Сожаления

Мужчина в застиранном, явно давно купленном свитере, сидел на холодном каменном полу и бегал своими голубыми, яркими за счёт света глазами по тексту, напечатанном на экране чужого телефона. Он судорожно переводил взгляд со строки на строку, периодически чуть поджимая тонкие губы, тем самым начиная читать про себя. Густые брови были нахмурены, выдавая всю серьёзность и сосредоточенность своего обладателя. Пожалуй, место, где он находился, идеально описывало его настроение: мрачное, тёмное, пропитанное тоской, страхом и незнанием, что делать дальше. По крайней мере так казалось самому Илье. У обычных, никак не связанных с этой дырой людей, она вызывала не более, чем отвращение и безразличие. Бывший студент же всего-навсего привык к ней, поэтому перспектива провести тут ещё какое-то время вызывало у него максимум раздражение. Несмотря на это он, не обращая никакого внимания на давящую темноту и не самый приятный запах, откинул все посторонние мысли прочь и читал. Чтение — вот, чем он занимался в последнее время. Как бы безобидно не звучало это хобби на первый взгляд — оно хранило за собой страшную историю. Горюнов читал ни классические повести, ни убогие произведения молодых авторов, ни плаксивые любовные романы — он читал чужие переписки. Ах, как бы расстроилась его дорогая мама, узнавшая об этом. Как бы разочаровалась и ужаснулась от сына, узнав, что он способен на убийство. Да, именно от неё было бы труднее всего это скрыть. Она, как и всякая заботливая, любящая мать всё чувствовала и понимала. Пускай Илья никогда не был с ней до конца честен, она всё равно узнавала о чём-либо рано или поздно, и тогда у неё стоял выбор: дать понять, что знаешь или обождать. Чаще всего она прибегала ко второму, неожиданно вываливая на своё чадо ту или иную информацию, которая ей стала известна. Но проблема её заключалась не только в этом: Горюнова слишком сильно опекала сына. Если до восемнадцати лет это ещё было уместно, то после — совсем нет. Юношу это сильно раздражало, но в то же время он понимал её и безумно любил, однако в тот роковой вечер не смог вытерпеть. Вечно ноющие немногочисленные друзья, подкалывающая Вера — все они не могли понять, какого это, решительно пологая, что у него не хватает стойкости и характера, чтобы ослушаться. Все они даже не подозревали, какие ультиматумы она ему выносит. Когда студент на эмоциях позволил себе толкнуть свою родную матушку, да так, что та упала в проходе, не ожидая таких действий с его стороны, он думал, что сердце в груди на миг перестало биться. Мужчина тяжело дышал и словно замер на месте, а вместе с ним и время. Он судорожно начал извиняться дрожащим голосом, сбиваясь с мысли, спрашивая в порядке ли она. Горюнов отчётливо помнит лицо мамы в тот момент и, кажется, уже никогда не забудет. Тамара смотрела на него с таким удивлением и болью в глазах, а затем опустила голову, не глядя на сына, просто стоя посреди коридора. Об этом поступке Илья жалел всё то время, которое прошло с этого инцидента. Сейчас, читая сообщения от чужой матери, он невольно задумывается о том, какая она хорошая женщина и в глубине души злясь на посадившего его майора за то, что не ценил её. Илья перевёл взгляд на Суку, лежащего совсем рядом подле него. Сколько он уже здесь лежит? Горюнов не помнил. Как бы ни пытался назвать точную цифру — не выходило. Он непроизвольно поджал губы — то ли от ненависти к Пете, то ли от очередного осознания содеянного — и вглядывался в побледневшее лицо "жертвы". Широко открытые глаза, умытый кровью подбородок и приоткрытый рот — совсем как в тот самый день. Чуть ниже подбородка — в дне ротовой области — красовалась хорошо заметная дырка, оставленная Ильёй маминым колбасным ножом. Перед глазами вновь мелькнуло лицо Хазина: он хрипел и что-то булькал, струя крови моментально хлынула из раны, стремительно спускаясь всё ниже и ниже по шее, а затем впитывалась в горло чёрной водолазки. Горюнов же стал быстро вдыхать и выдыхать, грудь ходила ходуном, но несмотря на это воздуха стало не хватать. Он переводил взгляд то на окровавленный нож в своей руке, то на раненого напротив себя. Сука отчаянно пытался заткнуть повреждение рукой, но единственное, что приносило это бесполезное действие — окровавленные ладони. Алая жидкость просачивалась через любые щели, ясно намекая, что своей судьбы майору не избежать. По цвету она напоминала красное вино, но лишь отдалённо — вино было гораздо темнее, почти чёрное. Тем не менее Пете в своей жизни больше не удастся выпить никакого вина, даже сухого красного, которое он не переносил за чрезмерную "вязкость" во рту. Он пытался что-то выкрикнуть: пригрозить, обвинить, оправдаться, оскорбить, но не мог. Его голоса будто б и не существовало в природе вовсе, а отчаянные попытки сказать что-либо сопровождались лишь едва слышным хрипением. От воспоминаний бывшего студента передёрнуло, по телу пробежали мурашки. Дыхание начало учащаться, поэтому Горюнов чуть приоткрыл рот, а затем стал запускать и выпускать такой нужный сейчас кислород через него. Находясь на грани резко нахлынувшей на него необъяснимой паники, мужчина начал медленно, словно кто-то нарочно замедлял все его действия, вытягивать левую руку к трупу. Сердце отчаянно колотилось, рука потрясывалась, а глаза бегали по телу Суки. Илья коснулся ладонью его плеча, будто бы пытаясь вновь себе напомнить, что это реальность, а не плоть его блядского воображения и заглянул в ярко-голубые от смерти глаза. От былой эстетической красоты тёмно-карих глаз не осталось и следа. Сейчас в них словно отражалось дневное летнее небо, которое было недосягаемо для кромешной темноты лабиринта канализации. Словно придя в себя бывший зек с силой надавил на плечо Хазина, тем самым переворачивая его с бока на спину. Голова чуть пошатнулась, но своё положение изменила несильно. Растрёпанные волосы, которые ранее были модно уложены, сейчас смотрелись какими-то ломкими и словно засаленными, а красивый светло-каштановый цвет волос с примесями рыжего, казалось, наоборот потемнел. Побледневшее лицо было искажено смертельной гримасой и складывалось впечатление, что из-за поворота головы покойник смотрит прямиком на Горюнова. Зрелище не из приятных, возможно, даже жуткое. Он лежал совсем неподвижно. Лежал в такой же позе, что и в тот день. Если бы на монтаже сделали какой-то переход из этих двух отрывков — разница в положении мёртвого майора была бы почти незаметна, лишь радикально непохожие друг на друга локации выдавали бы разность кадров. Илья вновь ощутил те же эмоции, что и тогда — страх: дикий, реальный, неописуемый. "Блять, что делать?! Что делать, Сука?!" — раз за разом прокручивалось у него в голове, когда он, вернувшись после внутренней истерики в подъезд, увидел беспомощного Петю. Тот бился в мелкой дрожи, сучил ногами, даже не сразу заметив возвращение виновника торжества. В прочем, его отсутствие Хазин тоже обнаружил позднее. В предсмертной агонии Сука посмотрел на Горюнова таким взглядом, который бывший студент уже ни за что не забудет. В нём было заложено всё: злость, ненависть, отчаяние и... сожаление? Ему не показалось? Этот огонёк святил настолько тускло, настолько глубоко, словно всплыл откуда-то из самых потаённых и скрытных мест запятнанной души Пети. Он не плохой человек, нет, но душа его была осквернена, заморочена в чужих страданиях, сломанных судьбах и не сбывшихся надеждах. Или всё же плохой? Стоит ли в общем-то определять Хазина к плохим или хорошим? Если судить по критериям "хорошего и плохого полицейского", то он определённо плохой, но что если выйти за рамки службы? Илья медленно, словно боясь спугнуть тот еле уловимый огонёк в глазах умирающего, подошёл к нему и, аккуратно нагнувшись, заглянул прямо в глаза. Мужчина от чего-то старался не дышать, несмотря на то, что быстро забившееся сердце яро требовало больше кислорода. Не без усилий майор — всё ещё отчаянно прижимая тыльную сторону ладони к дырке от ножа — приподнял голову и ответно посмотрел на человека напротив него. Горюнов не ошибся. Именно сожаление виднелось в глазах Суки. Но сожаление к чему? Это уже совсем другой вопрос. Илья вдруг обнаружил, что его самого начало трясти. Ему захотелось снова уйти, сбежать, провалиться — что угодно лишь бы более не видеть перед собой такого беспомощного и до невозможности жалкого на вид Петю. Человека, который сломал ему жизнь, засадив на семь лет в колонию и не удосужившись даже явиться на судебное заседание. Забавно, а ведь в их последнюю встречу беспомощным казался именно тогдашний студент. "Вот так тебе, паскуда. Вот так тебе, уёбок. Семь лет тебе впаяют, щенку. Погреешь нары, ума наберёшься. Будешь знать, как связываться. На зоне людям расскажешь, у кого какие права." — проносились слова майора в голове у Горюнова. Даже спустя семь лет он отлично их помнил. Сейчас, глядя на трясущегося Суку, по телу неожиданно раздалось сладкое ощущение мести, сопровождающееся страхом из-за своих же чувств от всей ситуации. Петя нервно сглотнул, сглатывая помимо слюны свою собственную кровь. Характерный вкус вновь отпечатался на языке, но он уже не обращал на это внимания. В данную минуту это было неважно. Вдов ль утомившись от этих гляделок, бывший арестант резко встал и, взяв Хазина за ноги, выволок его из подъезда. Тот пытался сопротивляться, но с каждым разом это выходило всё слабее и слабее, а через непродолжительный отрезок времени он оставил эту затею. Лишь едва уловимый то ли хрип, то ли стон давал понять, что Сука ещё жив. Заприметив слегка приотставший чугунный блин, Илья открыл его до конца и, подтащив мужчину как можно ближе, спровадил его в черноту канализации макушкой вниз. Петя упал глухо, словно мешок с какой-нибудь картошкой, а следом Горюнов кинул орудие преступления — нож, предварительно вытерев его о свой несчастный свитер. И вот он сидит в той самой "яме", куда так равнодушно сбросил засадившего его майора, вспоминает преступление во всех подробностях. Возможно, это было бы полезно при ответах на вопросы следователя или написания чистосердечного признания, но на данный момент оно лишь тяготило и отвлекало его от прочтения чужих электронных писем. Ужасно. Нужно сосредоточиться. Он не может всю ночь просидеть в этой злосчастной канализации!..