тот здесь явно впервые. Внимание его, однако, тут же возвращается к непочатому бокалу виски (в его пятничные — да и какие-либо — планы не входят размышления о посторонних людях). Но он не успевает даже донести рокс до рта, как его новый (и нежеланный) сосед, ерзающий на стуле, неосторожно дергает рукой, пытаясь стянуть с ладони перчатку, и опрокидывает виски Ифаня на его же штаны. Ифань сам не замечает, как оказывается на ногах, удивленный и злой; брюки пропитываются алкоголем, а спокойный было вечер — раздражением. Парень же, сжимающий в руках откуда-то взявшуюся салфетку, явно готов кинуться к нему и начать вытирать ею его промокшие брюки (словно это чем-то может помочь). Ифаню это не нужно. Ифаню от сегодня вообще уже ничего оказывается не нужно. Он взмахивает рукой, кивая на нескончаемым потоком сыплющиеся извинения, и уходит в туалет. Смысла пытаться отстирать штаны в раковине нет, и он лишь споласкивает прохладной водой лицо и руки, чувствуя, что от него теперь несет как от заправского алкоголика. Прекасно. Его лимит — две порции скотча, и мироздание в который раз решает проявить себя, напомнив об этом. Как всегда крайне мило и очень кстати. Когда он возвращается, парень ожидаемо все еще сидит на том же стуле. Он резко вскакивает, когда рядом появляется жертва его неосторожности, и Ифань устало думает, что впредь имеет смысл либо отсаживаться от неожиданно появившейся компании, либо предельно ясно объяснять, что он не нуждается в обществе (даже в виновато на него смотрящем и предлагающем за свой счет еще один стакан). Он одергивает себя за такие мысли; все люди порой неуклюжи, ничьей вины в этом нет. Но эта ситуация становится последней каплей в череде ежедневных неудач, и Ифань не находит в себе сил реагировать на чужие извинения как-то иначе, нежели кивком головы; не находит в себе сил даже улыбнуться. Краем глаза он замечает нахмуренные брови парня и сжатые в тонкую линию губы. Его поведение едва ли тактично, но Ифань уже потратил всего себя на то, чтобы не наорать, не слить на незнакомого человека ведро негатива, оставленного в нем прошедшим днем (неделей, месяцем, годом, вечностью). Он забывает о парне как только покидает паб, ощущая пробирающийся под пальто уже далеко не теплый октябрьский ветер, от холода которого невозможно отогреться даже дома (особенно дома).✖
(Это никогда не казалось ему чем-то особенным, примечательным или странным. Когда-то он думал, что это — абсолютно нормально, что все так умеют, все до единого, что стоит взять человека за руку — и ты можешь увидеть о нем все. Но он рос, и то, что он видел, менялось; менялось и ранило, било наотмашь, убивало. Учительница английского смотрела на него, как на ненормального, когда он в десять лет спросил, как она, плохо ли ей после смерти отца. Мать смотрела на него, словно на врага народа, когда он заявил, что та сама виновата в том, что они развелись с отцом; что она сама ему изменяла. Его лучший друг — бывший лучший друг — смотрел на него, как на идиота, когда он сказал, что его девушка, любимая и верная девушка, встречается с другим парнем. Они смотрели, смотрели, смотрели, смотрели на него бесконечно жалостливо, удивленно, испуганно, и он начал молчать. Молчать и прятать руки, эти чертовы руки в карманы.)✖
Всегда. За пятницей всегда идет суббота, в которой он всегда лежит в постели до полудня и сам всегда варит себе кофе с корицей. Субботу всегда сменяет воскресенье, в которое он всегда спит едва ли не весь день — на неделе долгий сон всегда приравнивается к невозможному. Понедельник, вторник, среда и четверг всегда похожи, словно близнецы (даже больше) — они лишь разнятся цветом помады секретарши, неожиданными совещаниями и днями, когда кофемашина ломается. Под всегда не попадает лишь очередная пятница, в которой неуклюжий парень из пятницы недельной давности сидит на том же месте, что и тогда, и постукивает пальцами по дереву барной стойки. — Я оплачу, — говорит он, когда Ифань присаживается рядом (он не собирается менять привычное место) и заказывает свой виски. Ифань насмешливо приподнимает бровь и поворачивает голову. Неуклюжий невозмутимо смотрит на него в ответ; он симпатяга, и Ифань не может этого не признать. — Не стоит, — усмехается он. (Это не нужно ему.)✖
Это становится чем-то вроде традиции (хотя у него нет традиций, помните?); извращенной традиции. Ничего не меняется для Ифаня — он приходит по пятницам, неспешно выпивает свой стакан виски и уходит; из вечера в ночь, из тепла в холод, из оживленного бара в неживую квартиру. Разве что теперь по правую его руку всегда сидит парень из пятниц. Чанёль, так он представляется затылку Ифаня, когда тот уходит домой в первый раз. Чанёль кажется ему неугомонным пацаном с шилом в заднице. Он постоянно ерзает на своем стуле, постукивает костяшками пальцев по стойке, вертит свой стакан и болтает, болтает так, словно у него язык без костей. Он болтает о своей работе, своей собаке, своем друге (Бэкхёне, кажется), с которым он весело живет вместе. Ифань рад бы не запоминать это, но у него отличная память. А Чанёль все болтает, болтает, болтает, а Ифань молчит, допивает залпом и уходит. Он не говорит Чанёлю ни слова за все четыре пятницы. И не говорил бы, но в одну из пятниц тот машет ему его же потерянным на неделе телефоном, улыбается и с нажимом говорит: — Сегодня я плачу, — а Ифань побежденно разводит руками. (Когда посреди ночи ему приходит сообщение от контакта handsom boy ♥ с пожеланием спокойной ночи, Ифань перестает чувствовать себя побежденным. Он хотя бы знает английский.)✖
Понедельник никогда не был хорошим днем недели; этот не становится исключением. Ифань просыпается от того, что не чувствует ни рук, ни ног, ни себя самого. Он стучит зубами от холода, выкручивая кран горячей воды, но тот издает лишь какие-то жалобные и умирающие хрипы. Он всегда исправно платит за квартиру, и такое внезапное отключение воды — это что-то из ряда вон выходящее. По дороге на работу он чувствует себя еще более отвратительно (но куда отвратительнее?), размышляя о том, каких еще приятностей следует ожидать от сегодняшнего дня. Офис встречает его гулом, бесконечными телефонным трелями и встревоженной секретаршей, которая твердит что-то про изменение правил оформления договоров. Это последнее, что Ифань хочет знать сейчас, но он покорно слушает девушку, немного сбивчиво объясняющую образовавшуюся ситуацию. В голове у него вязкий туман, что мешает нормально мыслить (там будто сотни мартышек с железными тарелками, что бьются друг о друга, отдаваясь в висках звоном и болью). Ифань пытается игнорировать все это, заливая усталость кофе без сахара и молока (от которого тошнит еще сильнее). День заканчивается быстро, но оставляет после себя ощущение, словно он работал тысячу лет без выходных и отпусков. В среду проблемы остаются те же, что и в понедельник, только ко всему прочему Ифань уже не может игнорировать свою простуду. Горячую воду включают уже во вторник, но ни два часа, просиженные в ванне, ни теплый чай, ни даже таблетки не спасают его. У секретарши поразительно высокий голос, и не то чтобы это раньше не было заметно, но сейчас, когда даже крошечный раздражитель действует на Ифаня, как красная тряпка на быка, хочется запихнуть девушке в рот ее же отвратительно яркий шарфик. Собственная квартира едва ли спасает его от чего-либо; будь то работа, холода или прочее (Ифань не сомневается, что однажды умрет, споткнувшись о телефонный провод). Он позорно убегает в четверг черным ходом, не пробыв в офисе и пяти часов; работать в этом галдеже, где главную скрипку играет секретарша, оказывается абсолютно непосильной задачей. Создается ощущение, что это не риэлторское агентство, а зоопарк или цирк на выезде; Ифань не хочет быть ни дрессировщиком, ни уж тем более акробатом (ему не позволяет физическая подготовка). Он старается шмыгать носом как можно реже, потому что даже его уже раздражает этот звук. Последняя пачка бумажных салфеток заканчивается, но выходить на улицу — самая глупая идея, которая только может прийти в голову. Ифань чувствует себя еще более усталым, чем обычно, и, не заботясь о сохранности бумаг, просто спихивает их на пол, убирает ноутбук под кровать и накрывается одеялом с головой. Завтра пятница, и на фоне всей прошедшей недели это самая лучшая новость.✖
Кажется, таблетки помогают, сбивая жар и проясняя голову, но, поймав свое отражение в подсвеченной витрине одного из магазинов, Ифань признает, что выглядит не лучшим образом. (Может, он и предпринял бы что-то, если бы ему не было настолько плевать. Ради визгливой секретарши и кислых коллег на работе не очень-то хочется стараться.) Ифань автоматически расслабляется, толкая тяжелую дверь в бар, потому что это единственное место во всем городе, где ему хочется сейчас быть. Он уже привык и к перманентному запаху табака в воздухе, и к твердым барным стульям, и даже к теперь уже постоянной компании в лице Чанёля (что было скорее вынужденно). Чанёль приветливо улыбается ему, возя стаканом по стойке, отчего на гладком дереве остаются мокрые разводы. Похоже, сидит он не так долго, раз стакан его едва тронут. Ифань трет виски, прикрывая глаза и чувствуя, как оттаивают самые кончики пальцев, которые как закоченели в понедельник, да так и остались. Чанёль начинает что-то рассказывать, пододвигаясь чуть ближе, но обрывает себя на полуслове и хмурится. — Эй, ты в порядке? — спрашивает он и тянется к руке Ифаня, что лежит на лбу. Все происходит очень быстро; он вдруг вскакивает, отбивая ладонь Чанёля и смотрит, наверное, так, что тот явно пугается. Ифань хочет прошипеть не трогай меня, но его сбивает с толку растерянное выражение на лице Чанёля. Раздражение все еще плещется внутри, но он пытается успокоить ураган, бушующий внутри него; ведь Чанёль понятия не имеет о всех тех тараканах, что ютятся в чужой голове. Его вины в этой ситуации нет ровно в той же степени, что и в первый раз, когда он пролил на Ифаня виски. Он со вздохом опускается обратно на стул, скашивая взгляд в сторону поджавшего губы и хмуро смотрящего на него Чанёля. — Я простудился, — говорит Ифань немного хриплым голосом. — Не трогай, заразишься. Чанёль кривовато улыбается; кажется, он не верит Ифаню ни на йоту. Он пишет на салфетке что-то (это оказывается названием популярного лекарства) и пихает ее в карман пиджака Ифаня. Тот все еще чувствует себя не самым лучшим образом, но тратит всю свою оставшуюся мягкость в голосе, благодаря за беспокойство. Чанёль в ответ улыбается уже более искренне и превращается в себя прежнего. (Полвечера Ифань думает о том, когда он успел узнать, каков Чанёль на самом деле. За весь вечер Чанёль получает от него слов больше, чем за все предыдущие пятницы.) Они начинают собираться одновременно, но Ифань неожиданно (для себя) ждет Чанёля, который не может найти свои перчатки. В итоге обнаруживается лишь одна, что ужасно расстраивает того; Ифань никогда еще не видел чтобы так печалились из-за какой-то перчатки. Это— мило? Выходя из бара, они прощаются и расходятся в разные стороны. Ифаню всегда со всеми в разные стороны. (Почему-то именно сегодня его это печалит.)✖
В одну из почти-зимних-еще-осенних пятниц, когда губы Чанёля (застрявшего где-то между Чанёль-из-пятниц и просто Чанёль) немного жестко и порывисто прижимаются к его губам, Ифань понимает, что совсем не удивлен. (К этому все шло — с самого первого момента; с самого первого (второго) появления Чанёля в баре.) Ифань не отвечает, лишь замирает как-то неловко, не зная, как на это реагировать. Он пьян на три четверти из-за виски и на одну четвертую — из-за поцелуя. Он не целовал никого вечность и еще немного (поцелуй в напудренную щеку секретарши напополам со спасибо не считается). Чанёль целует его так, словно завтра им умирать, и от этого кружится голова. Ифань легонько отталкивает его, стоит руке Чанёля приземлиться на его собственную. Тот вздрагивает, облизывает губы и смотрит испуганно на Ифаня; глаза его бегают, а кончики оттопыренных ушей алеют. Ифаню не нравится, как что-то замирает у него внутри. — Я понял, — говорит Чанёль тихо и хрипло и снова облизывает губы. Ифань неосознанно облизывает, словно в ответ, свои. — Я понял. Он бросает пару купюр на столешницу и встает. Ифань чувствует себя неожиданно усталым, ловя его за запястье. Он ощущает своей ладонью (всегда ледяной) приятное тепло и думает, что совершает еще одну ошибку в своей жизни. — Ничего ты не понял, — он делает вдох и прикрывает глаза, словно перед прыжком в воду. И дергает Чанёля на себя. Ошибка на вкус, как виски и сигареты. Как он сам, как этот бар, как осень, как зима, как все, как никто другой.✖
(Ифань обещает себе, что это ничего не значит.)✖
(Он пытался. Он честно пытался, пытался раз за разом, падая и разбивая коленки в кровь, поднимаясь и снова падая. Его сердце пылало, и в каждом он пытался разглядеть то, что хочет найти каждый, то, чего каждый ждет. Он отдавал самого себя тем, кому, как он думал, можно довериться, но переплетение пальцев — ладонь к ладони — каждый раз показывало ему, что все — ложь. Что все — обман. Он видел, как над ним насмехались, как его обсуждали со знакомыми, видел все эти да это на одну ночь и я с ним не встречаюсь. Видел, как ему изменяют. Но пытался и пытался, чтобы однажды опустить побежденно голову и перестать.)✖
Ифань говорит себе, что это несерьезно, что это лишь физическая потребность, которая есть у абсолютно каждого человека, что это временно, что это ему не нужно. Раз за разом он обещает себе, что завтра он откажется от этого, завтра он поставит жирную точку, завтра он скажет Чанёлю не приходить. Но Чанёль приходит в каждое завтра со своей широкой улыбкой, приходит и обнимает его крепко своими теплыми руками и целует мягко в плечо. Это слишком— интимно? нежно? странно? (Больно?) Иногда Чанёль остается на ночь, и тогда Ифань готовит потрясающий в своей отвратительности поздний ужин. Чанёль ест все это с удивительным аппетитом и снова улыбается; всегда улыбается. Они ложатся спать вместе, вжимаются друг в друга, словно смертельно замерзшие (Ифань — да). Чанёль медленно целует его — в щеку, нос, скулу, подбородок, губы — так медленно, словно у них есть все время на Земле. Ифань никогда в такие моменты не засыпает. Он ждет, прислушиваясь к замедляющемуся дыханию Чанёля, а затем поворачивается и вглядывается в его лицо сквозь темноту, чувствуя, как гулко и немного отчаянно бьется его собственное сердце в груди. Он долго затем курит в форточку на кухне, замерзая и чувствуя, как в глазах у него предательски пощипывает. (Возвращаясь в небывалое тепло своей постели, он, не отдавая себе в этом отчета, мысленно просит для них еще чуть-чуть времени. Не всего. Он больше не верит в эти сказки. И ненавидит себя за то, что все снова стало слишком сложно.)✖
— Ифань, мы действительно вместе? — спрашивает Чанёль однажды, и губы его сжаты в полоску, а в глазах — непонимание. (Ифань знал, что это вопрос времени, что постоянно сжатые в кулаки руки, уходы от прикосновений и виноватые улыбки не понравятся никому. Не понравятся Чанёлю.) Сейчас, думает Ифань. Сейчас все закончится, понимает он и вглядывается в лицо Чанёля, впитывает его в себя, чтобы не забыть (возможно, это последний раз, когда он видит его). Все зашло слишком далеко, дальше просто некуда, глубже (в сердце, в душу) — некуда. Он делает вдох, как тогда, в первый раз, прикрывает на секунду глаза и разбивает самого себя вдребезги: — Вместе? — криво ухмыляется он, и все внутри обрывается. — Ты смеешься? Чанёль выглядит так, словно ему дали пощечину, и Ифаню больно, действительно больно. Он пытается не дать маске упасть со своего лица, продолжая непринужденно улыбаться и вглядываться в лицо Чанёля — растерянное, шокированное, болезненное. Секундой позже Чанёль уже отзеркаливает его ухмылку: — Конечно, это просто секс, — улыбается он, и Ифань кивает, хотя внутри у него не остается ни одного живого места. Когда Чанёль уходит, не оборачиваясь, Ифаню кажется, что уходит единственное прекрасное, что есть у него в жизни.✖
Ифань опускается на пол с хлопком входной двери (у него нет сил даже сделать один-единственный шаг, чтобы сесть на диван). Он мелко дрожит, впиваясь ногтями в ладони, и думает, что вот и все. Вот и все. Ифань прикрывает глаза и видит Чанёля — Чанёля и его глаза, губы, улыбку; руки, которые он так и не смог взять в свои. Он вспоминает слово в слово все дурацкие сообщения в половине второго ночи, теплые (из-за огромного шарфа Чанёля на шее) прогулки на морозе и молчаливые вечера. Он вспоминает их ужины и думает, что, существуй машина времени, он купил бы в прошлом поваренную книгу, чтобы приготовить что-нибудь действительно съедобное. Он вспоминает их в одной постели. Он вспоминает их вместе. — Вместе, — голос его надрывается, когда он говорит это, смотря на дверь. — Мы были вместе. (Он неожиданно понимает, что Чанёль — это не единственное прекрасное, что у него было в жизни. Это единственное, что у него было в жизни вообще.)✖
Спина безумно болит, но это последнее, о чем он думает, когда просыпается от скрежета ключа в дверном замке и не верит. Он неверяще моргает, когда дверь открывается и— — Я сделал дубликат твоих ключей, ты простишь меня? — слышит Ифань. Чанёль явно стоит перед дверью в его спальню, где он должен находиться. — Я принес нам поесть. Ифань? Чанёль, пытается сказать он, но выходит какой-то странный (и жалкий) звук. Чанёль ежится, когда заходит. Он выглядит взволнованным, оглядывая распахнутые настежь окна и Ифаня, сидящего на полу, по которому гуляет на правах хозяина сквозняк. Ифань же смотрит на него, не веря и боясь верить, пока картинка не становится совсем расплывчатой. — Ифань? — шепчет Чанёль, и в этот момент все достигает своего лимита. Ифань вжимается лбом в боковину дивана, вздрагивая и пытается уговорить себя не позориться дальше, выставляя себя девчонкой-истеричкой, когда попадает вновь в тепло рук Чанёля. Тот испуганно бормочет нет, нет, нет, Ифань, не надо, тсс, Ифань, я здесь, я здесь, все закончилось, ты замерз, Ифань, прости, Ифань? Ифань прижимается к Чанёлю так, словно хочет в нем спрятаться, вжимается холодным носом в его теплую шею. Не уходи, прости, ты не должен извиняться, замирает несказанным на языке. Чанёль покачивает их двоих из стороны в сторону и даже мычит что-то в такт. Где-то между все хорошо? и пойдем поедим, тебе нужно поесть Ифань осознает, что это так просто — стать вновь целым.✖
Дальше все происходит так, будто кто-то просто играючи поменял полярность у его жизни; Ифаню все еще не верится и так страшно привыкнуть. Квартира перестает быть каким-то очумевшим злым монстром, который день за днем запирал Ифаня в себе и замораживал, сковывал внутренности холодом, отчего все тело покрывалось изморозью, заставляя даже двигаться с опаской, в вечном ожидании того что вот, неосторожный шаг, и промерзшие, как сосульки, кости надломятся, не в силах выдержать нагрузки. (Может, дело в том, что у квартиры как-то неожиданно появился новый хозяин.) Чанёль остается, и теперь он везде; в непонятных каракулях на запотевшем после душа стекле в ванной, в вещах, скинутых кучей в шкафу, в прикосновениях рук, что Ифань ощущает даже задолго после. У него ноет сердце; все трепещет от того, как хорошо ему рядом с Чанёлем — и Ифаню так страшно, и он так боится, и иногда не может заснуть (потому что если потеряет его, то на этот раз точно не сможет собрать себя обратно). Ифань продолжает метаться от отрицания и неверия к надежде, цепляясь за низкий голос и до боли уже необходимое присутствие Чанёля рядом. А тот просто следует за ним; он не спрашивает, словно понимая, что все равно не получит ответов, а напротив — отдалит от себя; не требует многого, делясь собой и своим чувством честно и полно. Ифаню стыдно и хочется кричать, хочется взвыть от того, что он порой замечает, как Чанёль смотрит на него, на его руки, закусив губу и наверняка сдерживая внутри ураганы и бури, в преддверие которых, как небо обычно, темнеют его глаза. Он смотрит с нежностью и волнением, ожиданием. Чанёль ждет чего-то (но проще делать вид, что не замечаешь). Ифаню кажется что своими долгими взглядами Чанёль прошивает его насквозь; он вздрагивает от стежка к стежку; нити мягкие и теплые, кофейные, согретые чужими заботливыми ладонями (и это почти не больно). Чанёль ластится к нему, обнимает за плечи и просит (даже не требует), просит немного нежности, выцеловывая линию челюсти, проводя пальцами по безупречным дугам бровей и касаясь самыми кончиками тут же вздрагивающих черных ресниц. Ифань тает, от него такого тает, и Чанёль наверняка чувствует это даже сквозь то, что Ифань выстроил вокруг себя, через то постоянное расстояние, что остается между ними даже когда они настолько близки друг с другом. Чанёль всегда отдается ему безвозвратно, раскрываясь под ладонями, словно тонкий цветок, обнажая самое нутро, позволяя разглядеть то сокровенное, что есть в нем. Ифань так хочет ответить тем же, но дальше той стены, что он воздвиг сам, зайти не может. (Чанёль закрывает вечно неподдающуюся форточку на кухне так легко, что Ифань не верит собственным глазам. Он разговаривает по телефону, ставя чайник и хлопая дверцами кухонных шкафчиков. На нем лишь едва запахнутый халат, волосы после душа еще влажные, и вода с кончиков капает ему за шиворот, отчего он едва вздрагивает (но Ифань все равно замечает). Он позволяет себе минутную слабость — отвлекается от всего остального, разглядывая Чанёля. Тот уже закончил разговор и теперь опирается спиной о разделочный стол, чуть приподняв брови на пристальный взгляд Ифаня. Грудь в вороте халата наверняка еще разгоряченная после душа, как и все тело, и Ифань улыбается, делая этим выражение на лице Чанёля еще более удивленным. Он подходит ближе, забираясь к нему на колени и трогая пальцами губы Ифаня, тут же оставляя на них короткие, легкие поцелуи. Тот же прикрывает глаза, обхватывая Чанёля руками за талию, и это первый раз, когда улыбка сама собой появляется на его губах. Потому что Чанёль такой нежный и теплый рядом, потому что он шепчет ему какие-то глупости, прерываясь на смешки и не прекращая ерзать на его коленях. Когда халат сползает окончательно, обнажая красивое плечо, Ифань не может удержать себя и прижимается к нему губами, понимая, почему сам Чанёль так любит это делать. До его слуха доносится чужое еле слышное ах и Ифань, кажется, перестает думать совсем.) У него в груди шуршит скомканная бумага, раня острыми краями; множество комочков, жестких и исписанных словами, начинают разворачиваться и шелестеть тогда, когда Чанёль близко (улыбается ему, проводит рукой по коротким волосам и целует). Они ни разу не говорили больше о том, что есть между ними, но все эти жесткие листочки заполнены мыслями и чувствами; на них то, как пахнет от волос Чанёля, как один глаз щурится чуть сильнее, чем другой, когда он улыбается, как Чанёль произносит Ифань, как греет свои руки в карманах его пальто. От этого бумага в груди превращается в лес и шумит, шумит (уже где-то в голове, по горлу, не давая дышать, шумит). И ему страшно. Ифань боится как никогда раньше (потому что ни с кем не было так глубоко и чисто, болезненно хорошо). Боится предательства Чанёля. Наверное, для него все становится слишком серьезно.✖
(Он выглядел, как бог, много курил и ходил на тусовки, словно в продуктовый магазин за домом. Ифань любил его (кажется?); сейчас он уже не помнит об этом. С ним было (не)просто — он был немного груб, немного резок, но предельно честен. Ифань держал его за руку, переплетя пальцы (пусть тот и ненавидел это), и дышал, глубоко и полной грудью. Улыбался и протягивал перевязанную красной лентой коробочку со своим сердцем. Наверное, он действительно любил его. Но он его не любил, Ифань знал. Однажды он рассказал ему. Вздохнул — и рассказал, немного сбивчиво, немного нервно и без прикрас. Он выпустил очередное колечко дыма из своих идеальных губ и рассмеялся — немного шокированно и немного издевательски. — Что ты курил, Ифань? — протянул он и снова затянулся. — Почему ты сразу не сказал мне, что чокнутый? Ифань собирал вещи спешно — бросал в сумку все подряд, не разбирая. Уйти — это то, что нужно было ему, пока он совсем не развалился на куски. — Я могу позвонить в дурку для тебя, если хочешь, — ударилось ему в спину, когда он открывал входную дверь, чтобы закрыть ее секундой позже навсегда. С тех пор он перестал верить. Надеяться. И просить.)✖
Чанёль, кажется, уже во второй раз спрашивает что-то насчет мяса, стоя у холодильников. (Утром Ифань решает, что стоит постараться немного больше, чтобы приготовить им что-то действительно вкусное на ужин, поэтому они едут в тот классный супермаркет, который Чанёль не раз видел по дороге к Ифаню.) Желая расправиться с этим побыстрее, тот указывает на первый попавшийся на глаза кусок, на что Чанёль еще сильнее хмурится. — Это же говядина! Нет, она слишком дорогая, — говорит он, качая головой. Ифань уже хочет закатить глаза, потому что зачем спрашивать, если сделаешь все равно по-своему, но на его плечо ложится рука, и он оборачивается. Он смотрит на него с той же улыбкой, с которой сообщал Ифаню о том, что он, должно быть, чокнутый. Чанёль дергает его за рукав, но Ифань едва ли обращает на него внимание (очень хотелось бы сейчас быть как можно дальше отсюда). Идея приготовить ужин кажется теперь самой большой ошибкой в его жизни. — Как твои дела? - спрашивает он, но Ифань в ответ только хмурится и сжимает кулаки. Чанёль обеспокоенно смотрит, держа руку на его локте и стоя немного позади. — Все так же читаешь мысли людей, трогая их ладошки? — усмехается он, оставаясь, кажется, довольным выражением лица Ифаня. Оно становится будто каменным — и только желваки ходят ходуном, выдавая его настроение. — Я думал, ты уже давно прописался в какой-нибудь милой лечебнице. Чанёль рядом переводит взгляд с одного на другого, совершенно сбитый с толку, а Ифань же просто разворачивается, хватая того за плечо и направляясь к выходу из супермаркета. Последнее, что его беспокоит сейчас — это полная корзина с продуктами, про которую Чанёль пытается что-то сказать. (— Он просто идиот, — говорит Ифань позже, когда, наконец, понимает, что способен произнести что-то. Чанёль лишь пожимает плечами. Это действительно заходит слишком далеко.)✖
Ифань боится, боится постоянно — что Чанёль уйдет, что Чанёль вновь оставит его одного, что Чанёль окажется, как все остальные. Он касается порой кончиками пальцев его запястья, гладит теплую кожу, не смея продвинуться дальше и взять его ладонь в свою. Боится. Но Чанёль улыбается ему ярко, словно Солнце в жаркий день, и смотрит так, будто никого, важнее Ифаня, нет — и в сердце того распускается цветок надежды.✖
И однажды это происходит. Но не так, как видит это Ифань. Они переходят дорогу (в абсолютно чужом для Ифаня районе), а Чанёль улыбается слишком ярко для этого пасмурного дня и говорит, что Бэкхён классный, он тебе понравится. Стараясь наступать только на белые полоски зебры, Ифань думает, что можно оставить в секрете тот маленький факт, что ему уже давно нравится все, что нравится Чанёлю. Он продолжает идти, считая шаги, и— — Ифань! — голос Чанёля звучит испуганно, а гудок автомобиля — отчаянно громко. Ифань немного заторможенно поворачивает голову, а в следующий момент летит назад. Он почти не чувствует боли от падения — машина проносится вперед, не задевая его; не задевая их. — Ифань? — шепчет Чанёль, но Ифань почти ничего не слышит из-за шума дороги и биения своего сердца. Он порывается убрать упавшую на лицо прядь волос, но— Чанёль держит его за руку. Чанёль. Держит. Его. За. Руку. Ифань вздрагивает. И видит. И это настолько прекрасно, что ему становится плохо. Он видит, как Чанёль задумчиво и немного грустно смотрит ему вслед, когда он раз за разом уходит из бара. Он видит, как Чанёль сидит всю ночь под дверью (тогда, когда Ифаню казалось, что он ушел навсегда). Он видит, как Чанёль показывает Бэкхёну их единственную фотографию и говорит, что его зовут Ифань, и я втюрился в него в по уши, и в этой немного небрежной фразе сокрыто гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Он видит, как Чанёль целует его в лоб на ночь. Он видит, как Чанёль его любит. И это так сильно, так пугающе сильно, и волны осознания, что это — правда, что это — не обман, затапливают Ифаня так, что ему кажется, что он не выдержит, что вырубится прямо здесь, на этой дороге, сидя вместе с испуганным Чанёлем на белой полоске зебры (такой же белой, какой стала его жизнь после появления в ней Чанёля). — Ифань? — вновь тянет Чанёль дрожащим голосом. Мир немного кружится, непостоянный и пугающий сейчас, и Ифань крепко цепляется за единственную константу в нем — голос Чанёля и его руку; и любовь — тот яркий свет, который он продолжает видеть. А в следующий момент они исчезают.✖
Ифань выплывает будто из тумана, распихивая его локтями и пытаясь очнуться там, откуда ему слышится обеспокоенный голос. Он чувствует, как его встряхивают, дергают за ворот пальто, а голос становится словно тише, и что-то утыкается Ифаню в грудь, сдавливает поперек талии так, что становится больно. Он разлепляет веки, ощущая, как все тело колотит в ознобе, как кровь бьется в висках, как пульсирует комок в груди; он все еще чувствует, он чувствует все это: каждый взгляд, направленный ему в спину, каждое легкое касание, в котором любви больше, чем во всей жизни Ифаня до этого. — Чанёль, — зовет он, но голос его хрипит и не слушается. — Эй, — Ифань проводит рукой по все еще лежащей на его груди голове. Чанёль вскидывается. Волосы его прилипли к щекам, а брови болезненно изломлены; он смотрит блестящими от готовых пролиться слез глазами и сжимает губы. Чанёль что-то бормочет, гладя его по щекам и целуя куда придется, а у Ифаня так щемит в груди. Он не может перестать повторять про себя любит, он меня любит; это так почти больно и до мурашек хорошо. Он чувствует, чувствует все роящиеся в голове Чанёля мысли, его страх и облегчение, все. — Чанёль, — опять зовет он. — Почему мы в квартире? Я же точно помню—, — Ифань замолкает, видя, как замирает рядом с ним Чанёль. Он смотрит как-то нервно: отводит глаза и закусывает губу, хочет выдернуть руку, но Ифань не отпускает, приподнимаясь и понимая, что его дом (теперь уже действительно дом) ему не привиделся. А Чанёль и впрямь пугается — боится и сомневается. Это видно, и это так похоже на самого Ифаня, что у того болит сердце. Ифань не ждет от Чанёля ответа. Он видит это — рука Чанёля все еще в его руке. Он видит это, но из них двоих Чанёль оказывается самым смелым: — Иногда у меня получается, — он поднимает на Ифаня странный взгляд. — Только если опасно. Ифань смотрит на него, и ему кажется это каким-то глупым сном, где все подчиняется воли игривого ребенка и где они оба по (не)счастливой случайности оказались. Судьба ли это? Наверное, да. — Все хорошо, — говорит он, наконец, когда видит, что у Чанёля уже дрожат губы (Ифаню от этого немного больно), — все хорошо. Я тоже. Он не уточняет, что именно — я тоже. Я тоже тебя люблю. Я тоже немного странный. Я тоже кое-что умею. Я тоже. Тоже. Но Чанёль не спрашивает — возможно, уже знает (они на одном берегу), возможно, спросит потом. Ифань перехватывает его руку поудобнее, соединяя их ладони и переплетая пальцы. Он смотрит на их руки и понимает, что все обязательно будет хорошо. Теперь они точно со всем разберутся.