Сила лжи

                   — …Потому что он слабый?       Обрывок вопроса гулко звучит в голове, возвращая сознание в реальность. Папайрус хмурится, отрываясь от головоломок. Он мгновение ведет сосредоточенным взглядом по своим ладоням, будто это придаст ему сил. Он разворачивается, врезаясь лишь в спокойный взгляд, ожидающий ответа. Темные глаза Фриск кажутся холодными и бездонными, и отсутствие эмоций на их лице всегда заставляет напрячься, всегда вызывает сомнение и дискомфорт. Папайрус мнется лишь секунду.       — Что? — переспрашивает, прочищая горло и мысленно осуждает себя за рассеянность. Рыхлый снег под коленями холодком возвращает чувства и образ решительного бойца. Папс привычно поджимает губы, чтобы услышать сухой и возмутительно прямой ответ ребенка:       — Санс врет, потому что недостаточно силен для правды? — Фриск склоняет голову по-птичьи, заправляет кучерявую прядь за ухо и хмурит брови лишь слегка — сосредоточенно и решительно. В волосах путаются редкие снежинки, ветер забирается под теплый свитер, и колючие холодные мурашки неприятно скользят по спине. Монстры ощущают холод не так, как люди, и Фриск остается лишь отстраненно шмыгать покрасневшим носом, натягивая длинные рукава на замерзшие пальцы. Фриск думает про особенности монстров, про их магию и прямой жестокий менталитет, в котором несложно провести параллели с привычным людским миром. Монстры нередко лгут, нередко пытаются казаться опаснее, чем есть на самом деле — будто это традиция, бессмысленность которой озадачивает.       Папайрус поднимается с колен, властно возвышаясь над ребенком, чей нейтральный бесстрастный взгляд не скрывает интереса.       — Мой брат не слабак, — фраза вылетает острым ножом, рассекающим промерзший воздух. На лице Папайруса сдержанная суровость, и мелькающее волнение в глазах оставляет этот образ ненастоящим — он нервничает. Ветер раздувает пряди волос прямо в лицо, мягко скользит по острым скулам и тихо подвывает в ушах. Хмурые и ожесточенные черты лица, острый профиль становятся заледеневшим замыслом мороза, а белый горячий воздух почти обжигает при выдохе и тает на кончике носа. С чувством возмущения и обиды рождаются неприятные мысли, но когда он не находит в глазах ребенка осуждения, — непривычно удивляется и лишь щурится, пытаясь разглядеть несуществующие спрятанные домыслы. Стоит привыкнуть к Фриск, их странному характеру и чертовой проницательности. Глаза по-прежнему безжалостно смотрят в душу, и Папс с досадой думает, что по его выражению лица все уже и так понятно. Но человек терпеливо молчит. Смиренный вдох гасит раздражение, и, держа себя в руках, Папайрус лишь напряженно сводит брови к переносице, морща нос по привычке. — Нет, — повторяет отрицание он. Его голос звучит почти приятно: спокойно и твердо. — Он не слабый. И он… — Папайрус напоминает себе, что не обязан оправдываться за брата, и мысль эта не кажется правильной с самого возникновения. Он вдыхает холодный воздух, принимая свои чувства, чтобы продолжить с тенью усталости. — Иногда нужно врать, чтобы оставаться сильным. Это сложно. Ложь не всегда легче действительности.       Интонация пропитана безысходностью и жестокой печалью. Взгляд красных глаз становится не то умоляющим, не то неумолимым. Он смотрит с холодным твердым сожалением. Кристаллики снега сливаются с его эмоциями. Папайрус чувствует себя погано, ужасно уязвимо и одиноко: беспомощно перед беспощадной судьбой жизни, перед ложью, порождаемой им самим, подавляющей привычный энтузиазм. Жестокость кажется всепоглощающей и неминуемой — этапом, через который обязан пройти каждый и узнать, кем он остался. Может быть, Папайрус недостаточно честен, чтобы перебороть самого себя?       — Он врет, потому что боится быть уязвимым?       — Да.       Отвечать на вопросы становится невыносимо. Невыносимо осознавать свои ошибки, а признавать их — тем более. Красная кожа перчатки скрипит под натиском твердых пальцев. Заледенелый взгляд пылает.       — …То есть, он пытается казаться сильным, потому что на самом деле слабый?       — Да, — раздраженно вылетает согласие, лишь для того, чтобы Папс прервался. — То есть нет. Черт. Ты слишком маленькие для таких серьезных тем, — он снисходительно морщится, раскрывая сжатую ладонь и проводя пальцами к затылку, чтобы ветер растрепал пряди вновь, чтобы почувствовать холодок снежинок в волосах и успокоиться. Фриск хмыкает.       — Но это бессмысленно, — детское лицо понимающе улыбается. — Сильные не боятся уязвимости и не скрывают свои «слабости», — ребенок пальцами показывает кавычки и вскидывает бровь, но скрещенные руки на груди Папайруса выдают его пренебрежение, и Фриск без проблем читает скептический настрой; Папс пытается смотреть безразлично, он не прерывает, и Фриск радуется такой дозволенности. — Это и есть показатель силы и внутреннего стержня: если ты достаточно силен и верен себе, то говорить о собственных уязвимостях не составляет труда, просто потому что ты… Не боишься, — Фриск задумчиво глядит в снег, пожимая плечами и выдерживая паузу; холод вдруг становится менее ощутимым. Может потому, что взгляд Папайруса постепенно становится вдумчивым, а может, это ветер перестает хлестать по щекам. — Ты знаешь, что справишься, и тогда смысла врать самому себе или миру просто не существует, даже если… Страшно. Честность и есть сила. А ложь — это плохая броня.       Папайрус бездумно рассматривает воздух, — как кажется сперва, пока взгляд не приобретает ясность и отсветы отчаяния. Он хмурится, поднимая голову выше Фриск — куда-то на заснеженные тяжелые лапы елей, что прячутся в мутной пелене снегопада. Фриск хочется обернуться, чтобы рассмотреть холодный пейзаж, — Подземелье оказалось слишком красиво, слишком живописно, таинственно и маняще, чтобы не засматриваться на окружение, — но внезапный порыв ветра дует снежинками в лицо, заставляя закрыть глаза, а открывая их, Фриск видит задумчивую улыбку гвардейца; его волосы красиво поддаются потокам ветра и кажутся такими же холодными и белыми, как снег.       Папайрус немного озадачен, немного сбит с толку, но решение головоломок определенно по его части. Почему такое юное дитя наставляет его на путь, позабытый годами истории ненависти и кровопролития? Это почти смущает, но в один момент от всех этих слов становится легче. Так, будто ему больше не нужно врать самому себе, будто то, что было броней — тяжелая ноша, которую он может скинуть с плеч. И тогда останется незащищенная, уязвимая, но жестока правда, к которой он никогда не будет готов. Фриск рассматривает его задумчивость продолжительно и увлеченно, и Папайрус думает о том, как придет домой, чтобы бездумно соврать брату.       Он скажет: «я тебя ненавижу».       Скромная улыбка касается уголка его губ.       И в ответ получит уверенную ложь: «я тебя тоже».