В ту весну и лето, когда солнце значительно испепеляло его веки до дрожащих ресниц, а раскатистые лучи проходили у самих выпирающих позвонков, как клавиши фортепиано, судорожно хрустящих при движении, Минхён получил славу лучшей прозы в университете. На самом деле, так его поощрял Джемин, на год его младший и вместо написания собственных работ предпочитающий чужие тексты критиковать, это его веселило значительнее, нежели приобрести бессонные ночи за личной трагедией. Каждый месяц на доске с наиболее выдающимися достояниями хранилась хотя бы одна рецензия Джемина, гордо им подписанная и собирающая перед собой ухмылки студентов. Но в тот день она не висела, после жаркой недели исполосанная лучами звезды, а всё было в письмах, в рукописях Минхена. Было в нём и в имени незнакомца, что взбудоражил совершенно обыденное место на один сезон.
Но они никогда и не могли подумать, что причиной для Минхёна станет один человек.
Февраль, 19__
— Ты никогда не пробовал написать что-то более чувственное? — Джемин, сложа руки за опущенную голову, вычитывал лежащий на столе листок со стихами Минхёна. Весь перечеркнутый, с кляксами и жирными следами от еды, в последнее время их комната больше походила на заброшенный пансионат для непослушных мальчиков, чем на достойное место с выдающимися профессорами, — Не слышал? Художник должен быть голодным, а не пачкать пальцами собственный труд. Минхён выделил из собственной пелены перед глазами — его никто не признает. И поэтому он отчаянно пишет стихи, прячет их под подушкой, хранит под матрацем, отряхивая их от домашней пыли. О любви, славе. На обертках приторных конфет, чеках, руке и асфальте под тенью дерева, раскинувшего свои изумрудные ветви среди кладбища мусора. Создает неудачную прозу, ведь та не приходит ему на ухо в ночи, не ведет его за собой, кольцом обхватив запястье, слово за словом, не рассказывает о боли, как и он сам, полностью вытканный из этого чувства. В тишине Минхён таит себя до разрывов под кожей. Он уверен — всё в нем не достойно счастья, поэтому стихи тщательно сторонятся углов, сидят на собраниях в середине зала, не пробиваясь наружу. Под столом. Человек, не знавший любви пытается дотянуться до её сути, а вторая его тёмная сторона, подобна той интересующей многих у луны, чей отблеск ложится на его сгорбленную спину каждую ночь, это никудышный писатель, что не умеет работать. Он не сравнивает слова в своих стихах и прозе с войной и её красным смехом от отчаяния. Вечно проигрывает, зная, она не оставит от него живого Минхёна, придёт в родной дом и разрушит до пепла. Не рисует через нее мост к истине, подчеркивая нужные слова, что познают взрослые люди, к которым он, в силу своего возраста, жадно стремится. Но не знает, как описать. Как объяснить любовь, не имеющую в тебе место. Когда хуже того, что ты никудышный писатель только дни, в которых ты худший друг и парень. Не называет это смелостью, гордостью, отчаянием и сожжением. Минхён дрожит и сводит лопатки, когда думает о ней, возвышенной в каждой работе, какую ему приходилось читать и писать. А в действительности ли самые мудрые люди их времени знали, о чем они говорят? Он любил родину, утопающий в жаре сад и в нём кислые сухие яблоки, от вкуса которых челюсть порой сводило весь вечер, оставаясь на языке и нёбе белым налётом. Как и знал о неприязни к неудобной одежде, в принципе любому зудящему чувству на коже, раздражение и сомнения чесались под бледнотой его тела, точным наукам и отсутствия формы. Его окружала классика и скука, разве он сам был чем-то примечателен? Джемин еще долгие годы будет высмеивать его за тот самый дедушкин свитер, будто пришедший вместо него на первое собрание, застиранный на одну и ту же комбинацию стиральной машины. В след ему неоднократно свистели птицы. — Если ты будешь каждый раз ждать от меня что-то нового, то оно не появится перед тобой, а еще больше потом будет походить на посмешище, — Минхён тяжело склонил голову над куском бумаги, прижимаясь лбом к холодной материи, — если бы я знал, как можно об этом написать. — Тебе не обязательно об этом знать. Он не видел его, но мог услышать по коротким, совсем деликатным шагам, как умел ходить только Джемин, часто его пальто, такое длинное и неуклюжее, волочилось по полу, но походку это только дополняло, прижимаясь точно носком на пятнистый пол. Почти театрально парень обошел всю комнату пропахшую сигаретами, что он вежливо попросил у входа в корпус, и подошел к окну, раскрывая настежь. Все плечи обдуло за мгновение последним февральским ветром. Он оглаживал его нескладные линии тела, проводил по голове, скорее терзая, царапая бутафорным ножом. — Весна возвращается. — Тебе стоит уже отключить голову и перестать бояться писать о простых вещах, — нос раньше него выходит за пределы кампуса и охватывается потоком ледяного воздуха, — чувственность не означает любовь. Ты можешь писать о том, кого ненавидишь..
С хмурой весной всегда приходили новые студенты. Как и многие уходили, выбирая для себя достойный, но не свой, неосуществленный родительский, путь юриста, врача, именно туда, где в любой момент может начаться война. Они не считали должным доучиваться в месте, где надежды умирают подобно им от скуки на любой конференции. Сидеть на неблагодарной работе, или вовсе писать тексты всю свою жизнь получая за них мелкие суммы, на которые порой и не прокормиться самому. О семье писателю приходилось забывать или хранить жемчужные слёзы на своих плечах. Но и не единицы переводились на их факультет. Минхён тоже хотел уйти. Сбегал бы каждый раз, когда чувствовал себя не на том месте. Но он не мог. Представить себя без текстов? Не был рассказчиком, никогда не печаталася, не хотел, не умел, не старался. Минхён кричал. Его работы плакали и бились кулаками, разрушали собственные строки и путали слова местами. Они выдирали из себя целыми кусками абзацы, резали их на фрагменты и старались убежать. И ему было это не чуждо. Вероятно, и хотелось рассказать историю, цельную и молниеносную, не оставлять всё в тишине, но он срывал голос оттого, как много льется из его тела. По старой, уже запылившейся традиции в их университете, здесь их любили, прибывшие студенты всегда отправляли кому-то из старшекурсников на второй неделе после учебы свои письма от руки. В них, как они умели, делились впечатлениями от учебы, мероприятий и общего склада в голове, оставшегося от непродолжительного времени за стенами зданиями. И когда Минхёну, как одному из лучших студентов своего факультета, пришло то самое письмо, он не мог избавиться от скребущего чувства под кожей, будто в него пристально смотрели со всех сторон, ждали, когда же тот откроет конверт. Кто осмелился ему написать. — Ты до сих пор не открыл его? В первых числах ищущего чужой любви марта они часто проводили свое время здесь, — на небольшом закрытом островке, площадке с длинными, плотно покрашенными скамейками, у женского кампуса. По негласным правилам и из вежливости, сюда нельзя было приходить, так как он не был связан с их университетской территорией, но друзья, плотно одетые в пальто-футляр, подобно растекающемуся на солнце эскимо, ждали того, кто написал Джемину письмо. — Нет, я не решаюсь, — Минхён осторожно проводил рукавом своего пальто по стеклу очков, запотевших от дыхания, молясь не наделать царапин, — Думаю, сегодня осмелюсь. Джемин лишь толкнул его плечом в бок, от чего Минхён недовольно зашипел, как старый кот с облезшим хвостом у дверей главного корпуса, кого выкинули от теплого места под кроватью хозяина. Ведь Джемин открыл свое письмо еще в первый день и был крайне недоволен, что его рецензии похвалили и посчитали весьма нужными и уместными в их время. Неудовлетворен так значительно, что весь вечер перечитывал строку за строкой, а ближе к вечеру и вовсе уснул с пожелтевшим листком. — Думаю, тебя похвалят, скажут, что ты не стараешься копировать старое, а думаешь, как бы написать то, чего не было до тебя, а еще — Джемин криво улыбнулся и показал на человека, идущего в стороне от женского корпуса, — иногда ты пишешь ужасно нудно, вполне соответственно тебе самому..
У Минхёна тряслись руки, когда он достал заветное письмо в полном одиночестве их комнаты. Оно было плотнее, как набитый сладостями карман детских шорт, чем у Джемина и наполнено баловством кроме самого письма, потому что через бумагу конверта прощупывались не единичные листы. Минхён осторожно разорвал у самого края плотно приклеенную верхушку и достал, как и ожидалось, стопку не наспех сделанных рукописей, непохожих на привычные работы в университетских стенах. Здесь любили краткость и силу голоса. — От них пахнет весной и шоколадом, — тяжело вздохнул Минхён, прижимая бумагу к носу и втягивая аромат попавших духов, которые намеренно распыляли по всей работе, дошедшей до парня. Невозмутимо достав всё приложенное к небольшому конверту, взгляд сквозь округлые очки не зацепился за автора. Имя отправителя не было указано, как обычно этим промышляют новые студенты, а только его собственное: Ли Минхёну, студенту третьего курса. Написано было весьма бунтарским, по его собственному мнению, почерком, что не особо поощрялось их заведением. Консерватизм кашлял и заражал каждого с первого года обучения здесь. Все ряды буквы прыгали с места на место, выведены были долго, но не старательно, а самые последние строки вовсе тянулись к углу листа, будто сам конверт вырывали из рук. Поправив оправу очков, Минхён принялся читать букву за буквой. Ему приходилось откладывать письмо не один раз, отдыхать, сгребать собственные руки, чтобы не разорвать листы, проверять чистоту стекол и даже вчитываться в слова без них. Он проверял, действительно ли это письмо написано ему, пока не вспоминал о том, как именно его строчки критикуются в письме. Именно стихи Ли Минхёна, студента третьего курса, подвергаются нападкам и насмешке, как нечто очень сумбурное и рифма ради рифмы, а порой она и вовсе отсутствует или настолько нескладна, по словам автора письма, ему хотелось повеситься от скуки и навестить Шекспира. Стихи дотошно разбирались, а каждому неуклюжему слову подбиралась замена, что действительно имела смысл, да настолько сильно впаивалась в текст, будто она и должна была родиться там сквозь муки. А проза, та, за которую Минхён ненавидел себя, хвалилась, хоть и все слова о ней было умещено в одно слово: Неплохо. — Даже не хорошо, — с умешкой процедил сквозь зубы парень, когда дошел до самого конца, где на трех страницах было высказано всё недовольство к молодому автору университета, — И кто же этот критик? Но на последней строчке красовалась лишь небольшая буква Д. Совсем детским почерком, и чуть наклоненная в бок, загнувшаяся от смеха над самоуверенным Минхёном. Она округлила себя руками-линиями, в порыве искрометной радости над чужим трудом, и смотрела прямиком на него, получившего кроме письма работы того самого таинственного студента. Они оказались лучше его. Были лучше любой, что когда-либо написали здесь, пахнущие наступившей весной..
— Почему ты не можешь мне этого сказать? — Минхён шептал, сидя рядом с угрюмым парнем, должно быть его другом, потому что единственным местом, где можно было найти всезнающего старосту с последнего курса, было общество мертвых поэтов на полках, чьи имена монументально хранились в предназначенных для них позициях, выгравированных на сетчатке обучающихся. Собирали вековую пыль и отпечатки пальцев скучающих студентов. Библиотека их университета была действительно выдающейся, хранящей в себе тайны не одного поколения писателей, критиков и запутавшихся в себе. В ней умирали мечты, имена, скрытые за плотными жилетками, и вбирались самые неудобные звуки. Столы покрывались слоем из жирного блеска от вспотевшего лба, а за полками проговаривались молитвы. А следом поцелуи губы в губы. — Мы не имеем права разглашать авторов писем, если они не хотят сами сказать, кто это был, — Джено с громким хлопком закрыл учебник литературы, получив в ответ осуждающий взгляд библиотекаря и приложенный палец к губам, — не первый же год здесь. Сам знаешь, студенты самостоятельно вызываются и говорят старостам о тех, кому хотят написать. Что там такого было? Но Минхён не мог сказать. Собрать в кучу мысли, ведь они уместились бы только в десятитомник, что там, среди критики его работ скрывался настоящий талант, ищущий истину в его трудах, дотошно разбирающийся до того, какую историю хочет рассказать каждому Минхён. Если и он не любит допытывать читающего собственными мыслями. Горло долгое время болит от крика, похожего на звук улетающих журавлей каждую осень. А те приложенные отрывки были гениальны в краткости. Они не срывали голосовые связки, не старались доказать Минхёну, что рядом с ними он выглядит смешно, а только жили. Существовали в своем прямоугольнике бумаги и терпеливо ждали, пока их прочтут. — Мне никогда никто такого не писал, — и Минхён не соврал. — В этот семестр набрали очень талантливых парней, и я не удивлен, что именно тот студент выбрал тебя, — Джено поднял на него свой уставший, покрасневший взгляд, будто бы рубиновые ветви с кленовыми листьями обрамляли его зрачок. Глаза наполнены тонкими деревьями из капилляров, а взгляд становился с каждой секундой все мутнее, будто из него высасывали всю яркость. Он сам тебя выбрал. — Но я не могу сказать, кто это сделал. Надейся, что он сам даст о себе знать. А поверь, он это сделает..
Весна забирала в нём самое лучшее. После полученного письма Минхён не мог вернуться к писательству. Как бы он не старался ни одно слово не складывалось в нужное предложение, а то и в абзац, который будут разбирать в школах по его книгам. Он не замечал грубые ошибки, а родной язык стал чуждым для него. К нему не приходили по ночам, не боролись за свою маленькую жизнь буквы в слоги, а гордо молчали, ожидая, что Минхён сам сможет создать трагедию, кричащую по анонимному письму. Он так и не смог разузнать, кто написал ему злосчастное письмо, но он и не так уж пытался. Голоса нет, и на крик не хватает сил, весенний ветер принес с собой новые болезни. Когда он приходит в первый раз на собрание после очередной мартовской простуды без работ, Джемин дал слово мужчины, что никогда больше на ночь не оставит открытое окно, на него смотрят с оглядкой. Так, словно Минхён не оделся, ходит на мозолистых руках по залу или напевает военные песни, как минимум его не обозвали и не послали прочь. Настроение в городе становилось всё более напряженным и Минхёну только хотелось жить, пока он не узнает, кто написал ему несчастный текст. За всё время он скучает. Несколько раз выходит потанцевать под живую музыку и покурить, хоть и в болезни его легкие отвергают дым летящего яда, но впитывают, отчего Минхён содрогается на тяжелый кашель, как больные палат с туберкулезом. Он решает, что лечиться обжигающим горло алкоголем лучше, чем лекарствами, которых не хватает в аптеках в любом квартале их города, но они могут спасти кому-то жизнь, поэтому после каждой своей неудачной вылазки на улицу, расправляет организм вязкой жидкостью, кружащей ему голову. И когда он чувствует запах весны и шоколада в баре, где никогда не пахло ничем больше, чем тяжелым запахом дерева, ему так и не сказали, когда мальчишки могут начинать носить такие ароматы, смешавшегося в скудной пропорции с потом и сигаретным дымом, Минхёну кажется, он совсем опьянел. Но на другом краю не столь большого стола его кожу царапает чужой взгляд, выводит круги по шраму, обволакивает светом от тёмных глаз без стыда. Оглаживают руки у закатанных рукавов мятой рубашки, оправданием было бы глупым, как утюг сгорел на этой неделе или Джемин заложил его за пачку хороших сигарет, теребят за плечи и целуют у сонной артерии. Они застегивают пуговицы у самого горла Минхёна, наблюдая, как адамово яблоко рефлекторно поднимается, а сам он задыхается. Писатель мгновенно отворачивается, стоит глазам напротив взглянуть на приоткрытые губы, двухдневную небритость, а потом в его собственные. И он боится повернуться, зная, парень неподвижен, все тем же спокойным взглядом ищет в Минхёне ответы на собственные вопросы. Ответы не появляются, на что кожу в ответ обливают ядом и будто плюются, покрывая бледность плотными красными пятнами, создающими собой слова позора, те, что повторялись в том же порядке, как и в письме. Потому что Минхён не писал о любви смело, а застенчиво, нескладно, как никогда не любят. А тот писатель написал. О чувствах к мужчине? — Вам есть то, чем вы можете с нами поделиться? Обычно на всех первых для себя собраниях авторы приносят тексты, — зевая, он достаточно громко произнес притензию в сторону парня, исследующего его взглядом, даже не смотря на него, — нечего показать? Тогда для чего вы пришли сюда, занимая чье-то место без какой-либо пользы. — Как и вы? Не бойтесь, я уже планировал уходить от скуки. Без намеренной осторожности руки уперлись в стол, покрытый лаком, но оставляющий занозы, отчего на весь зал раздался неприятный скрип от царапающего пол стула, становясь аккомпанементом под который парень встал. В остальное время его провожала тишина и удивленный взглядом любопытных глаз, сталкивающих с собой весну и зиму, умирающую от стыда в стенах запотевшего заведения. — Или вы решили, только написав посредственные стихи и прославившись с ними в университете, можете приходить без работ и занимать чье-то место? Они настолько же пустые, как и ваш взгляд, который весь заполнен только алкоголем. От вас пахнет из-за этого, — его голос скользил вдоль шеи Минхёна и душил, он забирался под одежду и оставлял неприятную чесотку, кусал, и терзал кожу, как самый верный паразит. Когда его совсем тихим голосом окликнули, попросив перестать. Донхёк? — У меня нет никаких вопросов к тебе, — он переходит на ты, и без особой грации накидывает на свои плечи верхнюю одежду, будто она в два раза больше него. — Только ты самый большой трус из всех, кого я знал. Весь вечер после его ухода заполнен запахом весны. А Минхён впервые задумывается о любви. Донхёк..
Второй раз Минхёну приходит письмо через неделю, Джено кладёт его в одну из итоговых работ, виновато поджимая губы, где все листы, их было около четырех, потому как одно порвано и обрывки бумаги лежали на самом дне конверта, исписаны. На каждой странице было только одно слово. Повторяющееся, повторяющееся и повторяющееся. Трус. Трус. Трус. Трус. И новые работы, в которых Минхён искал и находил себя..
Они встречаются случайно, если даже он не верит в это, и считает подобное издевательством собственной судьбы, когда Минхён одергивает плечо в парке, стоя за спиной и не в силах не прикоснуться, дотронуться до Донхёка, не доверяю тому, что это не его желание разума узнать о любви. Человека, подарившего ему цветы в своих работах и самое теплое дуновение весны, но холод в словах, хлопья покусанных губ. Около женского кампуса, там где они обычно всегда терпеливо сидели с Джемином и ждали того самого парня, подарившего свое первое письмо. — Донхёк? — он неуверенно тянет это имя, оно не отскакивает у него от языка, а медленно, перекатанными движениями срывается с губ, стоит таинственному автору повернуться. Ботинки промокали под приближающиеся апрельские воды, на пятки наступало и царапало кожу лодыжки странное чувство. Его спутанные волосы напоминали собой ту самую жаркую осень, в которую непривычно одеваться как летом, они таили в своей глубине темный цвет, больше похожий на сгоревшую карамель, чем на благородный рыжий цвет, пряди вились на ветру, подарившему им первое тепло в этом году. Кожа под солнцем толстыми полосами блестела, непривычно гладкая, та, которую Минхён мог видеть только на лакированных картинах, от чего к горлу подступал небольшой ком, пока на него не подняли глаза. К нему хотелось прикоснуться ещё и ещё, сгорая заживо от исходящего изнутри жара. Уже дважды предпочитал свитерам плотные рубашки и голую длинную шею с плотными пятнами-родинками, открывал руки до локтей, и будто никогда не застегивался, позволяя ветру обдувать всю его кожу, сдувать космическую пыль потухшей звезды, оставшуюся на нем плотным клеймом жизни. И пока с чужих искусанных губ не успело сорваться даже слова, Минхён успевает только сказать. — Где ты научился так писать? Где ты научился так любить? Ладони Донхёка крепко сжимают небольшую книгу, темно-синюю обложку которой он прячет под тканью рубашки, не желая показывать и кусочка его жизни перед Минхёном. К нему был только февральский мороз не растаявшего снега, не успевшего исчезнуть до их знакомства. — Я никогда не учился, хорошему писателю это не нужно, и мне нравится больше читать, чем самому рассказывать, — Донхёк поворачивает голову вбок от него и опускает взгляд на собственные ноги, что по-детски раскачиваются из стороны в сторону с довольно грубыми ботинками на них, — ты отвлек меня от чтения ради этого вопроса? — Тогда почему ты критикуешь меня так, будто всё знаешь об этом? Почему ты делаешь вид, будто можешь рассказать, кто я и называешь после этого трусом? Его голос дрожит за спиной Донхёка, прячется за неширокими сгорбленными плечами, ему захотелось вытащить из него позвоночник, хорошенько встряхнуть и вставить обратно, и он снова боится говорить ему всё в глаза. Боится сесть рядом и спросить обо всем. Он был прав, Ли Минхён самый настоящий трус, о котором Донхёк и писал. — Потому что не нужно говорить, когда тебе не о чем сказать, — Донхёк встает со своего места, напоследок взглянув с ног до головы на старшекурсника, — а ты кричишь так, будто если не надорвешь голос, то тебя никто не услышит. А когда молчишь, то кажешься мне более недалеким, кем ты в настоящее время являешься. И весна снова уходит, а Минхён не хочет её ловить и в этот раз. Оставляя Донхёка наедине с последним днем марта. В тот же вечер он напишет свое первое ответное письмо Донхёку, но так и не попросит Джено передать ему его..
— Ты узнал, кто написал тебе письмо? Джемин всегда возвращался поздно. Минхён никогда не знал его без дела и тот был сам не свой, если не заполнял все промежутки в расписании своими весьма бесполезными делами, кружками, встречами и написанием рецензий. Он расцветал в труде и в нем же погибал, когда каждое утро вставал раньше всех в кампусе, работая над очередным проектом или заучивая новые слова из мертвого языка, из гроба чужие голоса доставали каждого студента. У него всегда был уставший взгляд, но добрые сияющие глаза. Он одинаково тепло встречал каждого, кто разговаривал с ним, а руки, что крепко сжимали твою ладонь при встрече, оставались мягкими, разглаживали текстуру кожи на костяшках и исследовали тебя всего. Порой и щекотали, что вводило в ступор. Его рецензии были удивительно точны. Он подбирал студенческие работы так, будто именно все в этот день хотели прочитать очередной разбор военных будней со слов дальних родственников учащихся, а в другой мечтали разузнать, чего хорошего можно найти в обычном среднем тексте про любовь. Но обычно Джемин молчал. Ему не хотелось разговаривать в большой компании или во время учебы, он был немногословен, но в свободную минуту рассказывал целые историю собственному факультету, пока анализировал очередной текст, что попался в руки. Даже если это была работа его друга — Минхёна, который всегда, нервничая, выходил на улицу, выкуривал несколько сигарет, и возвращался уже к готовой рецензии и теплым рукам Джемина. Вероятно Джемин был единственный, кто ждал его работ не потому что желал дойти до того самого дня, когда Минхён испишется или создаст недостойную для писателя вещь, а потому что хотел прочитать своего друга. И не как критик, чьи рецензии широко расходились в университете, а как человек, знающий его уже несколько лет, изучивший вдоль и поперек Ли Минхёна, но не способный заглянуть внутрь человека, чьё сердце не знает такой отчаянной вещи, как любовь. О чём сам писатель не может сказать в полголоса ему вслух посреди ночи, как бы его не хотели услышать, ведь Джемин единственный, кто не даст ему упасть. Он его поймает. — Узнал, но он посчитал меня трусом, — Минхён лежал на твердом дешевом матраце, прижавшись лопатками к постельному белью как можно теснее, и неотрывно смотрел в потолок, будто желая разглядеть звезды сквозь кирпичную кладку. — Так убеди его в обратном, — не разуваясь, Джемин прошел к чужой кровати и уселся на самый край, погладив по голове своего друга, — тебе не нужно доказывать, что ты хороший писатель, чтобы доказать ему твою храбрость. Рядом с Минхёном лежали скомканные исчерченные листы и пустые бумаги, без единой строчки. Ему было что сказать, но он не хотел рассказывать это даже бумаге. Она выдаст его секреты первому проходящему. Он боялся узнать причину своего ступора и почему даже сейчас у вечно готовящегося поймать его Джемина, он боится упасть. Расшибиться о чужой взгляд и крепкие строчки, заполнившие его голову. Скребущиеся изнутри и просящиеся наружу слова, как самый ядовитый газ, сцепившийся с кислородом. — Но как? Если я тот, кем он меня называет. — Оставайся им, только напиши ему письмо сам, — Джемин пожимает плечами и кладет теплую большую ладонь с волос на чужой лоб, поднимая темную челку, — о том, чего больше всего боишься. Если не получится это написать, то попробуй потом сказать. И оставляет поцелуй, проверяя, есть ли жар от незакрытого самим Минхёном окна. И Донхёк получит. Письмо, в котором не будет самого взрослого страха, празднующего свой день рождения в ту же ночь, когда Минхён впервые сел переносить свои стихи на бумагу посреди кровати под светом небольшой лампы, а его ругали из другой комнаты, что он портит зрение в темноте. Его никогда не поймут, не найдут талант в смешно построенных строчках, как не пишут по-настоящему гениальные люди, а тем более поступившие в такой университет. Произведения никогда не продадутся в нужном тираже и не разберутся серьезными критиками, а если их и найдет кто-то, то только рассмеется в лицо. Поэт без признания, складывающий рифму как учащийся школы при задании сочинить стих о доме, нервно топчущий ногой по полу. А другой, всегда тревожащий Минхёна. Любовь. Мгновение, в котором чувство будет распалять его до кончиков пальцев, не различающих текстуру узоров кожи под пламенем солнца, где он позволит себе не писать остаток жизни в потребности жить собственными историями, посвящая своей любви работы с выдуманным нарочито сказочным счастливым концом. Он должен быть хоть в какой-то версии его реальности. Минхён, что будет не только писателем со своей музой, а человеком, которому можно шептать, чтобы его услышали. Мужчине без нужды до длинных и бессмысленных предложений. Его бы приняли безо лжи о своем счастье и самочувствии? Кому не потребуются стучать так громко в чужую дверь, лишь бы его впустили обратно с охрипшим голосом и разбитыми руками до плотных кровяных пятен. Не вставать на колени с мольбой поцеловать его нежнее у едва различимого пульса. Точнее убивать. Он бы умолял убивать его не так беспощадно. Не размазывать мгновения перед костяшками, как самый обыкновенный кошмар, что не вспомнить на следующее пыльное утро, а только оставшуюся после него дрожь, судорогу по всему телу. В том, где он никогда не вспомнит хороших отрывков, как он гнался за чем-то все дни детства, юности и молодости. Как пытался дотянуться до чувства, писал о нём так громко, как только умел, и на что хватало сил. Когда ему было больно. Когда ему было радостно. Когда он не знал, о чем еще мог сказать, чтобы все думали, будто он знает какого это. Любить и быть любимым. Но только и Донхёк понял, что Минхён никогда не умел. Единственный, кто захотел вслушаться в крик. И выбирал слова в слепую о том, чего по-настоящему не знал за все свои годы. Он никогда не подарил бы ему защиту, как всегда делал Джемин, а разгромил бы каждую попытку показать, что тот когда-то был любим. Потому как не терпит лжи? Или потому что сам не позволит лгать кому-то о том же. Что тревожит его самого, о чем сам вычитал в чужих коротких, но сильных словах. Минхён никогда не узнает. Но когда он дописывает свое письмо Донхёку на нем остаются капли от слез, запах с его ладоней и совсем небольшая, осторожная буква М..
Узнав, что Донхёк получил его письмо из рук Джено, Минхён старается оставаться в своей комнате всякий раз, как только появляется возможность прогулять бесполезное занятие или спрятаться от непогоды. Он ищет пути лишний раз не встречаться с Донхёком и когда наступает вторая неделя апреля, Минхён уже скучает по тому, как писать. Донхёку. Но в этот раз ему не хочется создавать стихи, не хочется так громко изводить своего горло, а рассказать в прозе всё, о чем он мог только думать. О нём. Когда Минхён пишет, Джемин не смеет ему мешать. Он не ругает его, когда тот пропускает очередную уже важную пару в университете и старается облегчить наказания за каждый прогул. Приносит ему поесть в эти несколько дней, пока друг выводит буквы так, как ему вздумается, возвращается пораньше с собственных занятий убедиться, что его сосед в порядке. Когда пишет у кровати, у окна, на полу в ванной комнате, меняет чернила на карандаш, а иногда будто печатает пальцем в воздухе, стараясь не думать, а только переносить всё сразу, так, как нескладно тают слова у него на языке. Он приходит впервые за долгое время на собрание с целой пачкой листов, и не удивляется, что находит там Донхёка без них. Тот не смотрит на него, но по пальцам и ногам, отбивающим какую-то мелодию, не схожую с песней, играющей в баре, видно, как парень волнуется. С дрожью во всем теле до Минхёна доходит очередь, и он начинает читать абзац за абзацем своего текста. Под удивленный взгляд Джемина, в этот раз его друг решил посетить собрание вместе с ним, Донхёк выбегает на улицу, не выдержав на третьей страницей, с грохотом падающего стула от собственной неожиданности Потому что все было только о нем. О том чувстве, что взбудораживают мысли о Донхёке, о его искусанных пухлых губах, об отросших волосах и длинной шее. Конечно, он не мог написать это как о парне, но все напоминало его, и сам образ понял это, когда на последних строчках Донхёк краснел и кусал кутикулу пальцев. Минхёна встретили в тот вечер с самой долгой похвалой, что он мог услышать за весь университетский период. Поздравив с громким возвращением в писательскую среду с чувственной работой. Чтобы на следующий день на доске появился самостоятельно приколоченный текст, что сняли только через несколько часов, собравший вокруг себя недовольные вздохи и громкие выдохи. Где неизвестный студент расписал в самых красочных деталях о том, как хочет сделать самые ужасные вещи с парнем, ужасно походящим на Минхёна. В каких местах и под какую музыку, до мельчайшего звука удовлетворения. Особо нудный, абсолютно бесталанный и надоедливый трус. Но очень привлекательный. — Я боюсь представить, что у вас происходит, — Джемин, затаив дыхание, проводит пальцем по одной из строчек, поднимая брови от должной глубины прочитанного, — но это очень смешно. Теперь он понимал авторов, что писали о любви. Письма, которыми они обменивались с Донхёком, и становившиеся достоянием университета, от его друга, врага или знакомого по переписке, все еще пахли топленым шоколадом под весенним солнцем, и стали приходить все чаще, пока Джемин жаловался на отсутствие в собственной жизни хоть доли интересного. А Донхёк решился вывесить одно из самых личных посланий на стенде, о чем на утро узнали абсолютно всё. Минхён лично, когда в их комнату вбежал улыбающийся Джемин со своей самой безумной улыбкой, которую когда-либо можно было застать. В нём не было ничего настолько тайного, о чем обычно Донхёк писал в письмах Минхёну, которое точно должно было попасть в руки, избежав лишних глаз. Точнее критики и собственных текстов. В них были все подробности о желании поцеловать, а затем ударить в те несчастные губы, из которых может доноситься его собственное имя. Донхёку не нужно много писать. Он всегда краток, когда тексты Минхёна долгие, они монотонно перетекают из страницы в страницу, как самые бурные реки. Сейчас его письмо выглядит как самое долгое признание в любви. Но не в человеческой, плотской, романтической, что обычно перечеркивал Минхён на несколько раз, а в писательской. Тот восхвалял его наглый нрав и смелость в высказываниях, поощрял непривычную для него форму текста и то, каким его описывали. Он впервые похвалил его. За текст о самом себе. И когда Минхён в очередной раз читает очередное письмо на стенде, а позади него шепчутся мальчишки с первого курса, ему становится не по себе. В тот же вечер Минхён впервые признался Джемину, что Донхёк ему, кажется, нравится, а еще страшнее, он может влюбиться. — Вы даже не разговаривали толком, как он может тебе нравиться? — Понятия не имею, Джемин, — Минхён тяжело вздыхал, наблюдая, как Донхёк с кем-то возвращался домой в общежитие, смеясь на всю улицу, — но мне кажется, пора сказать, что я не трус..
Минхён ненавидел библиотеки. За всю студенческую жизнь он ни разу не готовился к напряженной сдаче важных предметов здесь. Ему не хотелось сидеть в тишине, молчаливо читать и исследовать глазами каждого, кто, как и он, захочет бунтовать в столь строгом месте, под взглядом невысокой женщины в очках с острой оправой. Прикладывать палец к губам, приподнимая брови в недоумении, а следом погружаться в мир самостоятельной жизни, ведь только так здесь можно было не вылететь после первого курса, но для каждого студента были свои исключения. Но не в этот раз. Минхён приходит не для занятий, а только для того, чтобы взять необходимые книги для Джемина, потому как тот исключительно занят, зная, что где-то у окна сидит скучающий по нему Джено, а в другом месте терпеливо спят. Поэтому, проходя между полок и уважительно осматривая фамилии гениев, чьи имена так гордо высечены на книгах, он представляет где-то свое. Так, протесниться между ними, но не оказаться хуже, а подарить литературе нечто большое. Новое видение. — Не знал, что ты любитель библиотек. Люди, которые получают похожее образование, как у нас, не всегда стремятся читать уже на старших курсах, — шепотом донёсся до его ушей знакомый голос. Донхёк ставил на место одну из книг о теории литературы и выглядел лучше всех тех, кто сейчас готовился к первым заключительным работам. Он снова не стеснялся высоко поднимать рукава своей жемчужной рубашки и оставлять ключицы абсолютно голыми, расстегивая верхние пуговицы. Волосы были подстрижены короче, чем когда он впервые увидел его, но челка все еще спадала на лоб, прилипая чуть выше бровей. Так же отливалась карамелью на солнце из окна библиотеки. А строгие ботинки сменились легкой обувью к черным брюкам, что теснили его весьма длинные ноги. — Олкотт? Единственное, что смог увидеть Минхён в руках Донхёка, так как он не мог спрятать часть своей жизни за ткань пальто. Приближающийся май не щадил никого. — Нужно же хоть как-то отвлечься от учебы? — Донхёк осторожно прислонился спиной к книжной полке, смотря в глаза Минхёна через толстое стекло очков, а следом на губы, — ты придешь на следующее собрание? — Вероятно, если Джемину снова не нужна будет помощь в подготовке. Очки Минхёна все время опускались с носа до самого кончика, из-за чего тот их неустанно поправлял, недовольно ругаясь на себя самого за такую модель, что вызывало искреннюю улыбку Донхёка, расслабленно стоящего рядом. Пока кто-то не окликнул его, ведь только так Ли обращал на кого-то внимание, за что получил выговор от библиотекаря, спокойно поправляющего книги в другой секции. — Надеюсь, я тебя увижу с новыми текстами, — Донхёк надвигается на него, подобно поднимающемуся солнцу, походящему на выжатый апельсин, для ожидающих рассвета горожан, касаясь теплыми пальцами до скул. И осторожно снимает очки с Минхёна, чтобы снова, уже самому, одеть их на него, — Тебе очень идет с очками. Ты красивый..
Военное настроение подкрадывалось незаметно. Всегда особо остро чувствовали изменения в мире именно писатели, они оставляли за своими плечами труд неких летописцев, выплевывая на бумагу горькие события одно за другим. Они вжимали их меж абзацами и оставляли пятна, кляксы, напоминающие собой фигуры, прячущие своими тучными телами истории других людей, их израненные спины. Но Минхён сам никогда не писал из лета в лета, но читая чужие тексты, знал, именно писатель может почувствовать, как горячо жгло шею солнце, насколько невысоко поднималось оно из тяжелых облаков, и как сгущался день. И в тот день, когда многие из текстов на собрании были о войне, а сами люди старались перенести через руки собственное горе, которое они неторопливо запоминали с морщин лба, перекошенных губ и тех из немногих мгновений в глазах остававшегося только немого ужаса, ему стало не по себе. Она никогда не достигнет нас, хотелось писать на столе ножом снова и снова, так, чтобы это осталось на сердце тех, кто допускает её. Минхён не пришел сам с войной. Он хотел ее победить, но за несколько стульев от него сидела она. Сжимала свои дрожащие запястья на каждом из текстов поэтов, склоняя подбородок к столу от слез, чтобы никто не увидел истинные следы, оставшиеся после каждого слова и его аморфной оболочкой о страхе никогда не. Никогда не вернуться домой, не лечь среди полевых цветов, не расцеловать своих друзей за каждый грех. В его руках не была чужая кровь историй, как и гениальная проза или строки, что дошли до него в ночи, а слова под утро, когда с не сбиваемой температурой он писал. Писал, не редактируя, отбивая ногой каждый пробел и лишнюю запятую, выставленную так, как его вздумалось. Где нет его, нет людей, нет никого, кто мог бы рассказать, а только показывающая всё тишина, подобно той, что сохранилась после прочтения. Неустанно поправляя свои очки, глаза проходились по тексту не про любовь, а на то, что с ней было связано. Они слышали ароматы, видели перед собой мятую одежду, несмывающиеся чернила на запястьях и то, о чем обычно забывают, звуки, раздававшиеся на полу от несмешной истории, от прижатых губ к впадине между ключицами. Донхёк храбрый. Вероятно, начавшись в один из дней война, он бы первым вышел с винтовкой на плече, тяжёло шагая на разломках своего родного города. Ведь любовь тех, за кого не жалко оставить после себя только пепел, сильнее страха. Но война ужасна, она бы забрала его, его любовь, его мечты и всю его храбрость. Ужас ничего не оставит от дома, в котором он вырос, только бессилие, тошноту, что приливает к горлу, а ты сдавливаешь поперек кожу кулаком до удушья. Донхёк бы вышел на улицу и прокричал на всю площадь о бессмыслии войны, даже если бы его череп проломила подошва обуви, а густая кровь залила разбитые пешеходные дорожки. И разве хоть одна выигранная война стоит жизней тех людей, которые не воевали ради победы, а ради собственной свободы? Ради того, чтобы у них не отняли их Родины. — Знаешь, что сказали моему отцу, когда мужчины вернулись с войны живыми? — прошептал Донхёк на ухо Минхёну, стоило им выйти покурить в тот вечер собрания, точнее Донхёк не курил, а ждал своего приятеля по переписке, — даже день победы они никогда не смогут вспомнить, не рыдая, как мальчишки. Потому как они видели своих умирающих друзей, их перекошенные обгорелые лица и пустые глаза; что осталось от их дома и счастья тишины, которой они боялись, ведь та предвещала падение. И все вокруг залилось трупами: их руки, лица, трава, в которой раньше они беззаботно лежали. Но, то поле заполнено теперь только пылью и слезами тех, кто оттаскивал тела родных, молясь над ними. И разве после этого он мог сравнить хоть что-то с войной? Несуществующей вне страха каждого шороха, движения стен и полярной тишины, но со смелостью сделать всё, чтобы не потерять свое место или точнее то, что от него осталось. — Они могли заниматься искусством, а не войной. Узнать, что такое любовь и нести в своих руках нечто большее, чем смерть. — Люди сделали выбор, когда отобрали не только у всех будущее, но и у самих себя. И когда он соберет все свои вещи и слезы, а написанные буквы запеленает в собственную одежду, Минхён не узнает, что именно Донхёк защищал его текст в тот день больше всех. Снова не принеся и слова вне головы. Потому что хотел сказать это лично..
— Ты не писал мне письма так долго, — они сталкиваются друг с другом на одной из университетских лестниц, когда оба, как круглые талантливые троечники, прогуливают самые важные, но одновременные скучные пары, не находя себе там место. В тот же день Минхён впервые задумался о своих чувствах к нему. А точнее что с ними делать. — Мне нечего тебе сказать, — Донхёк поправляет учебники под рукой и не смотрит на него, рисуя на пыльных носках ботинка грустные карикатуры, — я всегда немногословен. Тем более нет настроения писать. Донхёк снова торопился. Звук каблуков обуви отстукивал от каждой скользкой ступени их извитой лестницы, ведущей во вторую, самую светлую и тёплую зимой, секцию, где жили только старшекурсники, такие как Джено, готовящиеся к выпуску. Часто они оставались в комнате, предназначенной для четверых, совершенно одни, пользуясь своим одиночеством ради учебы, спокойного сна или возможности обезуметь. Но когда Джено, придя к Джемину за очередным важным словом.
Последние дни прощающейся с ними весны были один из немногих, что таили в себе еще не разъехавшихся по домам учащихся. До того, как они считали количество встречных поездов по долгой дороге обратно и насколько часто капли дождя забавно ударяли по лбу старающихся на фермах рабочих, если им, конечно, было куда возвращаться. Или гордость не давила на их возмужавшие плечи и широко расправленные спины, крылья, что зарубили под корень еще с детства. Весь факультет приглашался на небольшой вечер у засоренного пляжа, с мирно лежащими взрослыми после работы и их шумными дети. Здесь встречалась юность с интимной молодостью, держалась за руку и до сухости в горле просила остаться. Как Минхён. В тишине писатель боялся, что уже завтра он никогда не увидит только свою весну, как минимум это никогда будет длиться до того дня, как здесь начнут собирать остатки переспевшего урожая. Потому как парень планирует остаться в городе с мокрыми ладонями и жемчужным ожерельем из слёз, случайно оставленным Донхёком. Некоторые преподаватели уговорили его пережить один сезон, чтобы доработать определенные проекты и перейти на повышенную стипендию. — Ты не говорил с ним? Некоторые из старшекурсников, не предавая угасающие привычки учащихся университета, будь они прокляты, о чем повторял Джемин, доставали с темнотой бенгальские огни с возможностью подарить их любому желаемому студенту. Дарили, подобно бумажной открытке в форме сердца, спрятанной в глубине рюкзака в младшей школе своего тайного возлюбленного. Улыбчивый парень Ренджун, что учился на одном курсе с Минхёном, но отлично от него писал исключительно поэзию, скромно воспевающую человеческие желания и красоту замкнутого мира тихого Хуана, подарил свой Донхёку. Они подожгли их вместе, сидя на капоте машины одного из студентов последнего курса. Приглушенный свет от бенгальского огня, что напомнил ему тот, раскрывающий Донхёка совсем иначе перед ним, когда он отчаянно не хотел влюбляться, как умеют только писатели, но воспевал своё желание каждое собрание возвращаться домой вместе. Минхён тогда вовсе не случайно касался плечами смеющегося Донхёка, пока они оба не стали шутливо толкаться, полярно шатаясь от краев дорожек. — Думаешь, все они догадались, что это мы? — не подумав, озвучил Минхён первую свою мысль, сразу же прикусив губу от глупости своего вопроса, долгие минуты, в тишине смотря только на Донхёка, хоть их корпуса находились в другой стороне. — Догадались, не все же глупые, как некоторые, — он вопросительно взглянул на Минхёна, на всю улицу рассмеявшись в ту же секунду от надутых искусанных губ, когда Минхён, испугавшись, отвел от него взгляд, смотря в темноту, — Ты так боишься смотреть на меня? Минхён стал бояться этого в последнее время, хуже любого кошмара, не скрывая этого факта перед Джемином, терпеливо ожидая раскрыть всё, что не должна видеть бумага, уставшая от мыслей писателя. Он мог выбиралть тесные рубашки, объясняясь недостатком кислорода, носить смешные головные уборы и даже отращивать волосы, чтобы его уши не так видно покраснели и не выдавали его хуже любых слов и признаний в письмах. Потому что он не готов был сказать самому себе, что может сделать всё то, о чем писал в письмах. О чем они раскрывались друг другу, но вели себя исключительно как друзья. Но ему нравилось замечать, как Донхёк отвечает тем же. Ты пишешь чувственнее, чем раньше, так, как никогда не писал. До меня — Возьми меня за руки или запястья, если ты боишься дотрагиваться до мужчин, — он останавливается и вытягивает свои горячие ладони перед Минхёном, ожидая, что тот не возьмёт его руки, а только отшутится с неловким смехом. Но старший, не думая, хватается за него. Как за единственный кислород, доступный вокруг среди пузыря вакуума, — а теперь посмотри мне в глаза. Красивый И Минхён смотрит. На то, как взгляд Донхёка светится, подобно самым ярким разноцветным бенгальским огням, но опускает взгляд на обветренные губы, что дрожат перед ним. Достаточно закрыть глаза и зацеловать его, прижаться ближе и исследовать все, что заставляет Донхёка писать те вещи. Говорить все слова, когда они остаются одни на собрании, когда шлют друг другу письма. Когда они только кивают друг другу, увидевшись в коридорах, делают вид, что не знакомы. Каждый раз мне хочется прикоснуться к тебе на собрании и закричать, как мне хочется быть твоим Но Донхёк отпускает их руки. Шутливо ударяя по плечу Минхёна и ускоряя свой шаг. — Они закроют двери через десять минут, и нам придется ночевать на улице, ты же не хочешь уснуть в обнимку, как два несчастных? Я хочу поцеловать тебя — Нет, — устало отвечает Минхён, не отрывая взгляда от Донхёка, которому что-то шепчет Ренджун, а тот улыбается, вытягивая перед собой бенгальские огни как можно дальше, — я хочу так много ему сказать. Пока Джемин лишь кладёт голову на его плечо, он сам опускает взгляд в то же мгновение, когда Донхёк смотрит на него, поджимая губы..
— Ты меня избегаешь? — Факультет стал разъежаться обратно в кампус, собирать тяжелые жёлтые чемоданы, заполненные вещами и сувенирами из города, не прощаться, торопясь на утренний поезд без сна, пока Минхён, испортив свои любимые шорты пятнами от пролитого напитка, сидел на пляже в человеческой пустоте. Беспокойный голос воды кружил голову хуже любого алкоголя. Но сегодня он оставил свой разум совершенно чистым, желая запомнить полностью этот вечер, когда он впервые влюблён, и голос Донхёка, что только сел рядом с ним, смотря за ходом волн и закапывая собственные ноги глубоко в холодный песок. — Нет, — и Минхён отвечал честно. Он уже давно не избегал его и не искал способов, чтобы лишний раз не встречаться, так получалось, — в этом нет нужды. — Тогда почему ты снова не смотришь на меня? — Донхёк прижимает ноги ближе к себе, до плотной кремовой рубашки, деликатно открывающей линию его ключиц. Красивый. От усталости положив голову к себе на колени, он потерянно рассматривает лицо Минхёна, стараясь разгадать его эмоции, — почему делаешь всё, будто меня не существует после того, как я признался тебе? Почему я подумал, что ты действительно можешь любить и теперь ты поступаешь вот так — Ответь мне, Минхён, — он смирительно выжидает, но Минхён молчит, оставляя вопросы в тишине и храня их, как свой главный страх. Донхёк лишь тяжело вздыхает. — Пожалуйста, Минхён, ответь мне что-нибудь. И когда Минхён не отвечает и в этот раз, а Донхёк совсем тихо, как когда-то звала его мама по утрам, повторяет имя на несколько раз, то парень только сильнее закапывает свой взгляд в песок, желая утонуть в нём. Пожалуйста, Минхён. Но Донхёк срывается. — Ты как был трусом, которого я увидел в первый день, так им и остался, — холодно тянет Донхёк, поджимая губы, чтобы не заплакать, перед тем, кто этого не достоин. Он встает с места и стискивает собственные кулаки, только потому что физическая боль может заглушить в нём обиду, — и сейчас, когда я признаюсь тебе в том, что люблю тебя ты даже не можешь мне ничего сказать на это. Я люблю тебя — Слышишь? Я люблю тебя. За твою банальную прозу, за неуместные стихи и за то, что ты никогда не сможешь сказать мне вслух, что ты чувствуешь ко мне. Даже в тот самый раз, когда мы остались совершенно одни и проспали всю ночь рядом, потому что ты чертов трус! — его голос дрожит на последних словах, а сам он всхлипывает от слез, — Блять, даже сейчас ты молчишь и выжидаешь. Минхён не может забыть. Как его не впустили в первый раз в собственный корпус, подобно наказанию для неспослушного мальчишки в его католической школе. Им вдвоём пришлось умолять Джено спуститься за ними вниз посреди поздной ночи, впустить их в свою комнату, а Минхёну уснуть рядом с Донхёком на одной непривычно мягкой кровати, потому что на полу лежали конспекты к итоговым работам, а также его письма. Когда голова Донхёка невесомо таилась на поднимающейся груди Минхёна во сне, а его волосы, такие спутанные, но мягкие, щекотали кожу хуже перышек из подушек. Донхёк похоронил факт, что Минхён поцеловал его в лоб утром, думая, что он всё ещё спит, а Джено слишком занят своей учебой. Только теснее прижал к себе, позволив Донхёку крепко обнимать себя всю ночь, согреваясь без одеяла, ожидающего парня, что заберёт из прачечной на первом этаже свое постельное бельё. А потом прижался губами еще раз.
Минхёна громко хлопает по плечу последний, его самый любимый преподаватель, когда он с гордостью сдаёт один из своих последних текстов, что Ли успел написать после прощального вечера. О Донхёке. С того самого дня они не разговаривали и Минхён уверен, его весна уже давно вернулась домой за сотни миль отсюда, пока Минхён несчастно сдаёт свои долги в ожидании повышенной стипендии. И комнаты в секции, где раньше жил Джено. — Это лучшая работа среди студентов, в этом году так точно. А я читал достаточно, поверьте мне, — мужчина приветливо улыбается ему, записывая в документацию, нужные сведения, — Вы достойны высшего балла, как и нам необходимо будет повесить ваши работы на стенде. Знак для будущих первокурсников? Ли Минхён, хоть и ваши пропуски меня удивляют, но можете быть свободны. Ваше лето началось. С усталостью в глазах он улыбается, в последнее время он привык так часто растягивать свои губы в одну гримасу после похвалы, ему в ответ, благодаря на несколько раз мужчину в возрасте, и уже собирается уходить, как его останавливает преподаватель. — А можно личный вопрос? — на что Минхён мгновенно кивает, уже приоткрывая дверь кабинета, — этот текст. Он о ком-то? Вспоминая обо всём, что приключилось с ним за этот семестр, Минхён только неутешительно поджимает губы, а мужчина усмехается, поправляя собственные очки. Как он мог не. — Так и думал, можешь идти. Но когда он встречает самого Донхёка, стоящего около плотно запертой двери и ребячески держащего руки за спиной, Минхён клянется себе, что заполнит в следующем году весь стенд только работами о нём. — Я подумал, что ты не знаешь мой адрес, чтобы писать мне летом письма, если я уеду, — он поднимает на него свой виноватый взгляд, и Минхён не хочет соврать, что Донхёк никогда не смотрел так на кого-то еще, — Впустишь? Он подрывается со своего места и открывает дверь в их секцию, ведь каждому писателю нужно немного денег и маленькая комната, впуская Донхёка первого внутрь. Джемин уехал еще неделю назад и часть их рабочего пространства стало непривычно пустым, но для Минхёна это всего лишь означало более чистым, хоть и ему уже не хватало Джемина. — У тебя есть лист, чтобы я мог записать адрес? — голос Донхёка дрожит так же невыносимо, как дрожат руки Минхёна, когда он в спешке, среди писем и работ Донхёка пытается найти хоть что-то напоминающее бумагу. Единственное, что он считает пригодным для письма, становится небольшой чек из магазина, неподалеку отсюда. Хватая первую попавшуюся письменную принадлежность, Донхёк оставляет небольшой адрес, отсыляющий их в самый теплый край с распыляющим свои лучи солнцем, который с его смеющимися буквами выглядит совершенно карикатурно. На другой стороне Минхён пишет свой и желает разорвать чек как можно ровнее, но с первым надрывом его попытка становится неудачной. Слышится лишь сдавленный смешок, пока Донхёк пытается забрать этот неугодный им чек из чужих рук и сделать всё самому, но их пальцы сталкиваются. Когда они оба стоят неподвижно и не могут оторвать взгляд друг от друга, Минхён уверен, он не видел никого красивее Донхёка. Так и влюбился его отец. Минхён ненавидит слово случайность, а особенно совпадение. Как и никогда бы не написал слова судьба. — Я люблю тебя, — единственное, на что хватает шепота Минхёна. Донхёк впервые с того вечера улыбается. Писатель будет ожидать, что он сделает это и завтра, прижавшись щекой к теплой, нагретой сдавленным пылающим шаром на небе, руке, в любой день их жизни, в котором он хотел увидеть след его чувств. С особой бережностью снимает хрупкие очки с округлой оправой и скотчем на ней. Так посоветовал сделать он сам в один из дней, когда они случайно упали с его возлюбленного во время работы. За ними не всегда был виден тот вспыхивающий в нём блеск, сопровождающий заботливый взгляд, когда на него смотрел парень напротив, едва слышно проговаривая о красоте. Красивый, красивый, красивый. — Поцелуй меня. Я тоже люблю тебя И Минхёну не нужно больше кричать, надрывать своё горло, молясь быть услышанным, как раньше, чтобы в ту же секунду Донхёк подарил ему всю свою любовь в одном поцелуе.