страх

ебаться с паймон — всё равно что ебаться с ангелом. библейским, белым до рези в глазах, эфемерным до безумия в черепе. в голове отдается поскребыванием каждое касание, каждый вдох, каждый выдох. дилюк читает между строк н̸̛͙̻̲̔̾е̵̣̐͂͂ͅ ̴̨͉̞̏̔б̸̗̒͋͝о̸̗̦͂й̸͓̗̒͑ͅс̴̛̯̲̫̊я̸̻̄, когда она пишет ему письма, когда рисует на бумаге уродливые звёзды синими чернилами. слышит в её приветствии, словах благодарности и пожеланиях. чувствует на кончике языка и зубах, когда впивается в её губы так, будто ищет спасения. или пытается навлечь на себя гнев божий. он сам не знает, чего хочет больше: чтобы белесые руки приласкали или придушили, чтобы погладили по щеке или вспороли кожу. каждый раз — русская рулетка, которую он сам себе выдумал. паймон смотрит глазами-безднами без зрачков, с тлеющими звёздами на дне радужек. улыбается. — данна, — говорит она ласково, превознося его над богами. небесный порядок не удостоен её почитания, но он облюбован сверх меры. алые волосы текут по её рукам кровавой рекой. паймон расчесывает их пальцами, поёт древние колыбельные, которые сам моракс слышал ещё в утробе. её тонкие кости стоят больше страны. чем старше вещь, тем она дороже. чем древнее божество, тем больше оно утопает в забвении. в таком маленьком теле столько пыли. дилюк рядом с ней — нечто молочное, совсем новорóжденное, свежее, чистое. даже когда трахает её пальцами рано утром, вжимается лицом между ног, оставляет кровоподтёки на светлой коже. он дышит тяжело, щурится, мокрыми ладонями сжимает бёдра. короткие ногти царапают ляжки, расчёсывают их красным. язык влажный и шершавый, губы горячие и жёсткие. паймон закусывает ладони, поджимает пальцы ног, дрожит от удовольствия. охуенно быть живой, думает она. охуенно иметь тело, мышцы, кожу. чувствовать хоть что-то, кроме бессмертного голода, быть заполненной изнутри теплом, помешанностью, спермой, чужой слюной. паймон сцепляет зубы на его плечах, вгрызается до крови, до болезненных стонов, до дрожи горячих ладоней на её спине. зацеловывает шею, будто въедается, будто в последний раз его касается, будто завтра не повторится. будто солнце не залезет ей под веки и не разбудит. паймон рядом с ним, на нём, под ним — нечто пустое, дряхлое, покрытое слоем почвы. нечто, должное сдохнуть ещё тысячелетий пять назад. каждый поцелуй, каждый след — прощальный. его тело — единственное, что от неё останется.