One shot

В висок упирается холодный, безразличный ко всему происходящему ствол пистолета «Макар», и я прикрываю глаза в ожидании, когда из отверстия калибра девять на восемнадцать миллиметров вылетит моя свинцовая смерть, пробивая в белоснежной, неровной поверхности черепа не совсем красивую, с точки зрения эстетики, дырочку; добираясь до самого мозга, разрывая синаптические связи нейронов, и, если хватит мощности - вылетит с другой стороны. Возможно, пуля с кусочками серой массы, что успели прилипнуть к пуле, зацепит и рядом стоящего друга, который точно так же, как и я, попался по глупости. Мой друг намного выше меня - два с лишним метра роста и абсолютно лысая голова. Ему пуля попадет прямо в шею. Если повезет - прямо в сонную артерию, но шансов мало. Скорее всего, она вырвет лишь небольшой кусочек стенки и повредит гортань. И тогда шанс выжить у него вырастет примерно на один процент. Один процент, что ты выживешь... но для нас и этого процента уже очень много. Нам нельзя выжить. Такие подонки не могут жить. Мне же проще чем моему другу - моя верная и неизбежная смерть уже точит свою косу, которая сейчас маскируется под спусковой механизм стального автоматического пистолета «Макар» с магазином на восемь патронов и свободным затвором. В милиции этот пистолет используют все, кому не лень, ведь для этих ленивцев в погонах он легок - как в использовании, так и в уходе. Возможно, щечки его рукоятки пластиковые, с мелким рифлением, коричневого или черного цвета, скорее последнего - ведь так же красивей, а его ударно-спусковой механизм двойного действия, с открытым курком. Вы не подумайте, я совсем не разбираюсь во всех этих тонкостях, да и пистолеты для меня все на одно лицо. Просто, это единственное, что я помню об отце. Он тоже был мудаком в погонах. Блюститель порядков и охранник справедливости. Он был слишком честен, за что его и пришили в свое время. Мне тогда было шесть. Все, что я о нем помню - всегда сверкающий, как новенький пятак, пистолет Макарова 1971 года выпуска и его низкий голос, расхваливающий эту машинку смерти, которую каждый день лапали его толстые пальцы, вечно выпачканные засохшим жиром от жареной курицы. Вы не подумайте, мне не было интересно его слушать. Просто из всего того дерьма, что лилось из его рта с зубами желтыми, как зрачки желтушного больного - это единственное, что осталось в памяти. Единственное, что засело там аж на двадцать лет. Рука, управляющая моей «смертью», сильнее надавливает туда, где кожа нежная и тонкая, а подкожная клетчатка рыхлая. Мне скорее неприятно, чем больно, но я молчу, втягивая через ноздри морозный воздух ночи. Девяносто девять процентов, что это последние молекулы воздуха, попадающие мне в легкие через трахею. Давление дула становится еще сильнее. Висок - одна из самых уязвимых точек головы. Всего их девять, если считать, опираясь на науку. В народной медицине и восточных единоборствах их гораздо больше. Где-то под двадцать, если не больше. Неприятные ощущения резко переходят в боль, и я еле заметно морщусь - рефлекс, который не от меня зависит. Стальное дуло давит прямо на то место, которое сверху, спереди и сзади ограничено верхней височной линией теменной кости, а снизу - скуловой дугой. Вы не подумайте, я совсем не разбираюсь в этих всех медицинских тонкостях, для меня существует только одно понятие тела - мешок, вес которого состоит из сорока процентов мяса, двадцати процентов костей и восьми - крови, а все остальное, наверное, занято дерьмом. Я не знаю. Просто это одно из немногочисленных воспоминаний, оставшихся от моей матери. Она была ангелом смерти в медицинском халате. Вот представьте: кому-то нужны были деньги, чтобы хоть как-то обеспечить семью, а кому-то - «ангел», готовый спасти от надоевшего отца-старика, который не сдерживая газы, пердит на всю квартиру. Или от вечно ворчливой тетки, которая имея кругленькую сумму на книжке, никак не хочет подыхать. Вот зачем нужны носители смерти. Правда, были и такие, которые делали это ради развлечения, просто так, эксперимент. Но моя мать была не такой. Ей нужны были деньги, а им - «добрым» родственникам-друзьям - нужна была смерть. Такой вот маленький бизнес, на который главврач закрывал глаза, забирая тридцать процентов бабла с каждого «ангела» в халате. О ней я помню чуть больше, чем об отце. Помню ее нежные руки, едкий запах препаратов, который неустанно следовал за ней по пятам и кучу медицинских терминов, например, oxalosis - то, от чего умер мой старший брат когда мне было два года. Вы не подумайте, мне не было интересно ее слушать, просто из того потока слов, что прямо-таки сыпались из ее рта, пропитанного спермой не только моего отца, я смог запомнить практически все, сам не желая этого. Она умерла через четыре года после отца. Ее убили, когда тот самый главврач узнал, что она по-тихому скрыла от него больше двадцати тысяч гривен. Ее изодранный труп, с белеющими костями, где ошметками была оторвана кожа с мясом, снился мне недолго, вытесненный другими, более значащими событиями. Дуло медленно скользит по моей щеке с кучей ссадин, специально надавливая сильнее на места, где поврежден кожный покров, а я бесстрастно всматриваюсь в необычно чистое ночное небо, усеянное мерцающими золотистыми точками. - Звезды - это глаза тех, кто умер, - говорила мне бабушка, та, что по материнской линии. Это все, что я о ней помню вообще. Не намного меньше, чем про отца, и существенно меньше, чем про мать. Иногда, когда становилось тоскливо, я смотрел сквозь залапанное стекло окна детдома туда, в глаза матери и брата, отца и бабушки - той, что по материной линии... Дуло упирается мне в челюсть, больно надавливая на венечный отросток. Пятьдесят процентов вероятности, что я выживу, если сейчас произойдет выстрел - пуля всего лишь частично раздробит кость, разрывая мышцы, и я умру скорее всего от потери крови - жутко неэстетично. Восемьдесят процентов вероятности, что мой друг выживет, если у пули хватит мощности, и она вылетит через мою щеку, оставляя рваное отверстие размером миллиметров девять. Ему она попадет в плечо и застрянет в кости, продлевая его муки. Нам нельзя выжить. Такие ублюдки как мы, не могут выжить. Даже свинцовая смерть для нас - это слишком легко. Для того, что мы творили на протяжении пятнадцати лет мало любого из существующих на земле наказаний. Даже казнь на электрическом стуле была бы для нас слишком мягкой, что уж говорить о пожизненном заключении, которое нам назначил тот жирдяй-судья в напудренном парике. Тот жирдяй, который стучал молоточком по столу - он ежедневно насилует свою молоденькую секретаршу в короткой мини-юбке. Вы не подумайте, я не Шерлок Холмс. Просто шестое чувство, которое никогда меня не подводило, пара засохших, белых пятен на идеально выглаженной, черной мантии, которых все тактично не замечали, и испуганный взгляд той самой секретарши подсказали мне, что все происходило именно так. Я был уверен на девяносто пять процентов, что он трахал ее на столе, заломив тонкие, как стержень, руки, а она кусала густо намазанные красной помадой губы, не смея и пискнуть. Дуло движется вниз по правой щеке туда, где скапливается жир который потом называют вторым подбородком. Три процента того, что я выживу, даже меньше. Для меня три процента - это слишком много. Мне нужен четкий, непоколебимый ноль - чтобы наверняка. У моего друга девяносто девять и девять десятых процентов вероятности, что он выживет, если у пули вдруг хватит мощности, и она, не застряв где-то между глаз, вылетит чуть выше макушки. Одна десятая про запас - бывает всякое. Тот, чья рука управляет моей стальной смертью, немного наклоняется, закрывая мне «глаза мертвых», и я хмурю брови. Наша смерть должна быть более мучительной, чем one shot in our bodies, как любил говорить мой приятель, насмотревшись американских боевиков. Мы не достойны этого one shot, мы должны быть изрешечены с ног до головы, буквально напичканы тем свинцом, как утка яблоками. Они, эти люди в погонах, блюстители порядка, решили устроить самосуд. Рискуя своими жизнями, они организовали побег, чтобы пустить по одной пуле в каждого из нас. Эти десять идиотов даже не станут мучить нас, просверливая коленную чашечку дрелью или отрезая тупым ножом пальцы, перед этим сняв один ноготь за другим. Они просто выстрелят. Бах! - и девяносто девять процентов при точном попадании, что мы умрем без мучений, которые мы заслужили. - One shot - bang, bang and you'll die, - харкая кровью, смеялся тот самый приятель... -Говори, мразь, где остальные! - шипит мне в лицо тот самый, с рукой, которая держит смерть. Я ухмыляюсь и пытаюсь увидеть из-за его широких плеч глаза матери. -Говори! Или я вышибу твои поганые мозги! -повышая голос, требует он. -А разве ты мне их и так не вышибешь? -апатично замечаю я, оставив попытки разглядеть что-то за его силуэтом. На секунду пистолет Макарова перестает надавливать мне на второй подбородок - только для того, чтобы этот идиот снял его с предохранителя. Неужели передо мной - всего лишь дилетант? Все же, эти десятеро еще глупее, чем я думал. -Я считаю до пяти! Раз! В памяти лениво всплывает детская считалочка, выученная еще со времен, когда по нашму дому трущобах витал запах больницы и оружейной смазки. «Я считаю до пяти, не могу до десяти. Раз, два, три, четыре, пять я иду искать! Кто не спрятался, я не виноват!». Что ж, смерть моя, я прячусь, ищи меня. -Два! Я чувствую, как слегка дрогнула его рука. Все же десять процентов вероятности, что он промахнется, и сорок - что не выстрелит вовсе. Я, наконец, цепляюсь глазами за мерцающий глаз и улыбаюсь ему. Интересно, это мой брат, мама, папа или бабушка - та, что по материной линии? -Три! Уверенности в голосе этого простофили уменьшается. Шестьдесят процентов вероятности, что он не выстрелит. Краем глаза вижу, как друг косится на меня с опаской - видимо, все же боится. Что бы он тогда делал, если бы нас пытали, поочередно простреливая конечности? -Четыре! Тот, что со смертью в руке, не может совладать с нервозностью, и я чувствую еле уловимый, но едкий запах пота. Восемьдесят процентов вероятности, что он не выстрелит. Начальная скорость полета пули - триста пятнадцать метров в секунду. После того как спусковой крючок будет отпущен, спусковая тяга под действием узкого пера боевой пружины продвинется в заднее, крайнее положение. Рычаг взвода и шептало опустятся вниз, шептало под действием своей пружины прижмется к курку, и курок автоматически встанет на предохранительный взвод. Все встанет на свои места, и только мое тело упадет на влажную траву с неэстетично пробитой головой внизу и застрявшей пулей где-то посередине. -Четыре с половиной! От его былой уверенности не осталось и следа. Девяносто шесть процентов вероятности, что он не выстрелит. Целых девяносто шесть процентов! Это больше, чем много. Это непростительно много для меня. -Пять! Ну наконец-то. Надо же, а я так и не успел мысленно проститься с женой. Как жаль...