На память

Джон Сьюард откинулся на спинку стула, все еще держа в руке заметки Ван Хельсинга от пятого ноября. Еще одна предсмертная записка для коллекции мадам Мины. По счастью, эта тоже не пригодилась. А сам я останусь-таки фонографом для одной исповеди на смертном одре. Замечательная, очень современная вещь — Джон Сьюард, фонограф. Он мимолетно нахмурился, снова пробежал взглядом строчки посреди страницы: «О, Джон, это действительно работа мясника! Если бы меня не расстраивали заботы о других умерших и живущих, которые находятся в большой опасности, я никогда бы не решился на это. Я дрожу, я дрожу еще и теперь, хотя, слава Богу, мои нервы выдержали.» — Господи боже, — злобно сказал Сьюард непонятно кому и шлепнул бумаги на стол. Ему было неловко. Ему не хотелось представлять, как профессор Ван Хельсинг стоит в пыльной зале среди вони и спящего по гробницам ужаса, кутаясь в мокрые от снега меха, с беспомощно остекленелыми глазами. Его собственное имя прыгало по строчкам, заискивало, просило внимания. Здесь холодно, Джон, я боюсь за Мину, я боюсь Мины... — Также я прошу заметить, что оставил ее волкам из лучших побуждений, — пробормотал Сьюард, невидящим взглядом уставясь на подшивки прочих документов у себя на столе. После тягучих суток в поезде с сеансами гипноза на завтрак и ужин, после часов верховой езды и снежного шума вокруг, после той перестрелки в конце всего, когда мир пылал от звуков и красок, Джон уже неделю не знал, как вернуться в работу и в каком сугробе он этого работящего Сьюарда оставил. Он подозревал, что его учителя гнетет та же проблема — уладив накануне броска в Трансильванию все свои дела, домой Ван Хельсинг возвращаться не спешил. После его рассказов про жену и сына все понимали, почему. В Амстердаме он снова будет один. Самые полезные друзья всегда заняты больше тебя. Поэтому уже неделю после их возвращения профессор гостил в Лондоне. Часто звал кого-нибудь в компаньоны для прогулок, которые раньше совершал один — «чтобы нам всем не замыкаться в свои дома, а посмотреть на лондонское человечество, который мы спасли для его собственных горестей и грешков, хо-хо!». В остальное время они обычно собирались у мадам Мины. Она хозяйничала, пока Харкер адвокатствовал и отъедался, чтобы внушительности перед подчиненными ему придавала не только седина. Годалминг по большей части занимался тем, что носил траур. Они все носили, но на Артуре костюм почему-то темнел особенно безнадежно, как глубокое место посреди реки. Может, дело было в качестве ткани. Траур с иголочки. А мадам Мина, наверное, будет весьма мила, когда перейдет с черного на лиловый. Сьюард не вдумывался в то, по кому носил траур сам. Палата со стулом по центру пустовала, с пола давно отмыли кровь, от банок не осталось даже круглых следов на подоконнике. Таким же поздним вечером пару дней назад, когда голова уже не соображала от усталости, но сон не шел, Джон сел переслушивать какой-то из своих восковых цилиндров. Когда он пересказывал монологи Ренфилда, то звучал как врач, а не как пациент — слишком ровно, слишком сдержанно. Его коробило от своего голоса на записи, от сглатываний и механических интонаций, но он все равно дослушал до конца, до резкой паузы. Затаил дыхание, глядя в блестящий раструб фонографа... Никто не закричал на фоне. Сьюард из прошлого прислушался, затараторил, что ему надо бежать, и запись кончилась. Здесь его тоже больше нет. Джон думал о том, дописывать ли ему работу по зоофагии, если вместо логического заключения придется постановить «пациент сломал себе шею, упав с кровати». О том, что бывшие друзья Ренфилда после стольких месяцев и глазом бы не моргнули, увидев его имя в статье из сумасшедшего дома. Что во внешнем мире никто больше не знает про него и Дракулу (что это за «и», Сьюард предпочитал не думать, даже когда по ночам за окном его кабинета всходила Луна во всем своем величии и славе). Что Симмонс так или иначе растрепал остальному персоналу обстоятельства смерти, и со временем у их новенькой лечебницы появится первая легенда про невозможного самоубийцу с перебитым хребтом. Мол, с тех пор в часы между закатом и рассветом можно услышать, как в этой палате молятся и воют. Интересно, видно ли на призраках щетину? Джон зажмурился и со вздохом потер переносицу. Когда он открыл глаза, его взгляд вновь упал на заметки Ван Хельсинга., которые тот вручил ему минут двадцать назад и просил вернуть, чтобы посоветоваться, когда Джон дочитает. Он поднялся на ноги и потянулся, пытаясь собрать остатки бодрости. Профессор обнаружился под дверью кабинета, куда с несколько излишним тактом вышел на время чтения заметок. — Я ознакомился, — аккуратно начал Сьюард, складывая листки на скамью в коридоре. Ван Хельсинг смотрел с нее пристально, чуть вскинув брови, не перебивая ни одним проявлением эмоций. Ясные глаза, спокойная и твердая линия рта… сложно поверить, что заметки писал этот же человек. — Вы не уверены, стоит ли включать это в архив, из-за ситуации с волками? — Думаю, не нужно вам напоминать, что наш друг Харкер не вполне еще оправился от последних событий. Я хотел повременить, но мадам Мина стремится закончить эту печальную повесть, и ей не хватает лишь моего документа. Мадам очень хорошо чувствует неискренность, но я мог бы напрячь свои стариковские извилины и самому поверить, что заметки потерялся в дороге… — Простите, профессор, но я не вижу в этом документе ничего такого, что стоило бы утаить ради блага Харкера или его жены. Ведь все обошлось! Мадам Мина не только осталась с нами на земле, но и душа ее чиста перед Господом Богом. Она брала с каждого из нас обещание упокоить ее, и поведение мадам около замка мне бы тоже показалось достаточным к этому поводом. — Я знаю, Джон, знаю, — кивнул Ван Хельсинг. — Но клятвы, которые легко дать перед людьми, оборачиваются тяжкой ношей наедине с собой. Кто из смертных знает, чего стоило старику Агамемнону закончить войну, отдав на заклание родную дочь? Сьюард поморгал, осмысливая аналогию. За окном густо шуршал ночной дождь. — Но Джонатан ведь не жена Агамемнона, чтобы покуситься на вас за то, чего вы не сделали, — наконец вспомнил он. — Мы слишком многое прошли вместе, слишком много раз переступили через себя, чтобы поверить друг другу. Теперь, когда все позади и враг наш повержен, Харкер не станет искать нового врага в вас. Во мне ведь не стал. Хотя, если бы я тогда послушал Ренфилда, если бы я правда его отпустил., то мадам Мину бы — нет, нет, теперь ни к чему это бередить, все и так устали. — Вы правы. — Профессор поднялся со скамьи. — В конце концов, вы все, как истинные джентльмены, избрали меня своим полководцем раз и навсегда… Последнее Ван Хельсинг произнес мрачно, без своей обычной решимости. — Профессор, — вполголоса спросил Джон, — есть ли еще какая-то причина, по которой вы не готовы показать эти заметки остальным? Почему они адресованы мне? Он догадывался еще до того, как задал этот вопрос вслух. Каждый из них писал тому, кто был ближе и дороже всего: мадам Мина — Джонатану, мисс Люси — Мине… Если бы их миссия окончилась провалом, то именно ему, Сьюарду, предстояло бы хранить у себя доказательство профессорской слабости, как Мина Харкер хранила дневник мужа. Потому что никто из остальных не вынес бы видеть Ван Хельсинга униженным. Работа врача — стоять между людьми и отчаянием. Молот и наковальня, черт возьми. Ван Хельсинг ответил не сразу. Задумчиво опустил взгляд, будто выпытывая истину у самого себя. Протянул: — Почему вам? Пожалуй, это стало дурной привычкой за последние два месяца. Посвящая вас во все как коллегу и соратника, я начал валить на вас свои страхи тоже и забыл отделять один от другой. Простите меня, Джон. Взваливали даже больше, чем посвящали, — чуть не откликнулся Сьюард со всей горечью их ранних посиделок над спящей мисс Люси. Впрочем, если он позволял этому случаться тогда, — если сам потом поверял черному воску каждый жест, каждый всхлип, каждый благодарный взгляд, — то сейчас обижаться было уже бессмысленно. Взамен Сьюард перекинул профессору, как новенький соверен, его же извечную хитрую улыбку: — Не за что. Считайте, что я снова вытягивал яд из вашей раны, на сей раз душевной. Ведь гангрена души лечится куда хуже! Ван Хельсинг рассмеялся, махнул рукой: — Тогда теперь моя душа здорова. Не в поисках запоздалого утешения принес я вам эти бумажки. — И за упрямой улыбкой что-то потаенное, что-то по-старчески жалобное блеснуло в его глазах. Ну уж нет. Сьюарда накрыло, как мягкий озноб, то же чувство, что впервые при допросе Ренфилда. Желание дойти до конца, добраться до чего-то особенного, заветного... Если я правда ваш confidante, то хватит сбегать на полуслове. — Опять храбритесь, Абрахам, — просто сказал Джон, шагнул ближе и обнял профессора за шею. Ван Хельсинг застыл. Медленно, будто в забытьи, его широкие ладони легли на лопатки Джона, но тепла сквозь жилетку тот не ощущал, лишь тяжесть. Профессор судорожно вздохнул — Сьюард почувствовал движение его широкой груди навстречу своей. В ответ он сам притянул Ван Хельсинга ближе, осторожно примостил подбородок почти вплотную к теплому изгибу чисто выбритой шеи. Его учитель не стал бы, как Артур, рыдать ни у кого на плече, но он в самом деле дрожал, будто холод и страх доехали с ним обратно до Лондона, как тайная болезнь, и сейчас в нем совершалось землетрясение. Джон ощутил, что его обнимают крепче, и впервые в жизни погладил Ван Хельсинга по голове. Волосы у того были уже не такие густые, как раньше, и среди золотых бликов в каштаново-рыжем Сьюард с замиранием сердца уловил первые проблески седины. Наверное, ни один из них еще не стоял так долго в обнимку с другим живым существом. Ван Хельсинг понемногу перестал дрожать, будто наконец согрелся. Выдохнул ему в жилетку: — Спасибо, Джон, благослови вас Бог. Вы не знаете, что вы для меня сделали. Сьюарду показалось, что чужие ладони на долю дюйма спустились к его пояснице, и его прошило невыносимым смутным ожиданием. Перед глазами маячила тяжелая круглая мочка уха, упругие завитки на концах рыжеватых прядей, кожа в неглубоких бороздках, огибающих жилу на шее. В ушах звенело от слишком красноречивой тишины. Джон почувствовал, что сейчас сделает что-нибудь очень глупое. Он наспех прижался щекой к чужой щеке, кажется, задел губами эту самую мочку (Ван Хельсинг едва заметно вздрогнул). Отпрянул за секунду до того, как это сделал сам профессор. Пару мгновений они смотрели друг на друга не мигая, а затем Ван Хельсинг, переводя дух, поднял обе ладони над головой: — Ваша взяла. Обещаю больше не храбриться, отдать эти странички в архив, а себя на милость Харкера. Честность в минуту отчаяния не делает мужчине позора, когда минута сия, собственно, минула. — Вы верно говорите, как и всегда. Потому что, профессор… Джон поймал одну из ладоней Ван Хельсинга в свои. Как коллега, как почти равный, он не позволял себе такого, даже когда Мина, Люси или Джонатан то и дело лобызали эти руки у него на глазах. Под удивленным светлым взглядом он опустился на одно колено, поднес к себе тыльную сторону побуревшей от времени ладони, припал губами к прохладному переплетению сухожилий и вен. Поднял голову, зная, что даже в полумраке коридора свет из открытого кабинета долетает до его скул, зная, что таким Абрахам его и запомнит, что бы ни случилось: — Потому что, профессор, такому мужчине, как вы, не сделало бы позора ничего. Ван Хельсинг молчал недолго. — Значит, и вы тоже, Джон? Он кивнул. — Мне жаль. От того, каким строгим и сочувственным взглядом его наградили, Сьюард вспыхнул, но прежде чем отнять руку совсем, Ван Хельсинг все же обвел теплыми пальцами свет лампы на его щеке, и жест полоснул поверх стыда мстительным ликованием. — Вспомните Агамемнона. Об иных вещах мы бы сожалели, даже если бы каждый наш сосед и весь мир простили нас. Вы мне это говорите? Тогда стоило бы помянуть скорее моего Еноха... Знакомая боль в ухе застала Джона врасплох. Ван Хельсинг дернул раз, другой, насмешливо улыбнулся. — И вообще, что мой лучший студент делает на полу? Вставайте-ка, нет время рассиживаться! Сьюард вскочил с колен, пока его не дернули в третий раз, демонстративно фыркнул, потирая ухо: — Ваш лучший студент может помочь вам поймать кэб? Время позднее. — О, это было бы sehr gut. По пути на улицу они почти не говорили. Ван Хельсинг вручил заметки мадам Мине на следующих общих посиделках. После первых нескольких строчек ее лицо зарделось радостью коллекционера: — Вы все же их нашли! Я видела, как вы писали их, но тогда вы мне так и не показали… — Дитя мое, если помните, вы тогда либо спали, либо были не в себе почти все время. Поверьте, что это подлинник из наших странствий, где я ничего не утаил и не вымарал. Мадам Мина доверчиво улыбнулась и хотела было тут же отнести бумаги в общий сейф, но Сьюард не удержался: — Позволите и мне беглый взгляд? В отличие от вас с профессором, Арту и мне не довелось побывать в замке. Хозяйка дома охотно протянула ему листки — так спешно, что человек циничный предположил бы, будто мадам Мина не горит желанием перечитывать их сама. Сьюард кивнул и, задержавшись для вида на первой странице, небрежным жестом вытащил третью. «О, это действительно работа мясника!» Не утаил и не вымарал. Просто переписал начисто из-за пары слов. Их с Ван Хельсингом взгляды встретились, и тот на миг опустил веки. Джон чуть пожал плечами. Будь по-вашему. Одним секретом больше, от других и от себя. Приличия ради он передал листки Артуру. Тот тоже полистал, переменился в лице — видимо, наткнувшись на описания женщин из замка, — и вручил листки обратно Мине. Прямо игра в горячую картошку. Он напел, как мог, первую строчку, и Мина со смехом подхватила стишок, который сто раз слышала от своих учеников: — «Джек живой, и жить ему нравится, в чьих руках гаснет — тот и проштрафится». На Ван Хельсинга он больше не смотрел.