Per la ricuperata salute di ...

Когда к дому на пересечении Шпигельгассе и Гёттвайергассе подъезжает диллижанс на двойке чубарых лошадей, первым это видит замерший у окна подобно озабоченной статуе капелльмайстер итальянской оперы Антонио Сальери. Он сглатывает, расправляет плечи и поправляет на себе одежду — камзол, манжеты. Затем стряхивает воображаемые пылинки с бедёр и колен, пальцами выравнивает тонкие пряди волос, обрамляющие его лицо с обеих сторон. А после, не зная, куда деть руки, распускает их по швам и выжидательно-напряжённо оборачивается лицом к своему кабинету. Побывавших в этой комнате людей можно пересчитать по пальцам одной руки. Сейчас же на столике с зажжённым канделябром на пять свечей ждут своего часа бутылка вина и угощения для двоих. Какое-то время Антонио слышит только как дождь зыбко шепчет что-то венским улицам. Затем: возня в коридоре. Слуга проводит его компанию к нему, но прежде чем открывается дверь, Сальери в последний момент отворачивается к окну, сложив руки на груди характерным жестом. — Господин Сальери, господин Моцарт здесь, — извещает слуга на итальянском. — Спасибо, Валентин. Я позову вас, если будет нужно. Идите. Сальери пока ещё не разворачивается к своему долгожданному посетителю, а смотрит в стушёванные погодой очертания соседних зданий. Когда они с Вольфгангом остаются одни, голос Моцарта раздаётся у него за спиной. — Антонио? Вы даже не посмотрите на меня? — Сальери слышит за усмешкой лёгкое волнение Моцарта — тот даже затихает к концу фраз: — Я нежеланный гость? Что-то случилось?.. Антонио вздыхает и дальше к обычной преподавательской строгости его голоса добавляется обвинение. Впрочем, Сальери старается приподнести его как можно более сдержанным: — Сорок пять минут. — Антонио делает паузу, чтобы придать вес своим словам и подчеркнуть отчуждающую вежливость следующей своей реплики. — Скажите мне, господин Моцарт: почему вы всегда опаздываете? Любой знакомый Сальери на этом месте попытался бы принести ему многосложные извинения. Да хотя бы сослаться на непогоду. Моцарт не подчиняется законам светскости (и совести) и здесь. Узнав, почему он вдруг впал в немилость, Моцарт задиристо шутит — в его тоне расстилается облегчение: — Но, господин Сальери! — Возвращённое Антонио официальное обращение содержит насмешку. — Если вы знаете, что я всегда опаздываю, то почему вы сами не начали ждать позже? Еnfant terrible. Знакомая моцартовская дерзость сразу же втайне располагает Сальери к себе. Но он сопротивляется этой симпатии — в педагогических целях. — Я действительно думал об этом, — сухо соглашается Антонио. — Но в таком случае вы бы явились сюда вовремя. Из противоречия. Моцарт фыркает. В это же время до Антонио начинает доноситься парфюм Вольфганга, сразу же вызывающий у него приятные чувства, способствующие расслаблению. — Вуаля! Вы дождались! И теперь я весь ваш, Сальери. — Сальери слышит улыбку в чужом голосе и что сейчас тот звучит мягче, примиряюще; можно было бы даже решить, что самую малость просительно. — Я могу задержаться на те сорок пять минут, что вы потеряли! Когда Моцарт соглашается с чьими-то требованиями к себе, то проявляет свою наивысшую меру уважения. Сальери знает это и теперь он выражает заинтересованность: неспешно оборачивается к Вольфгангу, предстающему ему в блестящем чёрном камзоле. Антонио устраивают и предложение Вольфганга задержаться, и слова: «Я весь ваш, Сальери», оказывающие на него особенный эффект. Моцарт смотрит на него с большим вниманием и, хмыкнув, разводит руками. Сальери уже забывает его вину и только приподнимает брови и снисходительно кивает. На самом деле, он прождал бы и весь вечер ради Вольфганга, если бы только мог быть уверен, что тот приедет. Антонио в кратчайшие сроки проникается обществом своего визави и сразу же засматривается на него. В своей флегматичной манере он ещё только собирается продолжить разговор, а Вольфганг уже стаскивает с себя камзол и указывает на кресло: — Совсем запарился по дороге сюда. Я могу? — Прошу вас, — отзывается Сальери чуточку более взволнованно, чем планировал. Моцарт свешивает камзол на спинку кресла под взглядом Антонио и остаётся в чёрном жилете поверх белой блузы. Но Вольфганг не садится на место, как можно было бы ожидать. Он вообще редко присаживается куда-либо, если не за клавир. Первым подметивший эту особенность Розенберг уже как-то выразил мнение, что Моцарту что-то точно мешает сидеть. Вот и сейчас Вольфганг остаётся на ногах. По всей видимости, он всё же чувствует вину перед Антонио, потому что пытается заполнить паузу разговором. Он оправляет рукав на плече и дальше торопливо рассказывает Сальери, не отпуская его взглядом: — Мой вечер проходил чудесно, вы знаете. Эти музыкальные штудии в кругу друзей изумительны, и нас так хорошо прикормили. Восхитительное времяпрепровождение… Я заставил себя уйти в такую погоду только ради нашей встречи. Заканчивает Вольфганг с напряжённым выражением, пытающимся быть не слишком огорчённым. И смотрит в сторону. Антонио не хочется, чтобы вечер был омрачён упрёками и, отвечая Вольфгангу, Сальери балансирует между усмешкой и откровенностью, сопровождая свои слова полупоклоном: — Я осознаю оказанную мне честь. Однако он провёл время в тревоге, как на цепи, по особой и весьма конкретной причине. Поэтому Сальери хмурится и негромко уточняет: — Ван Свитен не станет вас искать? — О? Нет, я не думаю. Барон был очень доволен этим вечером. Он догадался, что я ухожу на рандеву, но не стал допытываться с кем именно. Антонио кивает. Он настаивает на приватности их встреч, потому что не хочет портить отношения с теми, кто ненавидят Вольфганга, открыто или тайно. — Хорошо. Пусть и неудовлетворительно. Моцарт медлит с откликом и неуверенно хмыкает. Антонио слышит возникающее в нём напряжение. — Боюсь, вы говорите загадками, мой друг. — Я могу сказать весьма прямо, — отзывается Антонио спокойно и собранно. — Ваши академии с Ван Свитеном доставляют мне беспокойство. Вольфганг недоверчиво хмурится и, не моргая, смотрит на него выразительными глазами. Антонио замечает, как Моцарт чуть сжимает руку на спинке кресла тут же рядом. Он очевидно опасается, что его попытаются проконтролировать, и не хочет вступать в ссору. — Но… — начинает он тихо и напряжённо, — чему же в них вас беспокоить? Сальери подходит к столику и наливает себе символический глоток вина — и заодно настраивается на следующий ход, нервно облизывая губы. Антонио не видит возможности иначе донести серьёзность ситуации. А ещё, он рассчитывает на будущее создать впечатление у Моцарта, что он более сильный покровитель, чем он есть на самом деле, — ведь в реальности Антонио не имеет прямого отношения к политике. Сальери заговаривает невыразительно, но с угадывающимся даже в этой невыразительности большим значением: — Вам известно, что за Ван Свитеном следит тайная венская полиция? Моцарт сходит с места и хмурится. — Что? Полиция? Но что он сделал? — Заинтересованных людей скорее волнует то, что он может сделать, — поправляет Антонио. — Но он доверенное лицо Императора. Сальери, считающий себя в праве действительно называться доверенным лицом Императора, усмехается уголком рта. Антонио отметает этот аргумент, отчётливо выговаривая другое: — Он свободный каменщик. Сейчас… отношения между этой организацией и государством переживают напряжённость, которая будет только нарастать. — Сделав это нравоучительное замечание, Антонио отпивает из бокала, чтобы дать своим словам отзвучать. — Поэтому мой совет для вас, Моцарт. Сальери делает паузу и чуть склоняет голову на бок, выразительно глядя исподлобья, но заканчивает свою мысль неброским, даже будничным тоном. — В будущем не встречайтесь с господином Ван Свитеном и его друзьями. Для вашей же безопасности. Антонио отдаёт себе отчёт в том, что не стоит ожидать чужого согласия сразу. Моцарту сложно будет отказаться от Ван Свитена, потому что барон записался его горячим поклонником, когда тот был ещё ребёнком и работал над «Мнимой простушкой». Моцарт сам рассказал ему это. Вольфганг оправдывает эти его ожидания и после небольшой паузы делает пренебрежительный жест рукой. — Но, но это же чушь, Сальери! Меня никогда не волновали политические темы. — Моцарт делает несколько шагов к нему, возможно, сам не замечая этого. — У Ван Свитена мы встречаемся только ради музыки. Ни разу мы ещё не говорили о чём-либо кроме неё! Да и о чём ещё мы можем с ним говорить? Антонио не отвечает, что Вольфганг может и сам не заметить, как обнаружит себя в ложе уже в ближайшее время, — у Сальери есть оформленное предчувствие на этот счёт. Ведь это весьма в духе мечтательного гения — вообразить себе идеальное надклассовое объединение интеллектуалов. Сальери допускает: — Может быть, и так. Но иногда для подозрения достаточно и ассоциации. — Тут Моцарт фыркает. — Что такое? — Я слышу ваш голос, но как будто снова говорю с Лоренцо Да Понте. По тому, как насмешливо-провокационно Вольфганг делится своим впечатлением, Сальери догадывается, что Моцарт подозревает их с Да Понте в каком-то сговоре. Антонио приподнимает брови и издаёт тихое «хм». Значит, у Вольфганга есть дальновидные друзья помимо него самого. — Я не удивлён. Мы с Лоренцо Да Понте оба здравомыслящие люди, — отзывается Антонио с мягким нажимом. — А ещё вы оба выросли в Венеции, — напоминает Моцарт и заносчиво приподнимает голос на последних словах. Он выдерживает паузу, а затем жестикулирует, объясняя дальше: — Там что-то в еде или в воздухе склоняет людей к интригам и поэтому все всё время настороже. Ну, а здесь царит немецкий образ мысли и не всё так плохо. Вам тоже можно расслабиться. Нам с вами точно ничего не угрожает, с кем бы мы не общались! Антонио слушает Моцарта и изучает его, практически не меняясь в лице. Но внутри он ощущает глубокую приязнь к человеку перед собой. Вольфганг смотрит ему в глаза, пока недальновидно оптимистчино, но умилительно честно делится с ним своими мыслями. Сальери даже хочется улыбнуться от осознания, насколько кажущийся вечно настороже Моцарт, на самом деле, чист в лучших ожиданиях от людей. Даже здесь, в Вене. Даже несколько лет спустя. Дослушав, Сальери закладывает одну руку за спину и приближается к собеседнику, принимается медленно обходить его. В это же время он отвечает Вольфгангу многознающим и размеренным тоном, которым привык разговаривать с Императором для придания себе особой авторитетности. Антонио уверен в том, что говорит: он прожил достаточно долго и среди немцев, и среди земляков. — Вы ошибаетесь, мой друг. Политика одинакова везде. Козни. Месть. Деньги. Если люди при дворе не обладают нашими с вами талантами, то их всегда будут занимать одни и те же вещи. — Всё это не имеет к нам отношения, — противится Моцарт и качает головой. — И всё же. Нам следует уметь уживаться с этими порядками. Эта гибкость может сослужить неоценимую службу и вам, мой друг. Сказав это, Антонио задумывается о том, что никого прежде не приближал так близко к правде о своих ощущениях от жизни как от шахматной партии. Разве что Розенберг сам как-то раз с ядовитым восторгом говорил ему, что он змея с холодной кровью и медленным сердцем, и Антонио не оспаривал его слова. Он даже наслаждался признанием опасности своей персоны. Вот и сейчас его тёмная, рассчётливая сторона побуждает его многозначительно посмотреть на Моцарта и полушёпотом предложить ему: «Я мог бы научить вас тому, что вам следует знать». И он действительно был бы готов поделиться с Моцартом почти всеми теми знаниями, которые позволяют ему предугадывать музыкальный мир Вены. Но Моцарт смотрит так, что Антонио понимает то, о чём в глубине души догадывался и прежде: Вольфганг не соблазнится властью. Моцарт выслушивает его, оправляя манжет, а под конец молитвенно складывает руки и с очевидным отчаянием помещает их перед лицом, вжимая большие пальцы в лоб. — Достаточно, Сальери. Теперь вы звучите уже как мой отец. Если я пришёл сюда на урок, то пусть он хотя бы касается музыки. Хорошо? Замирающий Антонио оказывается удивлён отказу сильнее, чем мог представить. Сальери даже растерянно приоткрывает рот на пару секунд. Он надеется, что не теряет достоинство, когда дальше пробует взять дипломатичную ноту, чтобы исправить уже отзвучавшее, и глухо говорит: — Хорошо. Я понял, где лежат ваши интересы. Вольфганг только бросает на него недоверчивый взгляд и принимается гулять по кабинету. Антонио молча наблюдает за его передвижениями в пространстве. Обстановка этой комнаты выдержана в духе времени и места, но на её деталях лежит и отпечаток Венеции, подтверждающий ранее прозвучавшее замечание Моцарта. Так волнистая по форме ваза из муранского стекла на видном месте выполнена в по-строгому изящном, филигранном стиле, характерном для республики на воде. Кроме того, в комнате подспудно доминируют прямые линии, и парочка светильников итальянской работы зажжены на стенах. Даже сочетание белого и голубого цветов в текстиле наброшенного на тахту-оттоманку пледа, — это тайное напоминание о семье Мочениго, покровительствовавшей Антонио, когда он осиротел в юности. В конце концов, разволновавшийся Сальери решается и делает несколько маленьких шагов по направлению к теперь стоящему к нему полубоком Моцарту (но не поднимает взгляд). Он обращается к Вольфгангу совсем иначе, чем до того, — и смущаясь собственной откровенности, и получая от неё волнительное, пикантное удовольствие. — Вольфганг. Вы дорогой мне друг. — Эти самые первые и самые важные слова даются Сальери хрипло. — И по этой причине я прошу вас ещё только один раз. Проявите осторожность. Многие будут благодарны вам за это. Тогда Моцарт оборачивается. Он подходит к Антонио и берёт его руку обеими своими руками. Легонько пожимает её, улыбаясь. И Антонио чувствует, что сердце в его груди не такое уж и медленное, как он привык думать. Он смущается смотреть на Моцарта и опускает глаза, чтобы тот не успел увидеть… Но затем снова поднимает взгляд. (Сам Антонио никогда не касается Вольфганга первым, не зная, насколько его касания будут приветствованы. Но он почти всегда осторожно и ласково возвращает прикосновение к себе.) Вольфганг выпускает его руку и меняет тему: — Вы знаете, какая сегодня была музыка на нашем музыкальном собрании? — Бах. Отец, — отзывается Сальери, не задумываясь. Моцарт задирает брови и даже чуть откидывается назад в радостном удивлении, не давая себе полноценно засмеяться. Всплёскивает руками. — Как вы догадались? — Ван Свитен предсказуем в своих вкусах. Если это не Бах, то что-то из Генделя. Старинная музыка. — Старинная! Её до сих пор не поняли, вы знаете! Стыдно, что музыка, которую мы играем, не звучит больше нигде в Европе. — Вы слишком требовательны к нашему веку. Не встречая препятствия, Моцарт с большим энтузиастом рассказывает ему о своём вечере. Сальери между делом тоже снимает с себя камзол, оставаясь в жилете и рубашке, и присаживается в своё любимое кресло с узорчатой обивкой. Антонио извлекает для себя дополнительную пользу из пересказа Вольфганга, когда узнаёт, что на уже традиционное собрание в придворной библиотеке пришли Штарцер, молодой Тайбер из Италии и ещё несколько известных ему appassionati. Все они вместе играли, барон пел дискантом, с ним пели и все остальные. Выслушивая эту часть, Антонио гадает про себя, будет ли ещё слишком рано попросить Вольфганга спеть ему? Мысль об этом вызывает у него сильное волнение, и Антонио понимает — рано. В остальном, всё проходило в соответствии с отлаженной рутиной: совместное музицирование и разбор работ старых мастеров, обсуждение теории музыки. Моцарт посещает эти собрания каждый четверг, а с недавнего времени ходит на них ещё и по воскресеньям к двенадцати часам. Сальери остаётся только гадать: как барон находит время для музыки с друзьями, если постоянно занят как директор Комиссии цензоров? Ведь поток памфлетов о правительстве Императора не иссякает. Ван Свитен вообще явственно завязал собрания на себе самом. Другие их участники — тот же фон Борн или юрист и литератор барон Зонненфельс, — имеют в Вене прекрасные особняки и собственные капеллы, что даёт им возможность организовать исполнение таких крупных произведений как оратории. Но музыкальные собрания отчего-то проходят исключительно в библиотеке под надзором Ван Свитена. Или у него дома. Моцарт не чувствует в этом подвоха. Он переживает особый период увлечённости и всё время хочет обмениваться мнениями с Ван Свитеном, связывающимся с ним буквально каждый день. Вольфгангу так интересен этот музыкальный échange, что он даже тратит время на переписывание с комментариями для барона какого-нибудь Эммануэля или Фридемана. На следующую воскресную встречу Моцарт ещё и собирается принести старые сочинения своего отца, наконец заручившись его разрешением. Антонио на этом моменте рассказа уже с трудом контролирует выражение лица и чувствует, как в горле поднимаются выверенные, язвительные слова обвинения. То, что барон Ван Свитен бредит музыкой, несмотря на ужасающую бесталанность к сочинению, знают все сколько-нибудь имеющие отношение к музыке в Вене. Но и то, что он совершенно равнодушен к женщинам, — открытый секрет. Притом, в самых широких светских кругах. Знает ли об этом Моцарт? Когда как-то в опере Сальери довелось увидеть, как Ван Свитен удерживал Вольфганга за руку, в Антонио пробудилась враждебная, прежде незнакомая ему часть, дающая о себе знать и сейчас. Возможно, барон ждёт, пока Моцарт созреет для него в более, чем в одном смысле. Вольфганг отвлекает Сальери от внутренней драмы ревности тем, что перебивает сам себя: — А! Сальери! — Ну? — Вы знаете это? Моцарт иллюстрирует своим голосом короткую прогрессию. Одновременно с этим его руки сами собой для пущего эффекта наигрывают фугу — пунктированный ритм расходится в открытом диссонансе. Антонио прямо-таки заставляет себя отвлечься от красоты чужого звучания и переключиться на саму музыку. Задумку характеризуют техническая сложность и выдающаяся проворность мысли. Сальери узнаёт это произведение и, подумав, предполагает с долей уверенности: — Что-то из Contrapuncti. — Не-нет, не угадывайте! — Ещё раз. — Сальери снова, внимательнее выслушивает отрывок и утверждает: — Четвёртый. — Поднимает руку и поправляется. — Нет. Второй. — Bravo, maestro! Bravo! Моцарт так радуется, что Антонио даже успевает показаться, что его сейчас возьмут за руки и закружат. Когда этого не происходит, Сальери испытывает невыразимое расстройство. Всё же Моцарт тоже ведёт себя с ним иначе, чем со всем остальным своим окружением. Они ещё какое-то время обсуждают барок, французский стиль. Антонио, желая поддержать это приятное завихрение разговора, встаёт с места, чтобы снять с книжной полки сборник «Искусство Фуги». Моцарт за его спиной подходит к его рабочему столу, где уже лежат несколько книг: один из томов «Естественной истории» Леклерка и последнее издание журнала «Литературной корреспонденции». И одна — раскрытая. — Что это? Я могу посмотреть? Антонио оборачивается через плечо: — «Орест». — О! Глюк или Гендель? — Ни то, ни другое. Еврипид. — Вы пишите собственную оперу по саге? — в голосе Моцарта звенит такое воодушевление, что Антонио даже не хочет лишать его надежды. — Нет, это приватное чтение для меня самого. Но я не исключаю написание в дальнейшем. Антонио подходит к столу и аккуратно закрывает Еврипида на странице, которую до того перепрочёл несколько раз из-за вызывающих в нём живой отклик слов о предопределённости:

Орест Где я видел тебя прежде? Мойра Во сне. Орест Тысячу лет назад.

Антонио вручает Моцарту своё собственное «Искусство Фуги». Между страниц книги покоится шёлковая лента закладки, потому что он и сам уже месяц, как начал освежать своё знание этого направления, чтобы легче понимать пересказы Моцарта. Сборник Баха — книга для избранных, мало что сказавшая бы даже тем, кто умеет читать нотацию. Чтобы понимать такую музыку и представлять её необходимым образом, нужно немалое воображение. Моцарту его не занимать. Подумав, Сальери слушается своего внутреннего суфлёра и предлагает вообще одолжить Моцарту своё издание (разумеется, чтобы тот не зависел от библиотечной книги Ван Свитена). Моцарт сперва не верит ему, а потом соглашается с восторженной улыбкой, от которой у его раскрашенных глаз прорисовываются «гусиные лапки». Он благодарит Сальери едва ли не с театральным выражением: — Спасибо, спасибо вам, друг мой! — Забываясь, он даже прихватывает Антонио за рукав, но быстро убирает руку. — Вы глубоко меня обяжете! — Какие обязанности могут быть между друзьями? Ещё раз радостно заглянув в книгу, Моцарт замечает его закладку. — Вы тоже недавно его читали? — Когда позволяло время. Его полифонические разработки изысканные и разнообразные. — Да! В каждой фразе чувствуется целая жизнь опыта. И форма фуги... завораживает меня, — признаётся Вольфганг срывающимся от волнения голосом. — Это две музыкальные спирали: одна раскрывается вовнутрь, а другая наружу… Вольфганг говорит это в тишине неразделённого внимания, но Антонио за его словами мерещится музыка, которую он описывает. Моцарт рассуждает дальше, углубляясь в архитектуру контрпоинта и глядя перед собой и вверх. Иногда Вольфганг словно бы вышагивает в другую реальность, и сейчас происходит именно это. Выглядит он при этом одухотворённым, как статуя или фреска мастера. Сальери по-настоящему завораживает, как ясно в Моцарте в этот момент звучит — и будто бы светится звездой, — его гений. Неиссякаемое, самозабвенное желание переживать, понимать и выражать. Антонио во все глаза разглядывает Моцарта, и в то же время то и дело отводит взгляд. Он хотел бы прикоснуться к нему, чтобы почувствовать, что тот не рассеется как сон под его касанием. Но объясняющий свои композиционные и технические амбиции Вольфганг всплёскивает рукой, описывая последовательность нот. Антонио неловко отнимает приподнятую было руку, так и не решившуюся дотронуться, — и выдыхает задержанный вдох. — Знаете, — вдруг говорит Вольфганг негромко и как будто бы и самому себе, медленно облизнувшись и всё ещё глядя перед собой, — я дошёл до точки, где просто слышу, что в музыке всё происходит одно из другого. Мне кажется, я знаю это очень давно. Но понял, что знаю, только на днях. Сальери честно пытается понять, о чём Вольфганг говорит ему, но быстро признаётся себе, что ощущение ему незнакомо. Однако ему приятно приобщиться к нему через Моцарта. Антонио давно обратил внимание, что более тесное соприкосновение с опусами Баха оказало на Моцарта заметное влияние. Изменился его язык, он стал писать гораздо более барочно. Уже несколько раз Вольфганг разыгрывал для него наброски «по следам» впечатлений, полученных на собраниях у Ван Свитена. И иногда это были восхитительные, неописуемо прекрасные отрывки, оставлявшие Сальери крепко сжимающим поручни своего кресла — с чувством, будто его существо возвысило нечто божественное. А иногда — в его кабинете звучал странный беспорядок, похожий на результат внутренней борьбы или перестройки. Именно поэтому Антонио уже некоторое время думает о том, как бы подсказать Вольфгангу, чтобы он не брал себе Баха за ориентир слишком прочно. Его рабочая этика и страсть к музыке заслуживают уважения, но при жизни он с трудом ставился. У самого Моцарта совершенно уникальное, гораздо более сильное и яркое дарование. И пока он успешно справляется с тем, чтобы и быть популярным исполнителем и оставаться искателем. Но если он продолжит своё самозабвенное изучение теории и при этом не станет писать оперу ещё какое-то время, то зарабатывающему в основном академиями Вольфгангу станет сложно организовать себе востребованность... Моцарт в какой-то момент замечает, что Сальери молчит: — А вы чем были заняты до моего прихода? Его спрашивают не из вежливости. Антонио знает, что Моцарт искренне заинтересован его делами, что и в самом деле является своего рода высокой честью. Сальери не делает перед Вольфгангом тайны из своих занятий и садится за клавир. Он кладёт руки на клавиши и разыгрывает ему почти законченную наработку, которая должна будет превратиться в cantata с пожеланием выздоровления для Нэнси Сторас. На выходе получится что-то короткое, буквально на пару минут. Либретто ему сегодня днём набросал Да Понте. Лист с его мелким почерком озаглавлен: «Per la ricuperata salute di Ofelia », отсылая к роли Офелии, триумфально сыгранной Нэнси в La grotta di Trofonio. Мелодия первой из трёх запланированных частей написана Сальери на пасторальный манер. В ней нет ничего выдающегося, но в музыку вложены искреннее ободрение и участливость Антонио. Изначально он воображал себе эти фразы исполненными на своём любимом кларнете, но в какой-то момент передумал. Поэтому Сальери глубоко впечатляется, когда первым, что ему говорит прислонившийся к клавиру Моцарт, оказывается: — Вы изначально представляли это духовыми? Антонио приподнимает брови. Ему требуется три секунды, чтобы найтись с ответом. — И почему же вы так решили? — Потому что вы всегда начинаете думать ими. — Вот как. Вы звучите весьма уверенно. — Да, я уверен, — говорит Моцарт и кивает сам себе. — Я догадался, когда услышал ваши концерты для гобоя. Сальери нервным движением большого пальца убирает от лица прядь волос. — Откуда у вас вообще это старьё? В зависимости от того, о каком концерте Моцарт подумал, той работе может быть и десять или даже пятнадцать лет. Но Вольфганг не даёт ему точную справку. — Дело не в них! Я слышу это большую часть времени. Вам близок тягучий и пластичный звук. Он может быть изменчив, но в нём всегда должно оставаться выдержанное напряжение. И когда я услышал ваш гобой и вашу флейту отдельно, я просто до конца понял, что именно они — ваши инструменты. Поражённый таким проницательным анализом, Антонио не знает, что ответить, и тихо сглатывает. Моцарт будто бы лишил его какой-то защиты. Но, что ещё более удивительно, — дальше он садится рядом и как бы снимает броню и с себя. — А я, — Вольфганг прикладывает руку к груди, — я всегда чувствую клавишными. Мой отец — струнными. Но он и был скрипачом очень много лет. — А вы сроднились с клавесином, — говорит Антонио, чтобы сказать хоть что-нибудь. Тут Моцарт запрокидывает голову и разражается смехом. Смех у него высокий и остающийся необычным для уха Сальери: в нём звучат искренность и удовольствие — и от того, что вызвало веселье, и от самого смеха. Антонио привык быть в окружении людей, использующих смех скорее как жест, чем проживающих его по-настоящему. Здесь же Моцарт даже тянет ладонь к лицу, а потом вскидывает голову, всё ещё широко, зубасто улыбаясь, зажмурившись. И выглядит при этом ужасно доверчиво. Несмотря на свою маску строгости, от этого выражения Антонио и сам едва не сдаётся напрашивающейся улыбке и невольному смешку. То, что сперва вызвало у него растерянность (Вдруг он выразился как-то не по-немецки?), дальше вызывает сильную симпатию к открытости Моцарта. Никто больше так не смеётся. Вольфганг издаёт последний маленький смешок, полностью восстановив в себе сдержанность, и объясняется: — Простите, друг мой, простите, — он, не задумывясь, берёт Антонио за предплечье, и тот сразу же чуть склоняется к нему. — Я подумал глупость. Сальери в этот момент так потерян в доверчивой близости Моцарта, в самом факте его существования, что против своего лучшего суждения срывается в затихающую, заманчивую интонацию, замещающую ему желание дотронуться. Но чтобы её не было так легко расслышать, Антонио задаёт свой вопрос почти шёпотом: — Вы не поделитесь ей со мной? Моцарт не отвечает ему несколько секунд, за которые Сальери успевает мысленно высечь себя. Затем, будто опомнившись, всё ещё не выпускающий его предплечье Вольфганг усмехается ему и отвечает медленнее и серьёзнее прежнего: — О, нет. Нет, для вас она была бы смешной только если бы мы много выпили. Антонио находит спасение в отвлечённой улыбке, про себя надеясь, что Моцарт никогда не увидит его в нетрезвом состоянии. Он очень благодарен Вольфгангу за то, что тот всё же выпускает его руку. — Что ещё вы можете сказать о моей музыке? — Об этой? — При вашей восприимчивости ведь хватит и этого. — Вы хотите похвалу или критику? — Я хочу... маэстро Моцарта. Его мнение. — Eh bien. — Вольфганг выдерживает паузу. — Вы много думаете о будущем. Вы заранее думаете о том, как сделать эту музыку звучной. О том, где должны сойтись ваши гармонии, как всё уравновесить. Утверждение, утверждение, а потом аутентичная каденция звучат у вас даже здесь. Ведь это то, что всегда требуют при дворе. — Это то, что интересно людям, — отзывается Антонио с холодком и, не осознавая этого, складывает руки на груди. Тогда Моцарт хмурится и просит его: — Пожалуйста, только не обижайтесь на меня, маэстро. Вы знаете... Вы мой любимый итальянский композитор. Вольфганг говорит ему это, глядя в глаза, и Антонио чувствует, что он совершенно искренен. Осознав это и осознав опасность поднимающихся в нём эмоций, Сальери запрещает себе задумываться о сказанном — и спешит каким-то образом продолжить разговор в своей совершенно обычной, собранной манере. — А как вы слышите Баха? — В двух словах? — У вас ведь нет для меня всего вечера. — Реминисценция, трансформация. Он вспоминает и достраивает. — А вы сами? Антонио не ожидает, что Вольфганг ответит на такой личный, прямо-таки неприличный для творца вопрос. Но Моцарт в который раз поражает его своей откровенностью: — Я тоже всегда помню самое главное, но… Я особый случай. Я просто погрузился в музыку. Мы с ней объединены как через пуповину. Правильно созданная, она преодолевает даже небеса. Даже свет. Она делает меня свободным и я стараюсь думать о ней всегда, когда дышу. Поэтому мне так нравится экспериментировать и изучать. — Тогда естественно, что вас интересуют Бах и Гендель. — Гендель понимает эффект лучше всех нас, — весомо замечает Вольфганг, и Антонио вынужден согласиться, припоминая торжественные произведения мастера антемов и ораториев. Чуть позже, Моцарт предлагает ему написать вторую часть пожелания для Нэнси. Заинтригованный Антонио легко соглашается. Сальери освобождает Вольфгангу всё место за инструментом, в том числе и чтобы самому суметь мыслить более ясно, оказавшись дальше от него. А Вольфганг по-прежнему не знает, что играет на его приватном клавире, а не на том, который Антонио спокойно отдаёт на растерзание ученикам. Моцарт сперва уверенно разыгрывает собственную музыку Сальери, как будто разучивал её, а не услышал единожды. Единственное, для чего он смотрит в лист, — это чтобы пропеть раннее не звучавшие слова либретто. Сальери остаётся только, будучи бесконечно тронутым, прикрыть глаза и слушать его благородный тенор. Кроме того, Моцарт играет набросок восхитительно правильно и даже раскрывает его для Антонио с какой-то новой стороны: в идеальной игре Вольфганга действительно чувствуется, что клавесин для него — это некий внешний орган. И что музыка для него — основной способ чувства. Разыграв наработку Антонио, Вольфганг выдерживает уважительную паузу, и дальше звучат первые такты чего-то нового. Музыка для второй части складывается более бодрой и резвой, самостоятельной, а не обращающейся. Размеренной и с чётким членением, на манер марша. Она лёгкая, воодушевляющая и при этом вполне естественно происходит из окончания первой части. Оба пожелания выздоровления оказываются равны, оба стиля дружески сочетаются между собой. Сальери думает о том, насколько ценно, что они с Вольфгангом пишут что-то вместе. Что эта их коллегиальная работа останется. Ему хочется надеяться, что совместное сочинение, встреча их образов мысли и чувства, станет регулярной практикой в будущем. От мыслей об этом Антонио чувствует себя так, будто подарок предназначен для него самого, а не для Нэнси Сторас. Закончив своё первое соображение на тему, Вольфганг снимает руки с клавира и зовёт Сальери, не поворачиваясь к нему: — Антонио. — Да?.. — Я всё время забываю сказать вам: спасибо за вашу заботу обо мне. Мы видимся с вами не так часто, как хотелось бы, но... — Вольфганг смотрит на него, и Сальери видит в его взгляде уязвимую преданность, которую ни за что бы не предположил в Моцарте в их первую встречу, — то, что мы стали друзьями, — это лучшее, что случилось со мной в Вене. Антонио моргает три, четыре раза и вынужденно зажмуривается от чувств. К счастью, дальше он не теряет контроль ни над лицом, ни над голосом, когда смотрит на Моцарта, почти не скрывая во взгляде то, что не имеет права сказать в этой жизни. — Было бы страшной ошибкой никогда не узнать друг друга по-настоящему.