The meaning

Стекло часов давно разбилось, остановило мерное движение стрелок, замерло-застыло в запекшейся крови. И не было боле времени, не было больше осознания чего-то промежуточного, только горькое чувство безысходности. Оно липло в груди, сдавливало виски и забирало жизни даже у ныне живущих. Вот что значит — война. Субедару было страшно до сих пор, даже когда всё закончилось. Он не подпускал к себе никого на расстоянии шага, готов был врезать с кулака за нарушение границ — не потому что он псих-одиночка. Потому что страшно. За себя, за других, за прошлое. Оно всё ещё было с ним, шептало, тяжёлым грузом водрузившись на плечах: тебе не станет лучше — других ты только попортишь одним лишь присутствием. И Субедар слушал свой голос. Ненавидел, заглушал расслабляющим сигаретным дымом, душил физической нагрузкой, но никогда от него не отказывался. Даже когда на горизонте, мельтеша забавным перышком на шляпе, появился он, голос никуда не исчезал. Он только усиливался, бил двукратным эхом в черепной коробке: попал! Нельзя так, ты всё испортишь! А голос мистера в шляпке был, напротив, нежным, устало-ласковым, когда шептал над самым ухом: — Успокойся, Наиб… Это просто кошмар. — Ронни… Субедар выдыхал, будто в переливах шепота находил своё спасение, и жался подбитой птицей к тёплым рукам. Он всё ещё чувствовал, что недостоин Рональда, что тяжёлое прошлое потянет на дно и того, кто блистает сейчас на верхушке. Рональд будто слышал его мысли, продолжая успокаивающий шёпот: — Это всё в прошлом. Давай поспим и поедем завтра в твоё любимое кафе… это стоит того, чтобы выспаться, я прав? Наиб горько сглотнул — во рту сильно пересохло — и кивнул. Ох, если б у него были силы, непременно бы сказал: «Один ты стоишь всех моих стараний — и даже больше». Они снова легли спать. Утро пахло карамелью и свежим постельным бельём. Это, несомненно, постарался Рональд. Несмотря на свою любовь к долгому сну, он всегда просыпался раньше Наиба — может, чувствовал, что он сбежит. А может, хотел сгладить ощущения после липких кошмаров. Наиб удивлялся, не понимал: зачем он так старается ради потерянного человека? А потом выпивал вкусный кофе, заедал свежей (только доставленной на дом!) выпечкой и чувствовал такое тепло, какое не чувствовал в доме родной матушки. И Рональд всё смеялся заливисто, сцеловывал нагло крошки с уголков губ под возмущенное: «Эй! Фэто моё!» и заставлял щеки болеть от неловкой улыбки. Вечером обычно Наибу становилось особенно печально. Сумерки ложились на город, заглушались голоса, которые хоть как-то затмевали собственные мысли, и тогда… Тогда Рональд тоже старался. Впрочем, это не совсем верное выражение. Стараются обычно кому-то угодить, показаться хорошим, а Рональду это было привычно, даже в радость. Он спокойным жестом звал к себе Наиба и долго-долго читал ему Шекспира, цитировал «Дом с мезонином» Чехова, вещал о великой любви в японском трехстрочье хайку. И они спорили, конечно, что есть эта великая любовь, и задавались вопросом о подлинности Шекспировских чувств. Наиб не был литератором, а в жизни читал всего три книжки — и те, говоря честно, бросил на сороковых страницах. Одна из них — что-то от Ремарка, что-то про войну и депрессию. В каждом коротком предложении, даже в описании одинокой Триумфальной арки Наиб находил себя. По кусочкам, по отрывкам фраз. И если Наиб всегда зацикливался на печальном, Рональд уделял внимание чувствам и силе воли. Наиб подхватывал его настроение, расправлял плечи и вторил его роли. А как захватывало у него дыхание, когда после всех этих дурашливых репетиций Рональд выходил на сцену!.. Теперь он был действительно — Рональд Несский. Гордый, непоколебимый, приковывающий к себе внимание с самых задних рядов. Но они оба знали безмолвную истину: в толпе почтенных зрителей Рональду нужен только один, охлажденный жизнью, но горячий в объятиях зритель с изумленным, как в первый раз, взглядом. Его взгляд давал Рональду причину продолжать так старательно отыгрывать роли. А после спектакля они сближались, и Рональд больше не был Ромео, не был Гамлетом, не был ни одним другим героем Шекспировских пьес. Он был Рональдом. Он был Нортоном. Был собой. Он обнимал Наиба, как не обнимал бы ни одну другую литературную деву, и целовал так крепко, будто расставание их длилось годы, а не пару часов. Перехватывал руки, гладил запястья, очерчивал тонкие линии скул и говорил: «Люблю». Наиб дрожал от этой нежности, но вскоре млел и сам — настолько, что в ушах звенело, а перед глазами мутнело от чувств. Как после хорошей пьянки, он забывал обо всём на свете: и о времени, и о зеваках возле театра, забывал даже о том, что не стоит целоваться у самого прохода под зорким взглядом мистера Скруджа. Только потом осознавал, краснел и стискивал крепче чужую руку. Они идут домой. Дома Рональд отгонял все неприятные мысли, каждым вздохом вторя своё: «Люблю». Они обнимались устало, грелись у камина и попеременно целовали друг друга в виски, мазали поцелуями в подбородок. И даже когда уставали целоваться и говорить, они продолжали любить друг друга — нежно и молча, стискивая пальцы и глядя на потрескивающий в камине огонь. Как легко и тепло бывает — просто жить. И Наиб безмерно благодарен за эту возможность.