Не бог, не волшебник, не супергерой

      Арсений отрывается от микроскопа, потягивается на рабочем стуле и смотрит на часы. Там едва перевалило за полдень, а это значит, что можно спокойно выпить чаю и ответить сегодня оставшиеся стекла. Есть в этом что-то медитативное: двигать стекло, настраивать линзу микроскопа на нужное увеличение, наблюдать, как скопление окрашенных во все оттенки розового и фиолетового клеток превращается в знакомую, специфическую картину, позволяющую поставить правильный диагноз, что даст человеку шанс подобрать правильное лечение и выздороветь.       В конце концов, стереотип, что патологоанатомы только то и делают, что со зловещим смехом конвейером вскрывают людей, должен быть растоптан и забыт.       Отец хмурил брови и в целом показывал свое недовольство — наверняка мечтал, что сын станет выдающимся хе… хирургом, — но препятствовать не стал. Они ещё после окончания школы договорились, что Арсений поступает в медицинский, как хотят родители, вместо столь желанного актерского, но специализацию он выберет сам. Мама ещё пыталась доставать его рассказами про Машеньку, ну, помнишь, Иванову, она стала гастроэнтерологом и теперь всю семью лечит, здорово же! — но на его решение это не повлияло.       Открытый на компьютере телеграм светится новым сообщением от заведующей, она просит его зайти. О, эра новых технологий, Ирма сидит буквально через стенку, но все равно предпочитает интернет и чтоб ходили к ней, а не наоборот.       Ирме слегка за пятьдесят, она высокая почти как сам Арсений, холеная и умеет затыкать рты, иначе до этой должности вряд ли доработалась бы. Ходят слухи, что ей прочат место наверху, и тогда кресло зава скорее всего перейдет Арсению. Как к этому относиться он еще сам не понял, но Ирма пока на месте, в данный конкретный момент протягивает своими наманикюренными пальчиками пухлую историю болезни, спрашивает:       — Попов, ты когда начнёшь? Лечащий врач хотел зайти.       — Минут через тридцать.       Он выходит в коридор, смотрит на название отделения и морщится — первая хирургия.       Нелюбовь Арсения к хирургам (херургам, как он ласково привык говорить в компании своих коллег) тянется с далёкого третьего курса университета, когда их, ещё очень далёких от практической медицины, но достаточно самонадеянных студентов-медиков на общей хирургии стали учить жизни. Хирург имел все необходимые видовые признаки: рабочую мозоль в виде выпирающего живота, волосатую грудь и кокетливо выглядывающий из-под халата золотой крестик. Фраза «поздравляю, вы убили человека» слышалась от него по несколько раз за ответ, Арсений тогда потратил огромное количество нервных клеток, пытаясь не закатывать глаза, но сдал все с первого раза.       Хирургия потом была на каждом курсе, и каждый раз Арсений убеждался, что выбрал для себя правильную профессию, куда его брали с распростёртыми объятьями, пока сокурсники готовились драться за возможность кромсать живых людей за деньги.       За пятнадцать лет практики он встречался с хирургами бессчетное количество раз, и большинство из них действительно вели себя так, словно во лбу у них горит как минимум полярная звезда — редкие исключения только подтверждали правило. Даже молодые ординаторы, что работают в клинике без году неделю, позволяли себе задирать нос — буквально на прошлой неделе Арсений ставил подобного кадра на место, потому что кто тот такой, чтоб комментировать его технику вскрытия? Молоко на губах не обсохло, а туда же.       Уже в кабинете он листает историю болезни, ознакамливаясь перед проведением вскрытия с ее основными аспектами, натыкается на знакомую фамилию и слегка расслабляется — Шастун никогда не вел себя высокомерно, был вежлив, а его тревожную складку над переносицей, когда тот смотрел на тело бывшего пациента, хотелось разгладить какой-то шуткой. Но Арсений этого обычно не делал: специфический юмор идёт в придачу к профессии, а молодой хирург слишком серьезно относился к потере больного и собственной профессиональной неудаче — не поймет.       Шастун появляется в секционном зале уже тогда, когда Арсений тщательно оделся в защитный костюм, сфотографировал расположение всех дренажей в брюшной полости умершего и достал на секционный столик органокомплекс. Он глухо здоровается с хирургом из-под маски; тот же встал чуть сбоку, завороженно наблюдая за четкими, уверенными движениями. Он даже не пытается попросить, чтоб Арсений поменял принятую и логичную последовательность проведения аутопсии — многие врачи этим грешат, им интересно увидеть только ту систему, которой касается основная патология, Шастун же только провожает взглядом руки Арсения, когда тот кладет отсеченные фрагменты различных органов в баночку с формалином.       Арсений переворачивает органокомплекс, чтоб перейти к органам брюшной полости, и Шастун весь подбирается, подходит ближе, жадно всматривается в тусклую брюшину.       — Его оперировали в районе до того, как доставить к нам, — хирург начинает внезапно, Арсений едва не вздрагивает от неожиданности. — Поняли, что не стабилизируют нормально, так что потом за дело мы взялись. Зашли по той же ране, нашли несостоятельность анастомоза, все поправили. Санировали, конечно, и во время операции, и позже еще раз, но… Не смогли. Не смог. Не доработал.       Арсений автоматически кивает на каждое предложение мужчины — он это все читал в истории и вполне ясно видит перед собой. И сам анастомоз, который оказывается вполне качественным, без дефектов и расхождений, и гнойный выпот в брюшной полости, и налет фибрина, из-за которого приходится прикладывать усилия, чтоб разъединить некоторые петли кишечника.       — Антон, обратите внимание: анастомоз состоятелен, вы все сделали правильно. Больному было шестьдесят семь лет, — Арсений переводит взгляд с сосредоточенного лица хирурга на вскрытые легкие, — к тому же у него определяется выраженный фиброз легких. Точнее скажу после выхода материала, когда под микроскопом все посмотрю, но очень похоже на постковид. Вероятно, на его фоне постоперационный период протекал тяжелее, больной просто не смог выкарабкаться. Вашей вины здесь нет.       Шастун кивает, прячет руки в глубоких карманах надетого на салатовый хирургический костюм халата, так и продолжает смотреть куда-то между петель кишечника.       — Да, конечно. — Он поднимает взгляд только когда делает два шага назад. — Спасибо вам за ваше время, Арсений.       Арсений успевает уловить отголосок бледной улыбки на бесстрастном лице хирурга, когда тот уходит из секционного зала и закрывает за собой дверь. Он добирается до поджелудочной, берет ее фрагмент и кивает санитару, что закончил. Несколькими минутами позже он тщательно дезинфицирует руки и думает о том, что мир имеет право на второй шанс, пока в нем остаются такие врачи, как Антон Шастун.       Рабочий день Арсения заканчивается в три, он скидывает в сумку наушники и зарядку и меняет медицинский костюм на свою повседневную одежду, благодаря которой ловит на себе восхищенные взгляды лаборанток — джинсов с футболками те не видели?       На Арсении — видели, поэтому и вздыхают.       Он не против, смотреть можно, а трогать никто и не решается: все их отделение в курсе, что Арсений Сергеевич женат на работе. Она ему устраивает веселые и не очень сюрпризы, радует потихоньку, а иногда и жестко трахает, хотя должно бы наоборот. Патолог, собственно, и не против, у него по вечерам бассейн, английский и любительский театр, некогда ему отношения заводить. Он уже не такой бешеный, каким был десять лет назад, когда работал на трех работах одновременно, благо, короткий рабочий день позволял совмещать, да и руководство всегда понимающее оказывалось. А вот жена понимать отказалась, когда осознала, что занимает для него даже не третье место по важности, и после короткого выяснения отношений подала на развод.       Арсений тогда только выдохнул и стал работать еще больше.       Сейчас у него в рабочем табеле одна ставка и английский через два с половиной часа, так что он едва не пробегает мимо высокой сутулой фигуры у входа в главный корпус клиники. Он проходит немного вперед, пока мозг совмещает картинку с чуть более ранними воспоминаниями, а потом все же разворачивается и подходит к крыльцу, где безучастно курит Антон Шастун.       — Антон, а вы в курсе, что курите прям под знаком «курение запрещено»?       Тому требуется некоторое время, чтоб сфокусировать взгляд на патологе, а потом обернуться на яркий красный запрещающий знак.       — Возможно, мне не хватает немного бунтарства в жизни, — Антон легко улыбается, но сигарету тушит и кидает бычок в стоящую у входа урну. — Очень непривычно с вами так часто видеться, Арсений.       — Некоторые считают, что это хороший знак — редко меня видеть.       Антон фыркает.       — Некоторым надо лучше работать, а не сваливать свои ошибки на дурацкие суеверия.       Они вместе шагают к центральному выходу из медкомплекса. Арсений живет недалеко, поэтому ходит на работу пешком, Антон же успевает пожаловаться на неудобство, так как его машина оказывается в ремонте, а добираться общественным транспортом приходится с пересадкой часа полтора. Он ведет себя более расслабленно, чем раньше, но все равно на его лицо периодически набегает тень, словно неприятное воспоминание вырывается наружу. Антон в такие моменты нервным движением поправляет слегка вьющуюся челку и крутит кольцо на большом пальце.       Правильно говорят, что у каждого врача есть свое личное кладбище, и Антон не исключение, каким бы он хорошим хирургом ни был. Арсений же чувствует себя на этом кладбище смотрителем, который увидел стаю ворон, и теперь смело идет с метелкой наперевес их разгонять.       — Антон, а как вы смотрите на то, чтоб напиться? Вот прямо сейчас.       Они уже дошли до выхода, и сейчас бы им разойтись в разные стороны, но…       Брови Шастуна взлетают чуть ли не до линии волос.       — Половина четвертого, Арсений, день в разгаре, а вы — напиться!       — Хорошо, сформулирую более элегантно. Антон, как вы смотрите на то, чтоб культурно выпить в компании с коллегой? К тому же, сегодня пятница. Или у вас завтра дежурство?       — Нет у меня завтра дежурства, в понедельник аж. — Он утихомиривает брови, зато начинает улыбаться глазами. — Только если мы будем с вами пить, то переходим на «ты», а то я чувствую себя так, словно на приеме у английской королевы мне подали самогон с огурчиком — вроде бы все нормально, но как-то неправильно.       Арсений соглашается, пусть он на приеме у английской королевы никогда не был и не знает, что там правильно, а что нет.       Через полтора часа они сидят в пабе и пьют по второму коктейлю с виски в основе. Арсений виски не любит, но нужно было думать об этом раньше, когда он просил у бармена «что-то покрепче на ваш вкус», не уточняя вид алкоголя. Антон, кажется, всем доволен, кроме системы в частности и несправедливости жизни в общем.       — Я же ещё когда учился, по ночам не спал и не к парам готовился, а все на дежурства бегал, ни от какой работы не отказывался, — Арсений понятливо кивает, хотя сам за время учёбы успел по несколько раз обойти все клубы города — желание рвать жопу на диплом у него пропало ещё на первом курсе, он занимался только тем, что интересно — и жить так оказалось гораздо легче. — А когда уже закончил и работать стал, за каждого пациента душа болела, понимаешь? Я мог прибежать в свой выходной только для того, чтоб перепроверить анализы у тяжёлого больного, потом сидел долго и говорил с ними. Некоторым только от этого легче становилось, представляешь?       — Представляю, — Арсений аккуратно кивает, подзывая бармена. Понимать — понимает, но сам бы никогда так не смог, и из-за этого Антон ещё больше вырастает в его глазах, как человек и как хирург — так уж и быть, не через «е».       — Вот ты понимаешь. — Антон в один глоток допивает содержимое своего стакана и тоже делает новый заказ. — А другие не понимают. Нет, у нас, конечно, есть похожие энтузиасты, но остальные в основном удивляются, что я отхожу от общепринятой концепции не напрягаться и брать побольше денег за базовые, в общем-то, процедуры и операции.       В пабе полутьма, играет негромко что-то заводное и иностранное — Арсений определенно знает слова, но даже примерно не представляет, что это за группа и трек. Рандом в плеере иногда заносит его в неведомые ебеня, когда не знаешь, что будет играть дальше: Металлика или Ранетки, но рад всему.       От слов Антона в Арсении внезапно просыпается дух бунтарства — тот самый, которого недоставало Антону и который в свое время самого Арса толкнул на дерзкое заявление, что в гробу он видел всех хирургов с анастезиологами и терапевтами вместе взятыми, а собирается стать патологоанатомом, и если многочисленные родственники так жаждут у него лечиться — вперёд, он все устроит.       — Ну и насрать на их мнение! — с жаром начинает он, чувствуя на кончике языка привкус базилика из нового коктейля — вкусно. — Делай все так, как лучше для пациента — в соответствии с протоколами, конечно, — и для тебя.       — Но больные все равно уходят.       — Антон, — Арсений цепляется пальцами за его ладонь, чтоб придать больше веса своим словам, и тот на удивление не уходит от тактильного контакта, — ты замечательный врач, но ты не бог, не волшебник, не супергерой, ты не можешь спасти всех. Но в твоих силах сделать так, чтоб большинство даже не дошло до этой границы. И это круто.       — Странно это слышать от того, кто встречается со смертью почти каждый день.       — Ну вот, что-то я таки знаю, — Арсений салютует ему бокалом, и Антон широко улыбается.       Коктейли сменяют друг друга, и Антон с каждой минутой все больше себя отпускает — это так заметно, словно написано прямо лбу, под ниспадающей кудрявой челкой, которую тот откидывает привычным движением головы. Видеть улыбку на лице этого светлого человека Попову нравится в разы больше, чем загруженные морщины между бровей. По крайней мере сейчас груз ответственности перестает давить переживательному хирургу на плечи, и Арсений только рад в этом ему помочь.       Потому что это правильно.       Одной из самых основных проблем людей, которые по роду деятельности близко сталкиваются со смертью, является излишняя эмпатичность. Самый крепкий разум начнет подтекать крышей, если будет пропускать через себя каждую смерть как настоящую трагедию. Арсений осознал это еще в университете, когда в свои выходные бегал на вскрытия к преподам с кафедры — те звали сами, ведь приходили только те студенты, которым реально интересно. Он тогда уже старался не уделять слишком много внимания лежащему на столе телу, сосредотачиваясь на картине патологии, а с началом работы просто относится… как к работе. Порой он не может вспомнить, кто лежал перед ним, мужчина или женщина, но зато отлично опишет все характерные изменения, увиденные в конкретном случае.       Умение абстрагироваться в принципе очень полезно. Именно его не хватает студентам, которые теряют сознание в тот момент, когда секционный нож мягко входит в полушария головного мозга — свой собственный, тот, который еще в коробочке, не может совместить картинку органа и факт, что еще пару дней назад его владелец еще жил, говорил и даже смеялся. И все: программа виснет, происходит перегруз системы, а потом и блаженная перезагрузка, когда чересчур впечатлительный студент мякнет в руках своих однокурсников, санитар бегает за дежурным нашатырем, а Арсений тяжело вздыхает.       Умение абстрагироваться помогает и сейчас, когда перепробованы все коктейли, а они в обнимку идут с Антоном к такси, и непонятно, кто на ком виснет. Его горячая ладонь крепко сжимает поясницу, а челка щекочет шею, когда тот путается в своих длинных ногах и со смехом утыкается патологу в плечо. Арсений не понимает за какую эмоцию хвататься, потому что их много и они испуганно разбегаются в стороны, не давая хоть что-то прояснить, так что он просто концентрируется на собственных шагах. Такси уже ждет на месте, поэтому он практически падает на заднее сидение и долго машет Антону, пока его силуэт не остается далеко позади.       Уже дома, укладываясь спать после ледяного душа, Арсений вспоминает о том, что пропустил английский. И не жалеет.       А утром субботы ему ожидаемо плохо.       Вторник начинается точно так же, как и остальные дни недели — из кофейни у дома и сладкого рафа. После ранней пробежки, контрастного душа и овсянки с фруктами на завтрак Арсений чувствует себя готовой к работе батарейкой, а сладость напитка позволяет почувствовать почти полное удовлетворение от жизни по дороге на работу. Когда-то он сумасшедшей белкой крутился между кучей работ и тяготящим бытом, и тогда его мог вывести из себя просто сам факт чьего-то существования; сейчас Арсений ощущает, что достиг в жизни определенного баланса — хоть курсы в инстаграме продавай.       Из колонок на столе тихо играют Паники с их «High Hopes» — Арсений подпевает, настраивая микроскоп, и ему каждый раз смешно — надежд родителей он не оправдал, хотя мама и говорит, что им гордится, — солнце бликами растекается по стене и греет плечи. Стекла сменяются одно за другим: на некоторые направления Попов сразу печатает ответ, некоторые откладывает для дальнейшей консультации — некоторые случаи, особенно с новообразованиями, просто нельзя отдать лечащему врачу с подписью одного специалиста, слишком высока цена ошибки.       В дверь стучат, и Арсений откидывается на кресле, потирая глаза — после долгой работы за микроскопом те привычно ноют. Он ставит на паузу трек, когда дверь открывается и на пороге появляется Шастун — со смущенной улыбкой, встрепанными волосами и темными кругами под глазами.       Арсений теряется. Ему ведь Ирма ничего не говорила, почему Антон здесь?       — Привет, — улыбается тот, и Арс привстает, пожимая ему руку. — Мне Ирма Александровна подсказала, где твой кабинет, такая она, конечно, милая. Ты же не против?       Арсений твердо убежден, что его заведующую можно охарактеризовать множеством прилагательных и «милая» там фигурировать не будет, разве что в предложении типа «очень мило улыбнется вам перед тем, как откусить руку по локоть». Антон же приветливо улыбается и не выглядит как человек, у которого недостает конечности.       — Не против, конечно. Здравствуй. Ты по работе или прогуливаешь? — Патолог вопросительно смотрит на Антона, который так и топчется посреди кабинета в повседневной одежде и с сумкой наперевес, и кивает тому на диван у стены.       Антон весело смеется в ответ на его предположение.       — Не, у меня как раз суточная смена закончилась. Так что я сдался, поругался с медсестрой, которая, конечно, молодец, но почему-то считает, что лучше меня разбирается в лечении моих пациентов, и решил забежать сюда. Вот, — он разваливается на диване и достает из сумки темную стеклянную бутылку с бежевой этикеткой. — «Half Crown», джин, про который я тебе рассказывал.       В пятницу в баре в какой-то момент они перешли к обсуждению любимого алкоголя, и тогда Арсений прожужжал ему все уши про любимые вина и с какими сырами и фруктами их лучше сочетать, а Антон признался, что, кроме стандартного пива с чипсами по выходным, очень любит джин и различные коктейли на его основе, так что дома у него уже небольшая коллекция. Тогда же он пообещал познакомить с некоторыми любимыми марками.       — Антон, ты мог бы просто скинуть мне название.       — Не-а, не мог, — тот внезапно смущается так, что краснеют кончики ушей. — Это типа моя благодарность? За то, что ты отвлек меня в пятницу и помог разгрузиться. Я стараюсь менее эмоционально реагировать на… все это, но иногда накапливается.       Арсений со вздохом убирает бутылку в стол.       — Это было не ради джина, если что.       — Я знаю, — Антон улыбается, и в его глазах пляшут точно такие же солнечные блики, как и на стенах. Такие же путаются в его кудрявых волосах, когда он широко зевает, откидываясь на спинку.       — Будешь кофе? — сочувственно предлагает Арсений. — А я сейчас быстро закончу, тут буквально два ответа осталось, и присоединюсь.       — Ага, в кружку побольше, пожалуйста. Ты не против, если я пока прилягу на твой диван? Спина после суток отваливается.       Арсений печатает заключения, пока кофемашина кряхтит на весь кабинет, выдавливая из себя двойную порцию кофе. Он механически нажимает пальцами на клавиши, пока сам думает о другом: не пропадет ли та легкость общения, что была между ними в коктейльную пятницу, сейчас, в позднее утро вторника, когда они оба трезвые? Неловкое молчание и тяжесть повисшей вокруг тишины Арс не любит больше, чем рыбу, а ведь рыбу он ненавидит.       Он встает из-за стола, когда заключение дописано, а кофемашина захлебывается бормотанием и затыкается.       — Антон, тебе сколько сахара? — Арсений, как гостеприимный хозяин, держит сахар как раз для таких визитов, когда коллегам становится скучно — стандартная рутина, без этого рабочий день практически неполноценный. За спиной тихо, и мужчина оборачивается. — Антон?       Антон лежит на спине, прижав к груди собственную сумку и приоткрыв рот, и тихо сопит. Арсения буквально затапливает неуместным умилением, поэтому он тратит несколько минут просто на то, чтоб любоваться правильными чертами наконец расслабленного лица. Он некоторое время решает, что же делать, но будить так уютно уснувшего после суточной смены хирурга кажется кощунством, так что Арс достает из шкафа плед, тянет на себя зажатую в руках сумку — Шастун тонко вздыхает, но не просыпается — и укрывает его.       Ирма, влетевшая в кабинет часом позже, только высоко поднимает брови, но никак не комментирует.       Антон, заходящий после своих суточных дежурств, становится обыденностью.       Он не всегда засыпает, нет, чаще они все-таки сидят за кофе и говорят о всем подряд — тут Арсений не угадал, никакой неловкой тишины, с Шастуном ему не приходится мучительно подыскивать тему и подбирать слова. Он рассказывает, что попробовал сделать коктейль по рецепту Антона, даже купил для этого набор барных принадлежностей, а Антон же признается, что так и не решился купить сыр с голубой плесенью к вину — с детства в голове сидит уверенность, что если продукт зацвел, значит, испортился.       Арсений обещает лично подобрать тому вино и сыр, чтоб он не разочаровался в этом божественном сочетании. Антон обещает однажды прийти на дегустацию коктейлей.       После того, как Шастун засыпает впервые на диване в рабочем кабинете Арсения, он смущенно признается, что никогда так быстро не засыпал после смены: в голове обычно прокручиваются события суток, операции, назначения — и все это выбросить невозможно, только и остается ворочаться по часу в попытках расслабиться. Спина после сна на диване спасибо ему не говорит, но Антон все равно периодически остается поспать в кабинете у Арсения.       Ирма здоровается с ним так радушно, как с любимым родственником.       После очередного дежурства Антон снова в отделении патологии: моргает несколько раз и бездумно пялится в светлый потолок кабинета. Арсений отвлекается от микроскопа и замечает, что он проснулся. Шастуну обычно нужно несколько минут, чтоб прийти в себя и осознать, что он уже бодрствует.       — Доброе утро. — Круглые часы над дверью показывают четырнадцать сорок. — Как ты себя чувствуешь?       — Как будто меня переехал асфальтоукладчик, — хрипит он. — Лучше, чем утром, в общем.       Он тянется к рюкзаку и пьет апельсиновый сок из бутылки с такой жадностью, что Арсений хмыкает.       — Хочешь?       — Нет, спасибо, — Попов кивает на кружку, — у меня кофе.       — Кстати! Я видел в тиктоке, что если добавить в стакан апельсинового сока порцию эспрессо, то получится очень вкусно.       Арсений с каждым словом кривится все сильнее, так что Антон начинает хохотать еще до того, как патолог выражает свое «фи».       — Фу, какая мерзость! — Не разочаровывает тот. — Извращение какое-то.       — Ты ж не пробовал.       — И не попробую. — Антон примруживается, как делает это каждый раз, когда что-то задумывает, и Арсений спешит перевести тему: — Иди сюда, что-то интересное покажу.       Шастун сползает с дивана и потягивается, почти доставая кончиками пальцев до потолка. Арсений залипает на его оголившийся живот, но быстро промаргивается, когда Антон подходит к его столу.       — Котельников же твой пациент? Пятьдесят шесть лет, вы ему фрагмент кишечника с опухолью в прошлую пятницу удаляли.       Антон подбирается и становится разом серьезнее — как и всегда, когда разговор заходит о работе и его больных.       — Да, мой. Я его и оперировал, там опухоль ректосигмоидного отдела толстой кишки была, мы еще колостому ему выводили. А что?       — Смотри.       Попов двигает к нему микроскоп, где уже лежит стекло с микропрепаратом. Антон дергает из-под стены второй стул, с которого приходится ссадить на подоконник раскинувшийся во все стороны рождественник («Вообще-то, он называется Шлюмбергера», — «Арс, ну давай не будем обзывать цветок»), и усаживается за столом поудобнее, практически прижимаясь к Арсению.       — Вот этим винтом можешь настроить четкость, — Арсений тыкает пальцем в бок микроскопа. — Видишь темные клетки, которые собираются в железы? Это аденокарцинома, высокодифференцированная — еще не самый худший вариант для твоего пациента, к слову. Красивая, скажи?       Антон честно вглядывается в картинку, наверняка вспоминая еще универский курс гистологии, и угукает в ответ на Арсовы слова. Он отодвигается от окуляра и всматривается в светящееся лицо Арсения, которое находится всего в паре десятков сантиметров от него. Тот смотрит в ответ и с каждой секундой чувствует, что все больше смущается.       — Ну, как тебе?       — Красивый. Очень красивый, Арс.       — Ты…       — Можно? — Антон кладет ладонь ему на плечо, мягко поглаживая шею большим пальцем.       Арсений жадно, до рези в глазах исследует взглядом лицо Антона — высокий лоб, вьющуюся челку, ясные серо-зеленые глаза, точеный нос с крошкой-родинкой на кончике, четкие скулы и слегка обветренные губы. Он едва не лопается на миллион маленьких Арсюшек от урагана эмоций, что разлетаются у него в груди, и целует сам — так жадно, словно ждал этого вcегда.       В этот момент мысль, что он почти полностью удовлетворен жизнью, трансформируется, теряет никому ненужное «почти» и становится целостной: он абсолютно доволен жизнью.       Катализатор перемен в лице невероятного хирурга с огромным сердцем и травянисто-зелеными глазами улыбается ему в поцелуй.